Политическая подоплека «воли к власти» практически не имеет оснований: правильнее перевести это выражение как волю к мощи, энергию, силу, витальность, инстинкт жизни, волю к самопреодолению.
Понятие «воли» в философии Ницше является системообразующим принципом. «Воля к власти», «власть» — не обязательно «господство», но и «творческий порыв», «соревнование воль», «Бог» (Бог — высшая власть). Речь, таким образом, идет не о внешней власти, а о внутренней творческой активности, способности человека создавать новые цели и ценности. «Воля к власти» — онтологическая трактовка мира, созидание новых ценностей и верований, власть над умами.
Учение о «воле к могуществу» отталкивалось от эволюционных идей Ламарка и Дарвина, особенно — от социал-дарвинистских интерпретаций становления, перенесших «борьбу за существование» в горизонт развития человечества. Вместе с тем Ницше постоянно подчеркивал свои расхождения с концепцией «естественного отбора» и эволюционного прогресса. «Естественный отбор» благоприятствует не «лучшим», а «наихудшим», стаду, которое лучше всего умеет приспосабливаться. «Высшие люди» возникают не путем естественного отбора, а как случайные счастливые исключения.
Ницше считал, что «школа Дарвина ошибается во всех своих утверждениях». Медленной эволюции в борьбе за существование он противопоставил скачки, точки бифуркации, самой борьбе за существование — волю к могуществу, хотя возможно, понятия эти близки по содержанию. Некоторые авторы считают, что, часто возражая Дарвину, он пользовался Дарвиным. На самом деле, главные позиции Дарвина и Ницше расходятся: не борьба за существование вообще, а конкуренция сильных, уникальных, единственных в своем роде и обыкновенных, массовых, безликих; наряду с «естественным отбором» — отбор противоестественный, в частности история человечества, «два тысячелетия противоестественности и человеческого позора»; не только «восхождение», но в равной мере и «нисхождение»; не обязательно — возможность торжества сильного над слабым, но, в равной мере, и торжество стаи над вожаком.
Исходя из идеи воли к могуществу, Ницше отрицал эволюционную теорию Дарвина как восхождение от низших форм жизни к высшим. Высшие и сложные виды жизни гибнут легче, чем низшие, поэтому борьба за существование не может привести к отбору сильнейших. Движущая сила эволюции — не естественный отбор, а та же воля к могуществу, борьба воль. Выживают сильнейшие в конкурентной борьбе. «Из-за чего деревья первобытного леса борются друг с другом? Из-за счастья? Из-за власти». Эволюции от низших форм к высшим вообще не существует: виды развиваются одновременно в своих нишах, конкурируя в могуществе, тесня друг друга. При этом огромное количество особей приносится в жертву немногим, обладающим бóльшей волей к могуществу.
Что касается хваленой «борьбы за существование», то, по-моему, ее наличие не установлено, а скорей лишь декларировано. Она встречается только в исключительных случаях; общий аспект жизни — не бедственное состояние, не голод, а, напротив, богатство, пышность и даже абсурдное транжирство. Если же за что-то борются, то всегда борются за власть… Нельзя подменять природу теорией Мальтуса. Но допустим, что такая борьба есть — ведь она и в самом деле встречается, — увы, ее итог представляет собой обратное тому, чего хотелось бы школе Дарвина, на что, следуя его учению, можно было бы надеяться: дело в том, что итог «борьбы за существование» неблагоприятен для сильных, обладающих превосходством особей, счастливых исключений. Ни один биологический род не пребывает в совершенном благополучии: слабые то и дело захватывают власть над более сильными — оттого что слабых большинство, к тому же они умнее… Про ум-то Дарвин забыл (чисто по-английски!) — у слабых больше ума… Чтобы быть умным, надо иметь в этом надобность — ум пропадает, когда надобности в нем нет. Обладающий силой избавляется от ума («И пусть мы многого лишимся, о, только б Империя наша жила!» — так нынче рассуждают в Германии…). Вполне ясно, что ум, в моем понимании, это осторожность, терпение, хитрость, притворство, большое самообладание и все, что зовется мимикрией (последняя охватывает большую часть так называемой добродетели).
Человек — не высшее животное и не «венец творения», а только «один из». Хотя человек хитрее и тем самым сильнее других животных, он — творение не вполне удачное, весьма болезненное и опасное для самого себя. Причина опасности — утрата инстинктов и безосновательное доверие рассудку, обладающему разве что огромным потенциалом совершения ошибок.
Сознательность представляет собою последнюю и позднейшую ступень развития органического и, следовательно, также и наиболее недоделанное в нем. Из сознательности происходят бесчисленные промахи, вследствие которых зверь, человек гибнет раньше времени.
Вечное возвращение
Род уходит, другой род приходит.
Хотя идея «вечного возвращения» принадлежит Пифагору, воспета Лукрецием и Горацием, вошла в корпус идей Екклезиаста, оформлена в теорию Макиавелли, Монтескьё, Вико, — Ницше считал ее своей, великой и победоносной мыслью, возникшей как лучезарное откровение и вызвавшей переворот в миропонимании. Почему он, бесспорно знакомый с ixion’ом, этим символом вечного возврата, придавал «вечно вращающемуся колесу бытия» столь большое значение в собственной философии? Почему учение о вечном возвращении должно, по его представлениям, занять место прежней философии и религии, где оно и раньше играло значительную роль? Как вечное возвращение сосуществует с идеей становления, о которой так печется Ницше?
Я уже писал о цельности ницшеанского мировидения, о соединении его афористических фрагментов в прочное здание, замковым камнем которого и стало «вечное возвращение». Если жизнь — вечная иррациональная стихия, движимая стремлением к обновлению или, на другом языке, волей к могуществу, то, естественным образом, мировой процесс, мировое движение — колесо.
Своим «вечным возвращением» Ницше выражал символический протест против идей прогресса и гегелевского восхождения к абсолютной истине, против господствующей гносеологии как таковой. Вечное возвращение — констатация глубины жизни, не исчерпываемой дневной ее стороной, мощь молчания, противостоящая ничтожности слов, или — вечности, противостоящей текучести времени, или — мистического ужаса, противостоящего радости мгновения…
По мнению Льва Шестова, объяснение «вечного возвращения» как величайшего откровения следует искать во все том же отказе от слепого следования «законам разума»: «Человек отказывается от повиновения разуму, который и природе до сих пор диктовал свои законы». «Вечные истины потеряли свою власть и больше не диктуют законов ни миру, ни ему самому». То, что открылось Ницше на высоте 6000 футов над уровнем моря, полагает Л. Шестов, неизмеримо более важное и значительное, чем вечный возврат, — это отказ от историчности, логичности, незыблемости, вечных ценностей и идей…
Любопытно, что в собственном творчестве Одинокий пилигрим бессознательно следует собственной идее, раз за разом возвращаясь к своим прежним взглядам, меняя точки зрения-маски.
Вагнеровско-шопенгауэровское мировоззрение так глубоко отозвалось на Ницше, что впоследствии, после долгих исканий, уже исходя из совершенно противоположных направлений мысли, он опять приблизился к их основным идеям — и этот факт показывает, как эти идеи шли навстречу всей его натуре, как в них воплощалось то, что дремало в его душе.
Философия истории Ницше отвергает схемы упадка, прогресса или цикличности — процесс истории не направлен, открыт. История — процесс жизни, сама жизнь. История как дисциплина призвана не объяснять или предсказывать ход истории, но служить жизненному процессу, воспитывать человека в духе приятия полноты жизни. История и есть служение жизни, вечное обновление жизни, многообразие потока жизни. Отвергая идеологию истории, концепцию историзма, Ницше видел в истории лекарство от неосмысленного настоящего, способ интерпретации человеческого существования. Главное требование к истории — быть современной, отвечать потребностям времени.
Ницше не просто считал, что восходящая и нисходящая эволюции сосуществуют, но в самом себе видел средоточие той и другой, самого себя оценивал как точку бифуркации:
Счастье моего существования, его отличительная черта лежит, быть может, в его судьбе: выражаясь в форме загадки, я умер как продолжение моего отца; но как продолжение матери я еще живу и старею. Это двойственное происхождение от самой высшей и от самой низшей ступени на лестнице жизни — одновременно и декадент и начало — всего лучше объясняют эту, быть может, отличительную для меня нейтральность, эту независимость от партий пред лицом общей проблемы жизни. У меня более тонкое, чем у кого другого, чувство восходящей и нисходящей эволюции; в этой области я учитель par excellence, — я знаю ту и другую, я воплощаю ту и другую.
История неразумна и не имеет цели, считал Ницше. Вместе с тем он видел задачами будущего появление лучших людей, отличающихся полной независимостью от авторитетов, силой духа, свободой, но главное — мощью субъективности, большим потенциалом личностного начала.
Отрицая метафизическую телеологию, Ницше переносил целевое начало в личностное пространство: мир, может быть, бессмыслен и возвращается к самому себе, но сильная личность не может принять эту бессмысленность и должна, вопреки вечному возвращению, ставить и добиваться собственных целей.
Диалектика «вечного возвращения» утверждает становление. Для Ницше метафизика и христианство вступили в заговор против становления. Поэтому истинный мир метафизики является заблуждением, ибо он разрушает именно то, что стремится оценивать, — жизнь. Таким образом, «вечное возвращение» следует истолковывать как экзистенциальный императив.