Величайшая опасность для мыслителя — всегда оставаться верным самому себе. Надо иметь способность время от времени терять себя и находить снова, вредно быть замкнутым в одной личности, замуровывать себя в мировоззрение. «Убеждения суть более опасные враги истины, чем ложь».
Мне чужды и ведомый, и водитель.
Послушник? Нет! Но нет и — повелитель!
Не страшен тот, кто сам себе не страшен:
А страх и есть над судьбами властитель.
Я и себе не склонен быть — водитель!
Люблю я, словно зверь, искать укрытий,
Найти себе пустынную обитель,
Блуждать в себе мечтательно и сладко
И издали манить себя загадкой,
Чтоб был себе и сам я — соблазнитель.
Познание — это всегда неожиданность, непредсказуемость, удар. Необходимо, говорит Ницше, чтобы собственные мысли поражали и ранили как нечто приходящее извне, как своего рода события и удары.
Человек познающий, человек вообще — неисчерпаемая глубина, «скрытые погреба и подвалы», кладезь тайн, лабиринт…
Я подобен старому несокрушимому замку, в котором есть много скрытых погребов и подвалов; в самые скрытые из моих подземных ходов я еще сам не пробирался, в самые глубокие подземелья еще не спускался. Разве они не находятся под всем построенным? Разве из своей глубины я не могу подняться до земной поверхности во всех направлениях? Разве через всякий потайной ход мы не возвращаемся к самим себе?
Если бы мы хотели и осмеливались создать архитектуру, соответствующую нашей душе, то нашим образом был бы лабиринт!
Видеть и все же не верить — первая добродетель познающего; видимость — величайший его искуситель.
Ницше упредил Фрейда в обнаружении огромного мира, лежащего под сознанием, рождающего идеи, хранящего огромный запас сил жизни, в котором интеллект — лишь тонкий поверхностный слой:
Ощущения и мысли — это нечто крайне незначительное и редкое в сравнении с бесчисленными органическими процессами, непрерывно сменяющими друг друга. В самом незначительном процессе господствует целесообразность, которая не по плечу даже нашему высшему знанию: предусмотрительность, выбор, подбор, исправление и т. д. Одним словом, мы тут имеем перед собою деятельность, которую мы должны были бы приписать интеллекту несравненно более высокому и обладающему несравненно более широким горизонтом, чем известный нам. Мы научились придавать «меньшую» цену всякому сознания, мы разучились считать себя ответственными за наше «сам», потому что мы, как сознательные, полагающие цели существа, составляем только самую малую часть его… В результате мы научились понимать, рассматривать само сознательное «я» лишь как орудие на службе у указанного выше верховного, объемлющего интеллекта.
Здесь нет только имени фрейдовского «бессознательного» — темная, глубокая таинственная бездна, не озаряемая светом сознания, не названа, ибо безымянна…
Позади твоих мыслей и чувств, брат мой, стоит могучий повелитель, неведомый мудрец — он называется Сам. В твоем теле живет он, он — твое тело.
В теле твоем больше разума, чем в твоей наилучшей мудрости. И кто знает — на что именно нужна твоему телу твоя наилучшая мудрость?
Истина для Ницше — женщина, и само это утверждение скрывает бездну смыслов: красоты, непостоянства, ветрености, легкости, притворства, поверхностности, тайны, необходимости завоевания, чары, соблазна, неоправданных обещаний…
Тексты самого Ницше не оставляют сомнений в том, что он преднамеренно уподоблял истину женщине, подразумевая все метафорические возможности такого уподобления:
Истина —
она как женщина, ничуть не лучше:
стыд — лишь лукавство;
чего она хочет сильнее всего,
того она знать не желает,
пальчиком строго грозит…
Кому она подчиняется? Только насилью!
Так прибегайте к насилью,
будьте жестоки, вы, мудрейшие!
Вам надлежит ее принудить,
стыдящуюся истину!..
Для высшего блаженства
ей нужно чувство принужденья —
она, как женщина, ничуть не лучше!
Предположив, что истина — женщина… — как? так не с полным ли основанием подозревали всех философов, мысливших догматически, в том, что они плохо разбирались в женщинах? И что устрашающая серьезность и угловатая навязчивость, с которыми они имели обыкновение приступать к истине, были неловкими и неприличными попытками подцепить бабенку?.. Разумеется, она не дается в руки, не дает себя подцепить — и сегодня всякий род догматизма держится жалко и подавленно. Если только он вообще еще держится на ногах!
…Небожественная реальность вообще не дарует нам красоты или уделяет ее нам лишь однажды! Я хочу сказать, что мир изобилует красивыми вещами, но, тем не менее, он беден сверх меры прекрасными мгновениями и прекрасными откровениями подобных вещей. Но, возможно, в этом и коренятся сильнейшие чары жизни: она покрыта златотканым покрывалом, завесой прекрасных возможностей, придающей ей вид обещающий, сдержанный, стыдливый, насмешливый, сострадательный, соблазнительный. Да, жизнь [истина] — это женщина!
Комментарии Жака Дерриды:
Ведь хотя женщина и есть истина, она знает, что истина не имеет места и что истину не имеют. Она — женщина в той мере, в какой она не верит в истину, следовательно, в то, что она есть, в то, что как верят, она есть, что, следовательно, она не есть.
…«Женщина» проявляет столь мало интереса к истине, она верит в нее столь слабо, что истина, сама по себе, даже не касается ее больше.
Это «мужчина» верит в то, что его дискурс о женщине или истине касается… Это «мужчина» верит в истину женщины, в женщину-истину.
«Истина» — всего лишь поверхность, она становится глубокой, бесстыдной, желанной истиной, только под действием завесы, падающей на нее: истиной, не подвешенной между кавычек и скрывающей поверхность стыдливым движением. Достаточно приподнять завесу, чтобы истина исчезла или обратилась в «истину» — написанную в кавычках.
Истина связана с женщиной многими связями: истиной беременеют, истине отдаются, истину любят или насилуют, истина, как женщина, «выдает себя за…» «Прогресс идеи: она становится тоньше, двусмысленней, неуловимей — она становится женщиной…»
Все атрибуты, все черты и прелести, обнаруженные Ницше в женщине — соблазнительное обетование, вызывающая желание запредельность, Entfernung — так же принадлежит к истории истины, как и к истории заблуждения.
Другой символ истины Ницше — бездна, бесконечность, опасность, без-донный дар. Ницше — один из крестных отцов плюрализма, перспективизма, прагматизма, очень точно сформулировавший цель философии: «Задача: видеть вещи, как они есть! Средство: смотреть на них сотней глаз, из многих лиц».
Главный грех Просвещения — самонадеянная попытка выдать мысль за существование, одно из проявлений жизни — за всю жизнь:
Основная ошибка кроется в том, что мы, вместо того, чтобы понять сознательность лишь как частность в общей системе жизни, — принимаем ее в качестве масштаба, в качестве высшей ценности жизни… Если захотеть достаточно широко поставить цель жизни, то она не должна бы совпадать ни с одной категорией сознательной жизни; наоборот, она должна была бы еще объяснять каждую из них, как средство, ведущее к сказанной цели.
Ницше исходил из того, что жизнь выше познания, ибо, когда познание уничтожает жизнь, оно уничтожает самое себя. Именно жизнь является предпосылкой познания, поэтому функция познания — не умалять жизнь, не высокомерно распоряжаться ею, не превращать жизнь в марионетку ума, но сохранять и укреплять ее правдой.
Рационализм претил Мифотворцу обожествлением рассудочности, «торжеством разума». Ведь ум связан с хитростью, изворотливостью, лицемерием, ложью. Интеллект — искусство мимикрии, разум — средство обмана и самообмана. Фантазия чище интеллекта. Мышление шире рассудочности. Жизнь шире мышления. Жизнь — творческий процесс. Если бы жизнь творила по законам рассудка, то итогом эволюции стал бы робот, голем, Франкенштейн.
«Объективности» рационализма Ницше предпочитал синкретизм мифа, просвещенческой гносеологии — перспективизм, конкуренцию воль и идей.
Прекраснодушию рационализма, лучшему из миров «философ неприятных истин» — так однажды назвал он себя — противопоставил «ужасные» истины, подлинную правду жизни, поедающей жизнь…
«Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины» — ницшевская парафраза тютчевским строкам о шевелящемся на дне песен хаосе.
Отсюда — главная гносеологическая идея Ницше: познание должно иметь глубину: «Мир глубок: глубже, чем думали».
Ницше часто предъявляют претензию в неоднозначности определений, в отсутствии авторских комментариев к основополагающим категориям собственной философии, таких как «воля к могуществу», «переоценка всех ценностей», «сверхчеловек» и т. д. Это справедливо, но естественно. Правильно бы поступил «ниспровергатель разума», если бы начал испытывать свою философию судом рассудка? Платон говорил, что Творца и зиждителя Вселенной трудно увидеть, а показать всем просто невозможно. Начала нашего знания уходят в темноту — определить их строго — покуситься на божественную прерогативу. Первоначала темны и неопределенны, поскольку — первоначала, в противном случае можно было бы подменить мир математикой, человека — дробью.
Научная строгость была тисками для пламенной натуры Ницше, творческие силы и энтузиазм которого могли черпать пищу только из дионисийского хаоса, из глубин бессознательного, из темных жизненных пучин. В этом отношении «Рождение трагедии» — яркий пример психологичности и психоаналитичности молодого автора, черпавшего гораздо больше из себя самого, чем из истории, филологии и всех предшественников вместе взятых.