Человеку свойственно освящать непостижимое: движение Солнца на небесах, Бога, собственный разум… Интеллект на протяжении невероятно долгого времени не производил ничего, кроме заблуждений, но стоило ему пробудиться от вековой спячки, как Просвещение провозгласило «торжество разума». Разум слаб, непостоянен, склонен к самообману и самовозвеличиванию, создает превратное представление о своем собственном состоянии. Интеллект неотделим от собственных фикций, от иррациональности, от огромного хаотического жизненного мира, из которого он появился и на котором вырос.
Неужели вы думаете, что науки могли бы родиться на свет Божий и набрать силу, не будь тех волшебников, алхимиков и ведьм, которые появились задолго до них и потратили немало сил, чтобы своими предсказаниями и разными хитроумными уловками вызвать к жизни жажду, ненасытную потребность и вкус к тайным и запретным силам? Подумайте, ведь предсказать нужно было неизмеримо больше того, что в действительности могло бы свершиться, дабы хоть что-нибудь свершилось в области познания.
То там, то здесь проскальзывающий негативизм по отношению к науке разъяснен самим Ницше в 335-м фрагменте «Веселой науки» «Да здравствует физика!» На свете не так уж много людей, умеющих наблюдать, но сколько среди этой горстки таких, кто занят созерцанием самих себя?.. Главная претензия философа к людям науки — ошибочность приоритетов, предпочтение мертвого живому. Почему тогда «Да здравствует физика!»? О какой физике речь? Послушаем самого Ницше:
Мы не хотим быть тем, что мы есть — новыми, неповторимыми, несравненными, — сами себе законодатели, сами себе создатели! А для этого мы должны быть лучшими исследователями и открывателями всего того, что есть закономерного и безусловного в мире: мы должны быть физиками для того, чтобы суметь стать творцами в нашем смысле слова, — ибо до сих пор все оценки и все идеалы опирались на незнание физики или строились в полном противоречии с ней. И потому — да здравствует физика! А еще больше то, что нас принуждает обратиться к ней — наша честность!
Ницше имел множество оснований для убеждения, что «рядом со злой совестью всегда росло знание», что опасность мудрого в том, что он больше всех подвержен соблазну влюбиться в неразумное. Как никто иной, он понимал, что «без неразумия ничто человеческое не может существовать». Честность для Ницше — это умение смотреть правде в глаза, отказ от рационалистических иллюзий — вот о какой «физике» шла речь.
Своим острием ницшеанство было направлено против самодовольства и оптимистического благодушия Просвещения (до Гегеля включительно), согласно которому заведомо обречено на гибель все трагическое, несчастное, калечное и больное.
Рационализм Декарта претил Ницше приоритетом сознания перед многообразием жизни, разума — перед океаном неразумия.
Сознание, сформировавшееся исключительно в целях общения, представлялось Декарту управляющим органом жизни, коим оно, естественно, не являлось, ибо даже в эпоху Просвещения многим было ясно, что человеческие порывы, поступки, волевые движения, страсти, вожделения управляются отнюдь не только разумением, логикой, силлогизмом. Декарт явно переоценивал роль самосознания в психической жизни, сводя все огромное поле сознательного к дискурсии, логике, языку, грамматической структуре, порядку слов и имен, идеальным структурам и несуществующему единству сознания. Делая ставку на язык, считая последний выражением всего сознательного, Декарт не только упускал из виду стихию бессознательной или витальной жизни, но и «темные» пласты самого языка, его внутреннюю мифологичность, неопределенность, многозначность.
Отвергая картезианскую формулу: «Мыслю, следовательно, существую», Ницше писал:
Мыслят: следовательно, существует мыслящее — к этому сводится аргументация Декарта. Но это значит предполагать нашу веру в понятие субстанции «истинной уже априори»: ибо когда думают, что необходимо должно быть нечто, «что мыслит», то это просто формулировка нашей грамматической привычки, которая к действию полагает деятеля.
«Свет разума», «эфир разумности», «божественность интеллекта», другие картезианские уловки — не более чем камуфляж непреодолимых внутренних проблем сознания, недостоверности знания, смутности бессознательного, несводимости жизни и даже психической жизни к понятию, знаку, числу. Становясь «мыслящей вещью» Декарта, человек перестает быть телом, порывом, желанием, волей, но — одновременно — субъектом, душой, бездной духа, бес- и сверхсознательным континуумом. Не говоря уже о той правде, что тело, телесные функции «в миллион раз важнее, чем все красивые состояния и вершины сознания», само сознание столь же бездонно, как эволюция жизни, приведшая к нему и наложившая на него отпечатки биологически-витального и психически-плюрального — я имею в виду те глубинные и многообразные структуры психического, которые открыты психоанализом и в которых выражена связь человеческого со всей эволюцией жизни:
Человеческое тело, в котором снова оживает и воплощается как самое отдаленное, так и самое ближайшее прошлое всего органического развития, через которое как бы бесшумно протекает огромный поток, далеко разливаясь за его пределы, — это тело есть идея более поразительная, чем старая «душа».
Декарт, упреждая современных аналитиков, мечтал о создании нового языка философии, lingua universalis, способного упорядочить и логически исчислить все философские проблемы. Уместно напомнить, что все попытки такого рода, как то: в математике — Гильберта, в физике — Эйнштейна, в философии — Рассела, потерпели поражение. Жизнь оказалась шире сознания, Ницше оказался глубже Декарта.
Ницше не иррационалист, но антирационалист, восставший против рационалистической механизации жизни и человека. Пафос его антирационализма направлен против строгой механики картезианских машин. Телесность и жизненность, эти важнейшие категории философии Ницше, даже не биологичны, но символичны, мифологичны, культурно обусловлены: «Идеальная телесность выступает у Ницше в роли вездесущего посредника между возможными биологическими, психофизиологическими и культурно-историческими процессами…»
Идея Ницше, согласно которой многообразие жизни не вписывается в логические схемы, нигде не проявилась с такой наглядностью, как в стране «торжества разума». Разгул стихии во все времена не обходил Россию; «непрерывной цепи иррациональных событий современной истории нашего общества не видно конца».
Философия жизни в принципе не может быть всецело рационалистической: хаос, непредсказуемость, случайность, безрассудность, страдание, боль, судьба, смерть — такие же компоненты жизни, как порядок, гармония, красота, причинность. Философская мудрость, адекватная жизненности, не может быть рациональной: правда жизни — не только ее торжество, но и ее трагедия.
Ницше отрицал рассудочно-механистическое мышление как не соответствующее жизненной реальности. Жизнь — стихия, подчиняющаяся разве что воле к жизни, воле к могуществу жизни. Философия жизни — интуиции, схватывающие вечную игру этой стихии.
Идея становления, экстатический язык, переоценка ценностей необходимы Ницше для создания нового образа мира — зыбкого, неустойчивого, меняющегося, активного, вечно обновляемого, становящегося. Философским системам-монументам, творящим идолов для поклонения, Ницше противопоставляет вечную иррадиацию жизни и мысли, которые, конечно, могут повторяться, но не должны препятствовать новой жизни и мысли, ибо монументальная философия, мысль, ставшая монументом, суть то, что сказано, — памятники на мемориальном кладбище духа. Монумент — не идеал философского знания, но знак того, что все, в том числе знание, — смертно…
Ницше притягателен именно незаданностью, многообразием, парадоксами. «Секрет книг Ницше в том, что сколько бы к ним ни возвращался, впечатление каждый раз будет иное».
Антигегельянство Ницше — прямое следствие его негативного отношения к рационализму и историческому детерминизму. Формула «Все действительное разумно» втискивала человеческую историю и человеческую жизнь в жалкие рамки рассудочности навязанных жизни понятий и дихотомий. Всё действительное жизненно, а не разумно, всё действительное подчинено воле к могуществу — такова ницшеанская перелицовка Гегеля, «переоценка всех ценностей». Естественно, исторический финализм Гегеля был чужд Ницше: не «конец истории», а открытость «исторических горизонтов», не движение к абсолютной идее, но вечная смена идей…
Ницше принадлежит основополагающая мысль о связи знания и веры: познание сводится к поиску постоянных свойств вещей и к вере в то, что таковые существуют. Постоянство в вере спасительно для человека, вот почему он принимает это постоянство за свойство самих вещей. Процесс познания, собственно, в том и заключается, что мы возводим условия сохранения нашего существования в объективные свойства Вселенной.
Что такое вообще категории нашего разума и наши логические законы? Это — такие представления, которые в процессе развития человечества оказались полезными для сохранения человеческого рода. Вследствие своей полезности они стали предметом постоянной веры, приобрели для нас значение непреложных и априорных истин. Иначе говоря, познавательный процесс покоится на том предположении, что полезное для нас есть истинное.
Именно Ницше принадлежит мысль, что сознательным мышлением философа руководят его инстинкты, интересы, само устройство его сознания — колея, как писал он сам: «За логикой и за кажущейся самовластностью ее движения стоят оценки, точнее физиологические действия, призванные сохранять такую-то разновидность жизни».
Философия — только исповедь конкретного человека, облеченная в разные формы (мифа, сказания, наукоучения, системы, афористического высказывания, поучения, заповеди, категорического императива и т. п.).