Это служит основанием для выдвижения любых, вплоть до произвольных истолкований философских взглядов Ницше, так что каждый может найти в его философии то, что ищет, и при этом никто не вправе претендовать на единственно верное понимание его философской позиции. Сам же Ницше вряд ли бы узнал себя в зеркале своих комментаторов и интерпретаторов.
В конечном итоге получается так, что философия Ницше оказывается тем прежде всего и ценной, что от нее можно отталкиваться, а затем двигаться в любом направлении и проявлять в полной мере свою самостоятельность и творчество. Она служит своеобразным отправным теоретическим источником для постоянного возбуждения и пульсации философской мысли. Не поэтому ли философы самых разных течений чтут Ницше?!
Обратной стороной бессистемности философии Ницше выступает его пренебрежительное отношение к обоснованию и логическому доказательству своих взглядов. Системная выстроенность и доказательное изложение философских идей предполагают друг друга, но первая направлена на внутреннее самообоснование, а второе — на установление в конечном итоге системных связей между элементами философского миропонимания.
Ницше не случайно видел вершину мудрости в досократовской мысли, еще не разделившей бытие на противоположности, зло и добро, упадок и подъем, хорошо и плохо. Человек крайностей, Мифотворец ратовал за меру («Мы будем блюсти свою меру»), трактовал Благую Весть как отсутствие противоположностей и оставлял жизни право на существование всего: «Если наше очеловечение что-нибудь означает, так именно то, что нам не нужны больше радикальные противоположности — вообще никакие противоположности…»; «Противоположности подобают эпохе черни — их легко понять»; «Упадок, даже разложение как таковое нельзя осуждать: это необходимое следствие жизни…»
Хотя у самого Ницше много крайностей, они — только форма внешнего выражения, средство эпатажа, экспрессии, усиления идеи. Ницше не знал приписываемых ему противоречий, потому что был проблематичен, открыт, незавершен. Противоречия — качества строителей систем, Ницше же расчищал новые пространства, видел в мышлении процесс. Мысль самого Ницше многопланова, мифологична, динамична, напряженна. Он не знал покоя мысли, его философия — движение, попытка, взрыв.
Он не указывает пути, не учит нас никакой вере, не дает нам точки опоры, почвы под ногами. Наоборот, он не дает нам ни секунды покоя, беспрерывно нас мучит, гонит из всякого угла, куда мы забились, отбирает последнюю тряпку, которой можно прикрыться.
У Ницше нет единой позиции, его мысль всегда открыта альтернативам, его кажущиеся крайности — всегда поиск, новая перспектива, проба, неизведанное место. «Мое сильнейшее свойство — самопреодоление». Это — ключ, это — принцип, позволяющий понять «несуразности» величайшего диагноста культуры.
Самопреодоление, естественно, включало в себя преодоление всего чужого: ученичества, установлений, общепринятых догм, старых привязанностей, увлечений молодости и зрелости.
Даже те произведения, которые он когда-то любил больше всего, теперь вызывали у него ощущение как бы духовной тяжести в желудке: в «Мейстерзингерах» он чувствует тяжеловесность, причудливость, вычурность, насильственные потуги веселья, у Шопенгауэра — омраченные внутренности, у Канта — лицемерный привкус политического моралина, у Гёте — бремя чинов и службы, насильственную ограниченность кругозора.
Можно даже сказать, что именно кажущаяся внутренняя несамостоятельность, с которой Ницше вначале отдается чужому образу мыслей, служит доказательством героической самобытности его духа. В то время как привычные, дорогие идеи манят его обратно, он, не защищаясь, отдается идеям, по отношению к которым чувствует себя еще чужим и даже в глубине души противником.
Уже в юношеские годы Дон Жуан познания признавался, что не был «расположен обременять себя знаниями как машина». Что же ему было по душе? «Самое приятное для меня — это, найдя какую-нибудь новую точку зрения, развивать и обосновывать ее». В сущности, это декларация построения собственной философии как непрерывного поиска и обоснования новых точек зрения, новых перспектив, философии как процесса, как перспективизма.
Понятие противоречия неприменимо к творчеству Ницше еще потому, что, в его понимании, творчество — это творимое, а не сотворенное. Пафос вечного порождения несовместим с определенностью, завершенностью, заданностью. Творчество не есть канонизация, творчество — отказ от канона, от логики, от последовательности. Конечно, миф тоже может иметь свою логику, но это — логика парадокса, каковой можно назвать творчество самого Ницше.
Мысль Ницше не вращается в противоречиях (В. Герхардт), но стремится к риску, адекватному риску человеческого бытия. Сама философия Ницше есть хорошо им осознаваемый риск, риск поиска новых ценностей, риск перспективы, риск непонимания, риск крайности, риск ответственности, риск взять на себя «все то (небывалое, неслыханное, невероятное и т. д.), что „подумается“».
И это уже рискованность не «стиля» и не эстетически воплощенного вслушивания, а рискованность человеческого бытия в мире и, далее, свойство самого бытия, свойство его устроенности, поскольку совершенно ясно, что оно устроено так, что может быть доступно и понято лишь с «точки зрения» какого-либо «я» или, как предпочитал говорить Ницше, в определенной «перспективе». Такой «перспективизм», следовательно, относится к самой сущности бытия. Таким образом, получается, что «риском» пронизано решительно все, и прежде всего этим высказывается нечто «экзистенциальное».
Одним из первых Ницше осознал, что «доказательство» не делает философию более весомой, что не аргументом живет мысль, что прозрение может быть плодотворней умозаключения: «В течение тысячелетий европейские мыслители только о том и думали, как бы доказать что-нибудь — нынче, напротив, для нас подозрителен всякий мыслитель, который „хочет нечто доказать“».
Отсутствие заботы о строгости и последовательности выразилось, в частности, в стремлении Ницше к поэтичности, при том, что в «Заратустре» поэтам брошено немало платоновских упреков:
Но поэты слишком много лгут! Ах, я закидывал сеть свою в моря их, желая наловить хороших рыб, но постоянно вытаскивал я голову какого-нибудь старого бога. Так море дало камень голодающему.
Несомненно, попадаются перлы у них: тем более похожи сами они на твердых раковин. И часто вместо души находил я у них соленую тину.
Быть может, я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.
Ты равнодушно волны пенишь
И несговорчиво поешь;
Но ты полюбишь, ты оценишь
Ненужной раковины ложь.
Человек порыва, человек мгновения, Ницше не анализировал, а выражал настроение данной минуты, чувство, переполняющее его здесь и сейчас. Его абсолютно не смущало то, что в другое время и в другом месте он будет думать иначе, будет самому себе противоречить. Но он не противоречил себе потому, что каждый раз был предельно искренен в выражении своих чувств, а то, что чувства у одного человека могут быть разными до взаимоисключительности, вина не Ницше, а человеческой природы — того единственного, чему он следовал постоянно и непротиворечиво.
Жизнь бесконечно сложна и парадоксальна. Простые ответы на проблемы человеческого существования — отнюдь не свидетельства человеческой мудрости. «Иногда, чтобы убедить в чем-либо одаренных людей, нужно только изложить утверждение в виде чудовищного парадокса». «Кто глубже мыслит, знает, что он всегда не прав…»
То, что именуют «противоречиями» Ницше, связано даже не с особенностью его психики — быстрой сменой настроений, но, прежде всего, с самой ее структурой, с его мировидением — категорическим отказом от догм, авторитетов, окаменелости, закованности в мировоззрение.
Непоследовательность Ницше производна от его интеллектуального обилия, особенностей психического склада и личной жизни.
К. П. Янц:
Двусмысленность — выражение его внутреннего экзистенциального раздвоения: разрыв между призванием и должностью, видимостью и бытием, бюргерской идентичностью («базельский профессор, господин доктор Ф. Ницше») и скрытой либидозной анархией («моя дионисийская натура») и т. д. породили процесс систематического саморазрушения, выразившийся в глубокой печали, которая сквозила в его облике, в метафизической тоске, которыми проникнуты путь его творчества, его письма, записки и т. д.
Вряд ли вообще необходимо уличать Ницше в противоречивости и непоследовательности — грехах, разрушительных для системотворца. Ницше многомерен и, я полагаю, сознательно или бессознательно, стремился к полноте выражения, а не к математической строгости высказывания. Он не знал противоречий, ибо обитал в том жизненном мире, где они животворны.
Ницше всегда пишет о том, что и как видит и чувствует он, Ницше. Его философские взгляды — это его собственный «портрет», это «инобытие» его личности. Не случайно изменения в его философской позиции, которые фиксируются в его трудах, чуть ли не «день в день» синхронны переменам в его жизни и судьбе. В зависимости от этих последних даже один и тот же «материал» выглядит в разных его сочинениях по-разному, поворачивается разными сторонами, предстает в ином свете.
Переоценка ценностей — фикция самого Ницше, до глубины не осознававшего свойства собственной психики двигаться в нехоженые места. Правильно понятая «переоценка ценностей» — это глубинный перспективизм, плюрализм, синкретизм Ницше, преподанный в экстравагантных одеяниях. Парадоксальность «противоречий» Ницше — это обилие жизни, плюралистическая структура его психики, образное видение мира, евангелический стиль.
Концепция противоречий у Ницше — свидетельство непонимания Ницше: противоречия возникают из дискурса, а не из плюральной жизни. Переоценка всех ценностей подразумевает отказ от дихотомий: не добро и зло, не истина и ложь, а мультиверсум, пролегающий между ними. Не демонизм «крови», «расы», «белокурой бестии», «сверхчеловека», но многоплановость, метафоричность, синкретичность, художественность, духовность, раз и навсегда покончившие с «