ность двух людей друг в друге уступает место новому, более высокому стремлению, обоюдному страстному желанию обладать высоким идеалом. Но кому известна такая любовь? Кто испытал ее? Ее настоящее имя — дружба.
Элизабет Фёрстер, свидетельствам которой нельзя полностью доверять из-за ее предвзятости и ревности к брату, писала, что Фридрих испытывал отвращение к романам с их однообразной любовной интригой. Когда его спросили, какое чувство он предпочитает любви, ответ был — дружбу:
«Дружба разрешает тот же кризис, что и любовь, но только в гораздо более чистой атмосфере, сначала взаимное влечение, основанное на общности убеждений; за ним следуют взаимное восхищение и прославление; потом, с одной стороны, возникает недоверие, а с другой, сомнение в превосходстве своего друга и его идей; можно быть уверенным, что разрыв неизбежен и что он доставит собою немало страданий. Все человеческие страдания присущи дружбе, в ней есть даже и такие, которым нет названия».
Ф. Ницше:
…Женщине хочется думать, что любовь все может — это ее специфический предрассудок. Увы! Знаток человеческого сердца угадывает, как бедна, беспомощна, притязательна, неуместна даже лучшая, самая глубокая любовь: она скорее добывает, чем спасает!
Мне представляется, всю страстность своей пламенной души Одинокий скиталец отдал духовной, а не телесной красоте. Даже история его непродолжительных отношений с Лу отдает прохладой, а не жаром, все его увлечения свидетельствуют о пониженном эротическом тонусе.
В 59-м фрагменте «Веселой науки» («Мы художники!») Ницше противопоставляет физиологию плотской любви — пути ввысь:
Мы затыкаем уши, дабы не слушать все эти разговоры о физиологии, и принимаем про себя категорическое решение: «Человек — есть душа и форма, и я не желаю слушать всякие выдумки о том, что в нем есть что-то еще».
Обращаю внимание еще на две идеи этого фрагмента, поясняющие отношение Ницше к проблеме любви: «Когда мы любим женщину, то очень скоро начинаем ненавидеть природу…» и антиномия «любовник-художник» — «Мы художники! Мы, укрыватели естества!».
В следующем, 60-м фрагменте («О расстоянии и притягательной силе женщин») интонация меняется и поэт, начинающий петь гимн любви и женщине — «чудесные видения, скользящие куда-то вдаль, сулящие счастье, влекущие своей отрешенной недоступностью», — вдруг пресекает себя, заключая панегирик следующими словами: «Вся прелесть женщины, ее могущество заключены, если выражаться языком философов, в действии на расстоянии — actio in distans, а это значит, что непременным условием в данном случаен является прежде всего — дистанция!»
Версия о заражении сифилисом основана на рассказе самого Ницше, переданном его другом, известным санскритологом и исследователем Вед Паулем Дёйссеном. В 1865 году, когда «молодому льву» шел двадцать второй год, он пережил забавное приключение, о котором и рассказал университетскому товарищу. Во время посещения Кёльна Ницше воспользовался услугами гида и целый день бродил с ним по старому городу, а вечером попросил провожатого свести его в ресторан поприличней. Гид оказался шутником и вместо ресторана свел молодого человека, никогда не знавшего женских ласк, в известное заведение на улице красных фонарей. Воспоминание о вертепе надолго врезалось в память поэта, ибо следы его легко найти в четвертой части «Заратустры» в главе «Среди дочерей пустыни», где в ориентальном стихотворении воспроизводится эротическая греза о девах-кошках и мелькают усыпанные блестками юбки кёльнских профессионалок.
И вот я здесь,
Вокруг меня оазис;
Я словно финик —
Румяный, сладкий, сочный, золотистый,
Вожделеющий девичьих уст, алчущий укуса
Белоснежных, холодных и острых девичьих зубов:
Сердца всех пылких фиников
Томятся такой же страстью…
Итак, похожий — даже слишком —
На вышеназванные южные плоды,
Лежу я, окруженный роем
Игривых и назойливых жучков,
А также сумасбродной суетой
Нескромных, крошечных причуд и вожделений —
О кошки-девушки, Зулейка и Дуду —
Безмолвные и полные предчувствий,
Я вами окружен и осфинксован,
Когда одним бы словом
Мне выразить как можно больше чувства:
(Да простится мне этот грех против языка!).
Окруженный проститутками музыкант, поэт и почитатель Шопенгауэра в тот вечер, удивив присутствующих, бросился к «единственной живой душе во всем зале» — роялю, стоявшему в зале, и погрузился в музыку, а затем спасся бегством, о чем и поведал со смехом Паулю.
Именно на этом мимолетном приключении выстроена версия болезни и смерти Ницше от сифилиса, использованная Томасом Манном в «Докторе Фаустусе» при создании образа Леверкюна. О том же Томас Манн поведал и прямой речью в статье о Ницше:
…Через год после своего кёльнского бегства, он, на этот раз уже без сатаны-совратителя, сам разыскивает подобное же заведение и заражается (по мнению некоторых — намеренно, чтобы наказать себя за грех) болезнью, которой суждено было изломать его жизнь и в то же время вознести ее на несказанную высоту. Да, именно так, потому что именно его болезнь стала источником тех возбуждающих импульсов, которые порой столь благотворно, а порой столь пагубно действовали на целую эпоху.
Версия более чем сомнительная… Симптомы болезни Ницше трудно согласовать с проявлениями сифилиса. Нет ни одного медицинского свидетельства, подтверждающего такой диагноз. Даже слово «осфинксован» из вышеприведенного стихотворения (надо полагать, этот термин возник в результате продумывания своего состояния в тот вечер) делает версию творца «Доктора Фаустуса» маловероятной.
Возможно, в молодости у Ницше случались мимолетные встречи с проститутками, но, по мнению доктора И. К. Хмелевского, широко бытующая версия заражения сифилисом лишена оснований: его болезнь имела совершенно иные симптомы. Ослабленное половое чувство философа, скорее всего, результат этой болезни.
Питательной средой для версии о гомосексуализме Ницше стали письма философа к друзьям — Паулю Рэ, Генриху фон Штейну, Паулю Ланцкому, а также «женоненавистничество», существующее только в возбужденных мозгах недоброжелателей.
Письма Ницше друзьям действительно изобилуют фразами, напоминающими подполье другого странствующего рапсода (я имею в виду эпистолярий Григория Сковороды, его переписку с Ковалинским): «десять раз в день хочется мне быть у вас, с вами», «всегда в мыслях я связываю мое будущее с вашим», «от многих желаний должен был я отказаться, но ни за что не откажусь от желания жить вместе с вами», «изнемогаю от досады, до такой степени мне хочется быть около вас»; «десять раз на дню я вспоминаю о вас, и мне нестерпимо хочется видеть вас», «у меня никогда еще не было такого мягкого, нежного друга, как вы»…
Unruhig Glück im Stehn und Spähn und Warten![21]
Следует ли искать здесь «подполье»? Во-первых, надо знать отличительные особенности дружбы германских буршей, сохранявшей теплоту и сердечность на протяжении всей жизни. Во-вторых, убегая в «милую отчизну», одиночество, Ницше страдал от обрывов человеческих связей, его письма — приглушенные вопли одинокого волка, шатуна, раздавленного одиночеством и глухотой. В-третьих, он, человек больной, неприспособленный, слепнущий, нуждался в плече, на которое мог опереться, в глазах, которые заменили бы ему собственные, в руке, которая могла бы записать мысль слепнущего…
Чем мучительнее было одиночество, в котором он теперь очутился, тем большее значение приобретали для Ницше отношения к Паулю Рэ.
В отношениях Ницше к Рихарду Вагнеру более всего сказывалось преклонение перед ним как перед учителем; дружба же с Рэ носила скорее характер духовного товарищества, не нарушаемого и тем обстоятельством, что друзья жили далеко друг от друга.
Взгляды их в течение этих лет становились тем более общими, что им приходилось много работать совместно. Рэ доставлял Ницше большинство книг, в которых последний нуждался, читал ему вслух, когда они были вместе.
Дружба с Рэ была первоначальным источником позитивизма Ницше и его отрешения от прежнего идеализма.
Гениальность как болезнь
То необычное, что создают выдающиеся таланты, предполагает весьма хрупкую организацию, позволяющую им испытывать редкие чувства и слышать небесные голоса. Такая организация, вступая в конфликт с миром и стихиями, оказывается легко ранимой, и тот, кто, подобно Вольтеру, не сочетает в себе большой чувствительности и незаурядной выносливости, подвержен продолжительной болезненности.
…Гений у Ницше был неотделим от болезни, тесно с нею переплелся, и они развивались вместе — его гений и его болезнь, — а с другой стороны, еще и тем, что для гениального психолога объектом самого беспощадного исследования может стать все что угодно — только не собственный гений.
Ницше сделал широкое обобщение относительно связи своего гения со своей болезнью, давшее его последователям основание сказать, что гениальность — это болезнь. Ницше выразил мысль следующим образом: «Художника рождают исключительные обстоятельства, они глубоко родственны болезненным явлениям и связаны с ними; так что, видимо, невозможно быть художником и не быть больным».
Существует раздел ницшеведения, заложенный доктором Паулен Мёбиусом, изображающий всю духовную эволюцию Ницше как историю болезни прогрессирующего паралитика. Соглашаясь с тем, что определенные обертоны текстов Ницше обязаны болезненным состояниям, я категорически отвергаю подспудные намеки на психопатологическую подоплеку его идей. Эйфория — да! Трепет, вибрация, дрожь, явно различимые в текстах, — да! Но не содержательная, «онтологическая», «гносеологическая» ценность! Даже если гениальность — болезнь, то болезнь ясновидения, то недуг, пробуждающий заснувшую интуицию, то «феномен» Сведенборга!