П. Гаст:
В течение определенного времени Ницше был заворожен Лу. Он видел в ней что-то необыкновенное. Интеллект Лу и ее женственность возносили его на вершину экстаза. Из его иллюзий о Лу родилось настроение Заратустры. Настроение, конечно, принадлежало Ницше, но именно Лу вознесла его на Гималайскую высоту чувства.
С высоты всегда больно падать, тем более с гималайской. Мне так и остался неизвестным повод, приведший к окончательному разрыву. Возможно, последней каплей стало рассердившее Лу грубое и бесцеремонное письмо Элизабет, адресованное ей. Сохранился черновик последнего письма Ницше к Лу Саломе, не проясняющего, однако, подробностей их разрыва. Вот это письмо:
Лу, что это за письмо! Так пишут маленькие пансионерки. Но что же мне делать? Поймите меня, я хочу, чтобы Вы возвысились в моих глазах, я не хочу, чтобы Вы упали для меня еще ниже. Я упрекаю Вас только в одном: Вы должны были раньше отдать себе отчет в том, чего я ожидал от Вас. Я дал Вам в Люцерне мою книгу о Шопенгауэре и сказал Вам, что главные мои мысли заключаются в ней и что я хочу, чтобы они стали Вашими. Вы должны были сказать мне тогда: «нет»… Вы бы тогда пощадили меня! Ваши стихи, «Скорбь», — такая глубокая неискренность. Я полагаю, что никто так хорошо и так дурно, как я, не думает о Вас. Не защищайтесь, я уже защитил Вас перед самим собой и перед другими, лучше, чем Вы сами могли бы сделать это. Такие создания, как Вы, выносимы для окружающих только тогда, когда у них есть возвышенная цель. Как в Вас мало уважения, благодарности, жалости, вежливости, восхищения, деликатности, — я говорю здесь, конечно, о самых возвышенных вещах. Что бы Вы ответили мне, если бы я Вам сказал: достаточно ли Вы храбры? Не способны ли Вы на измену? Не чувствуете ли Вы, что когда к Вам приближается такой человек, как я, необходимо во многом сдерживать себя? Вы имеете дело с одним из самых долготерпеливых, самых добрых людей, испытывающих отвращение к мелкому эгоизму и слабостям. Никто не способен так быстро испытать отвращение, как я. Но я еще не вполне разочаровался в Вас, несмотря на все. Я заметил в Вас присутствие того священного эгоизма, который заставляет нас служить самому высокому в нашей натуре. Я не знаю, с помощью какого колдовства Вы, взамен того, что дал Вам я, ответили мне эгоизмом кошки, которая хочет только одного — жить… Прощайте, дорогая Лу, я больше не увижу Вас. Берегите свою душу от подобных поступков, и да сопутствует Вам счастье. Я не прочел Вашего письма до конца, но того, что я прочел, достаточно. Ваш Ф. Н.
Мне представляется, что пассаж из 71-го фрагмента «Веселой науки» («О женском целомудрии») — «Молодые женщины стараются выставить себя легкомысленными ветреницами, самым ловким из них удается изобразить нечто вроде бесстыдной дерзости» — предчувствие (а может быть, результат) встречи с Лу. Позже, уже после разрыва с Лу, в «Сумерках кумиров», он напишет на основании личного опыта: «От женщин с мужскими свойствами бегут прочь».
На истории отношений Фридриха и Лели лежит зловещая тень его сестры. Только один факт, свидетельствующий о злопамятстве этой женщины. Когда страсти чуть-чуть улеглись и Ницше, подзуживаемый сестрой, приказал ей никогда больше не вспоминать о произошедшем, последняя не оставила желания «отомстить русской барышне». Именно она своими сплетнями спровоцировала брата спустя продолжительное время после размолвки написать Паулю Рэ резкое письмо, за которое в прежние времена вызывали на дуэль. Я не буду воспроизводить этот несправедливый и горячечный текст, недостойный философа, тем более что в нем задета честь самой Лели. Оправданием Ницше может быть только то, что его рукой двигал демон в юбке.
Пауль Рэ и Лу Саломе вели себя после размолвки с Ницше куда более корректно. Пауль собирался посвятить бывшему другу работу об основах нравственного сознания, проникнутую ницшеанскими идеями, но Ницше категорически отверг это публичное выражение уважения. П. Рэ принял также деятельное участие в написании Лу Саломе одной из первых книг о Ницше, значимость которой сохранилась до наших дней.
Д. Алеви пишет, что Ницше радовался семейному счастью своих ближайших друзей — Герсдорфа, Овербека, Роде, женитьбы которых все больше сужали холостяцкий круг его друзей. Вместе с тем он сознавал различие своей и их судеб. «Будь счастлив, — писал он женящемуся Герсдорфу, — ты уже больше не будешь одиноко блуждать по свету, как носорог».
Собрав высказывания Ницше о любви, можно составить целую книгу. О чем будет такая книга свидетельствовать? О приоритете духовности над телесностью, о дефиците сексуальности.
Хороший брак покоится на таланте и дружбе.
Против мужской болезни самопрезрения вернее всего помогает любовь умной женщины.
Женщины из любви становятся всецело тем, чем они представляются любящим их мужчинам.
При вступлении в брак нужно ставить себе вопрос: полагаешь ли ты, что до старости сможешь хорошо беседовать с этой женщиной?
Плод самой любви — свобода.
Тот, кто хочет стать любимым, стремится получить в подарок самого себя.
Ницше был страстным человеком, но его страсть носила интеллектуальный характер, сексуальности места почти не оставалось… Ницше был теоретиком — философом и психологом любви, далеким от практики, и все его многочисленные тексты — тому наглядное свидетельство…
Надо быть крепко укорененным в себе, надо смело стоять на обеих своих ногах, иначе совсем нельзя любить. Это, в конце концов, хорошо знают женщины: они нимало не беспокоятся о бескорыстных, объективных мужчинах… Могу ли я при этом высказать предположение, что я знаю женщин? Это принадлежит к моему дионисовскому достоянию. Кто знает? Может быть, я первый психолог вечно женственного. Они все любят меня — это старая история: не считая неудачных женщин, «эмансипированных», лишенных способности деторождения. — К счастью, я не намерен отдать себя на растерзание: совершенная женщина терзает, когда она любит… Знаю я этих прелестных вакханок… О, что это за опасное, скользящее, подземное маленькое хищное животное! И столь сладкое при этом! Маленькая женщина, ищущая мщения, способна опрокинуть даже судьбу. — Женщина несравненно много злее мужчины и умнее его; доброта в женщине есть уже форма вырождения… Все так называемые прекрасные души страдают в своей основе каким-нибудь физиологическим недостатком, — я говорю не все, иначе я стал бы медиком. Борьба за равные права есть даже симптом болезни: всякий врач знает это. — Женщина, чем больше она женщина, обороняется руками и ногами от прав вообще: ведь естественное состояние, вечная война полов отводит ей первое место. Есть ли уши для моего определения любви? Оно является единственным достойным философа. Любовь является в своих средствах войною, а в своей основе смертельной ненавистью полов. — Слышали ли вы мой ответ на вопрос, как излечивают женщину — «освобождают» ее? Ей делают ребенка. Женщине нужен ребенок, мужчина всегда только средство: так говорил Заратустра. — «Эмансипация женщины» — это инстинктивная ненависть неудачной, т. е. неприспособленной к деторождению женщины, к женщине удачной — борьба с мужчиной есть только средство, предлог, тактика. Они хотят, возвышая себя как «женщину самое в себе», как «высшую женщину», как «идеалистку», понизить общий уровень женщины; нет для этого более верного средства, как воспитание в гимназиях, штаны и политические стадные избирательные права. В сущности эмансипированные женщины суть анархистки в мире «вечно женственного», неудачницы, у которых скрытым инстинктом является мщение… Целое поколение хитрого «идеализма» — который, впрочем, встречается и у мужчин, например у Генрика Ибсена, этой типической старой девы, — преследует как цель отравление спокойной совести и природы в половой любви… И для того чтобы не оставалось никакого сомнения в моем столь же честном, сколь суровом взгляде на этот вопрос, я приведу еще одно положение из своего морального кодекса против порока: под словом «порок» я борюсь против всякого рода противоестественности или, если любят красивые слова, против «идеализма». Это положение означает: «Проповедь целомудрия есть публичное подстрекательство к противоестественности. Всякое презрение к половой жизни, всякое осквернение ее понятием „нечистого“ есть преступление против жизни — есть истинный грех против святого духа жизни».
«Мы находим удовольствие в женщине, как в более изящном, более тонком и эфирном создании. Какое удовольствие встретить создание, у которого в голове только танцы, чепуха и наряды! Женщины всегда были наслаждением для всякой сильной и глубокой мужской души». Однако даже эти привлекательные свойства можно обнаружить в женщинах только до тех пор, пока их держат в повиновении мужественные мужчины; как только женщины достигнут какой-то независимости, они становятся невыносимы. «У женщин так много оснований для стыда; в женщине скрыто столько педантизма, поверхностности, повадок классной наставницы, мелкой самонадеянности, распущенности и нескромности… Все это лучше всего сдерживалось и подавлялось до сих пор страхом перед мужчиной».
Любовь для Ницше — разновидность алчности, влечение к собственности. Не случайно познать женщину и овладеть ей — синонимы.
Отчетливее всего эта жажда обладания проявляется в любви полов: влюбленный стремится к единоличному обладанию тем, кто стал предметом его вожделений, он хочет безраздельно властвовать не только над душой, но и над телом, он хочет, чтобы любили только его одного, хочет войти в чужую душу и занять там главенствующее место и царствовать, как владыка.
Ницше явно не по душе такого рода алчный эгоизм любви. Поэтому любви он противопоставляет идеал дружбы:
Но на земле еще встречается своеобразное продолжение любви, когда жадная потреб