«Предтеча фашизма», Ницше категорически отвергал расизм, считал проблему расы надуманной, а европейские нации искусственными: «То, что теперь называется в Европе „нацией“, это — только искусственная, а не природная вещь». Он призывал «не иметь дела с тем, кто принимает участие в лживом блефе расы».
«Предтеча фашизма», Ницше в одной из последних открыток, посланных Францу Овербеку уже на грани срыва в пропасть, с последней границы разума, писал: «Я занят составлением Promemoria для европейских дворов с целью создания антинемецкой лиги. Я хочу зажать „рейх“ в ежовых рукавицах…»
«Предтеча фашизма», Ницше, сравнивая немцев со славянами, говорил: «Одаренность славян казалась мне более высокой, чем одаренность немцев, я даже думал, что немцы вошли в ряд одаренных наций лишь благодаря сильной примеси славянской крови».
«Предтеча фашизма», Ницше метал гневные филиппики в тоталитаризм, патриотизм, развенчивал культ государства.
Ницше не просто ставил личность выше государства или нации, но обращал пафос своего Заратустры против «самого холодного из всех чудовищ», ведущего свой народ к гибели. Раздел «О новом кумире» «Заратустры» — отповедь всем тоталитаристам и этатистам:
…Государство лжет на всех языках добра и зла: и в речах оно лживо, и всё, что имеет оно, — украдено им.
Фальшь у него во всем: не своими зубами кусается зубастое это чудище, даже внутренности его — и те фальшивы.
Смотрите же, как оно приманивает к себе эти многие множества! Как оно душит их, как жует и пережевывает!
«Нет на земле ничего большего, чем я: я — перст Божий, я — устроитель порядка», — так рычит чудовище. И не одни только длинноухие и близорукие опускаются на колени!
Этот новый кумир все готов дать вам, если вы поклонитесь ему: так покупает он блеск добродетелей ваших и взор гордых очей.
Государством зовется сей новый кумир, там все — хорошие и дурные — опьяняются ядом; там все теряют самих себя; там медленное самоубийство всех называется жизнью.
Безумцы все эти карабкающиеся обезьяны, мечущиеся, словно в бреду. Зловоние источает их кумир, это холодное чудовище; зловонны и они сами, служители его.
Только там, где кончается государство, начинается человек — не лишний, но необходимый: там звучит песнь того, кто нужен, — единственная и неповторимая.
Говоря, что родина — это свинья, пожирающая своих сыновей, Джойс не делал открытия: Ницше произнес это до него. Задолго до написания «Заратустры» Ницше сказал еще сильнее: «Германская империя вырывает с корнем немецкий дух».
Человек, восставший против общего блага, посвящает свою книгу поборнику разума и просветительства Вольтеру. Жестокость, пишет он, не совместима с высокой стадией культуры и человеческим совершенством. А вот что воинствуюший «поборник насилия» и «шовинист» говорит о силе и национальном нарциссизме:
Слишком дорого приходится платить за силу; сила оглупляет.
Нет, не культ насилия, а «Ecce Homo» — трагическая правда о Ницше.
Могло ли вообще случиться, чтобы натура нежная, бескорыстная и чуждая всякой грубости, личность художническая и романтическая — вопреки самой себе — развила дикую антигуманную теорию торжествующего аморализма? Мог ли мягкий и кроткий Ницше, доброжелательный к славянам, французам, евреям, Ницше, требующий разоружения, неистово славославить жестокость?..
Толкни падающего?
Скверный воздух! Эта мастерская, где фабрикуют идеалы, — мне сдается, она провоняла ложью.
Люди всего лучше водятся за нос моралью!
Я понимаю теперь ясно, чего искали когда-то прежде всего, когда искали учителей добродетели, искали крепкого сна и снотворных добродетелей. Для всех этих хваленых мудрецов и учителей — мудростью считался сон без сновидений…
Вряд ли стоит говорить о моральном релятивизме Ницше, человека, невероятно чувствительного к добру, порядочности и любви. «Мне невыносимо нарушить слово, тем более — убийство». «Вернуть злому человеку чистую совесть — не это ли является моим непроизвольным стремлением?». «Я расположен к таким моралям, которые побуждают меня вечно что-то делать: и с утра до вечера и ночью грезить и не думать ни о чем другом, как только о том, чтобы сделать это хорошо, настолько хорошо, как я и в состоянии сделать!» Упреждая идеи ненасилия Ганди, Ницше требовал «быть справедливым к тем, кто тебя презирает».
Понимая амбивалентность добра и связанной с ним морали, глубоко прочувствовав опасность невыстраданной проповеди идеалов и лицемерие учителей жизни, Ницше отнюдь не требовал свободы от этических обязательств: «Быть может, черт придумал мораль, чтобы мучить людей гордостью, а другой черт когда-то ее снова отобрал, чтобы мучить их презрением к самим себе».
Как можно говорить об аморализме человека, придавшего добродетели вместо небесной абстракции — земное звучание?
Я заклинаю вас, братья, будьте верны земле! Не сидите, зарывшись с головою в мертвый прах небесной галиматьи. Держите ее гордо, свою земную голову, — она оправданье и смысл этой земли!.. Торопитесь, верните на землю отлетевшую от нее добродетель — да, верните ее для любви и для жизни: и да будет добродетель смыслом земли, ее человеческим смыслом!
Ницше — один из самых морализующих философов в истории метафизики, поставивший этическую тематику в центр своих изысканий, сделавший ее нервом своей философии и посвятивший ей львиную долю своих текстов. Ницше не аморалист, а сверхморалист, не довольствующийся догматикой, требующий коренного обновления нравственности. Если хотите, главный императив Ницше — тот же, что и в Новом Завете: «Непримиримая борьба со старыми нравами и обычаями, упорно отстаиваемыми книжниками и фарисеями, и неустанная и настойчивая проповедь и пояснение принципиально новых моральных требований и установлений».
У Ницше мы действительно обнаружим множество эскапад, направленных против христианского сострадания, изображаемого как нарыв на здоровом теле жизни. Это и есть символ ницшеанского понимания болезненности, мертвенности этого чувства: «Здесь быть врачом, здесь быть неумолимым, здесь действовать ножом — это наше дело, это наш вид человеколюбия, это делает нас философами, нас, гипербореев!»
Здесь ключевые слова «врач» и «наш вид человеколюбия»: не сюсюкать, не лицемерить, не врать, не вымучивать несуществующего страдания, но — «быть неумолимым», говорить правду, признавать жизненную необходимость боли, лечить.
«Толкни падающего» можно интерпретировать как главный принцип аморализма. Но для Ницше это отнюдь не принцип жестокости, бессердечности или разнузданности страстей. Вчитайтесь в Ницше! «О братья мои, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то нужно еще толкнуть!» «И кого вы не научите лежать, того научите — быстрее падать!» Можно ли интерпретировать это как принцип взаимоотношений между людьми? Нет, это принцип философский, принцип обновления ценностей, необходимость быстрейшей смены обветшалых догм и идей. Сам Ницше дает нам еще один символ, художественный образ философии-«молота», неистовствующего над «тюрьмой». «„Толкнуть падающего“ — это обновить ценности, используя философию как молот, разбивающий стены „темницы“».
Увы, легко «передергивать» Ницше. Скажем, с негодованием цитировать слова: «Мы должны освободиться от морали…», опустив продолжение фразы: «…чтобы суметь жить морально», и т. д., и т. п.
Упреки Ницше в адрес философской и религиозной этики заключаются в том, что они не в ладах с правдой жизни и не позволяют человеку стать личностью, направить свои силы на самосовершенствование.
Согласно Ницше, старая этика утратила свою истинность именно потому, что взяла понятия добра и зла не из полноты жизни, но измыслила их сама для того, чтобы сохранить отдельных индивидов в подчинении коллективу, «песку человеческому».
А. Швейцер:
Эта этика держалась, собственно, на том, что оставляла туманной саму меру жизнеотрицания. В теории она пропагандирует принцип жизнеотрицания, в действительности же она протаскивает свою неестественную и хилую идею жизнеутверждения. Ницше разоблачает ее ложный пафос и доказывает, что только та этика может стать действительной этикой, которая в результате собственного размышления постигает смысл жизни и честно полемизирует с действительностью.
Индивидуальная этика должна предшествовать любой социальной этике.
Этика должна содержать в себе высшую мораль жизнеутверждения.
Категорический императив Канта для Ницше — форма китаизма, добродетель муравейника, крайняя степень жизненной дистрофии: «Глубочайшие законы сохранения и роста настоятельно требуют обратного — чтобы каждый сочинял себе добродетель, выдумывал свой категорический императив. Когда народ смешивает свой долг с долгом вообще, он погибает. Ничто не поражает так глубоко, ничто так не разрушает, как „безличный долг“, „как жертва молоху абстракции…“»
Автоматическое исполнение всеобщего «долга» не воспитывает, а разрушает человека, о чем свидетельствует наш трагический национальный опыт. Без глубокого личного выбора, без экзистенции, без выстраданности нравственность (как и религиозная вера) — только камуфляж, легко сбрасываемый покров. Масса не может «тяготеть к благу» — это персональный удел конкретного человека, который либо сознательно «выбирает себя» (свою добродетель), либо лжет.
Претензии Ницше к ветхозаветной морали наиболее полно изложены в «Антихристе»:
Понятие Бога становится орудием в руках жрецов-агитаторов, которые толкуют теперь удачу как вознаграждение, несчастье — как кару за непослушание Богу: вот бесконечно лживая манера интерпретировать будто бы «нравственный миропорядок» — раз и навсегда она выворачивает наизнанку естественные понятия «причины» и «следствия». Кары и вознаграждения изгнали из мира естественную причинность, но тогда появляется нужда в причинности