в качестве антипода Достоевского. Это чутко уловил Ницше: «Евангелия приводят нам точь-в-точь те самые физиологические типы, которые описывают романы Достоевского…»
Поучительна и ницшевская версия смерти Христа: «Ведь умирая, Иисус ничего иного и не мог желать, кроме как публично представить самое сильное свидетельство в пользу своего учения и этим доказать его…» «Что отрицал Христос? — Всё, что сегодня называется христианским».
В жертвенности Христа Ницше увидел устрашающее наследие язычества — «невинного приносят в жертву за грехи виновных! Какое устрашающее язычество!..»
Ницше был убежден, что мораль Иисуса — только начальная фаза нравственности: «Верьте мне, братья мои! Он (Христос) умер слишком рано, он сам отрекся бы от своего учения, если бы достиг моего возраста! Достаточно благоразумен был, чтобы отречься!»
Отношение Ницше к Иисусу амбивалентно: он уважает жизненную практику, экзистенциальность и искренность величайшего человека, но не приемлет добровольное самопожертвование как проявление слабости, нежизненности, упадка, сдачи без борьбы. С одной стороны, Ницше ценит в Галилеянине борьбу против статус-кво, возвышение над земной моралью («Иисус говорил: „Какое дело до морали нам, сынам Божьим?“; „Бог — по ту сторону добра и зла“»), считает Иисуса выразителем его собственной моральной позиции, с другой, — жить, как Иисус, означает для него сознательно обрекать себя на гибель: «Самое неевангельское понятие на свете — это понятие героя. Здесь стало инстинктом то, что противоположно всякой борьбе; неспособность к сопротивлению сделалась здесь моралью».
К. Ясперс:
Великим противником и соперником Иисуса был для Ницше Дионис. «Долой Иисуса!» и «Да здравствует Дионис!» — звучит почти в каждом положении Ницше. Крестная смерть Иисуса для него — символ упадка угасающей жизни и обвинения против жизни; в растерзанном на куски Дионисе он видит саму вновь и вновь возрождающуюся жизнь, поднимающуюся из смерти в трагическом ликовании. И все же — поразительная двойственность! — это не мешало Ницше порой — хоть и редко, хоть всего на мгновение — самому отождествляться с Иисусом и глядеть на мир его глазами. Свои записи периода безумия, исполненные столь глубокого смысла, он подписывал не только именем Диониса, но и «Распятый».
Это двойственное отношение к Иисусу, когда Ницше то борется против него, то сам себя с ним отождествляет, то отрицает его, то поддерживает, — лишь один из примеров характерного для Ницше вообще поведения, своего рода универсального принципа. Ницше был всем на свете — не через реализацию в этом мире, а через сокровенный опыт своей страстно испытующей все на свете души. Он сам говорил, что ему довелось посидеть в каждом уголке современной души. Он смотрел на самого себя как на типичного представителя декаданса; однако полагал, что, доведя этот декаданс до крайности, преодолел его в себе с помощью более глубинных здоровых сил. Он знал, что он сам — тот нигилист, о котором он пишет; однако полагал, что отличается от всех прочих нигилистов опять-таки тем, что доводит свой нигилизм до последней крайности и тем создает предпосылки для его преодоления.
Что не устраивало Ницше в христианстве? Почему он экстатически отвергал его? Христианство не следует тому, чему учит, прежде всего, не следует заповедям и жизни Христа. Церковь неискрення, лжива, лицемерна. Ее главные побуждения — уравнять людей, превратить человечество в послушное стадо, подавить полноту человеческого персонального начала. Христианство — это декаданс. Церковь «стремится сломить сильных, превратить их мужество в расслабленность, использовать всякую дурную минуту, когда они подавлены и утомлены, чтобы заменить их гордую уверенность беспокойством и бесплодными угрызениями». Христианство поверхностно: церемонии и внешние эффекты берут в нем верх над глубиной и сознательным выбором.
Ницше категорически отрицал христианский универсализм — единство истины, единство морали, единство истории, безусловность знания, единство духа. Единства не существует, существует выбор, и его должен делать каждый. История — опытная мастерская, ход истории не предопределен, планировать историю невозможно. Правильного исторического устройства не существует, в известной мере все правильно в силу «правильности» жизни. Важны не прогнозы и императивы, не «светлое будущее», но «здесь и сейчас». Важна не церковность и соборность, а человеческая личность.
«Фундаментальный промах» человека — полагаться на все, что угодно, кроме самого себя! «Фундаментальный промах» человека — иллюзии, нежизненные и недостижимые идеалы, противоестественные устремления. «Реальный человек в сто раз драгоценнее любого идеального человека, существующего лишь в пожеланиях и мечтах». Кстати, жить, как Иисус, — это, прежде всего, полагаться на себя. Если хотите, Иисус и есть первый сверхчеловек, экзистенциальная Личность, нашедшая саму себя.
Христианство подменило жизнь по Христу верой в Него, практику Иисуса — практикой церкви, любовь и непротивление — лицемерным учением, благое существование — ханжеской моралью. Слепая вера оказалась важнее жизни по Христу, идея о личном бессмертии — важнее благой жизни. Подлинные корни христианства, считает Ницше, не в миролюбивом отказе Иисуса от всякой борьбы, не в Христовом непротивлении злу, не в отрешенности от мира и от смерти — корни христианства в изначальном извращении жизненной концепции Христа, в рессантименте неудачников и изгоев, злобе угнетенных и униженных, зависти сирых и посредственных. Психологически Христова церковь строилась из комплексов неполноценности, претендующих на манию величия, из попыток превратить немощь, бессилие и унижение в творческую мощь, из желания последних взять реванш у первых и тайной жажды мщения.
К. Ясперс:
Уже первоначальная апостольская община представляла собой, по Ницше, «мир, словно вышедший со страниц русского романа, — прибежище отбросов общества, нервных больных и инфантильных идиотов». А в позднеантичном мире эти люди повсюду встречали родственные души. Ибо в недрах здорового язычества давно уже росло антиязычество — уродливые и больные религиозные формы, против которых боролся еще Эпикур. И вот христианство «проглотило и усвоило учения и обряды всех подземных культов Римской империи, бессмысленные порождения всех видов больного разума». Ибо «судьба христианства заключается в том, что вера его не могла не стать столь же больной, низменной и вульгарной, сколь болезненны, низменны и вульгарны были потребности, которым оно должно было удовлетворять».
Религия — не вера, а действие. На деле христиан почти не было потому, что, провозглашая высокую веру, люди продолжали следовать животным инстинктам, следовательно, лгали:
Если присмотреться поближе, то в нем, в этом «христианине», несмотря на всю его «веру», царили инстинкты — и что за инстинкты!.. «Вера» во все времена, например у Лютера, была только предлогом, маскарадом, занавесом — позади играли инстинкты; «вера» была благоразумной слепотой на предмет известных инстинктов, воцарившихся в человеке… о «вере» без конца толковали, а поступали, как подсказывал инстинкт…
Нападки на христианскую мораль продиктованы гуманистически ориентированным побуждением защитить жизнь от лицемерия и лжи: по словам Томаса Манна, Ницше изображает дело так, будто моральное сознание, точно Мефистофель, грозит жизни своей кощунственной сатанинской рукой. Я не вижу сатанизма ни в ницшеанской оценке морали, ни в ницшеанском отношении к жизни, стоящей над моралью, ни в имморализме как таковом. В конце концов, Ницше далеко не ушел от первых христиан, искавших Бога не на небесах, а на земле, и нашедших его здесь. Богоискательство Ницше в своей сути мало отличалось от веры Петра и Павла, за исключением разве того, что Христос — историческая личность, а Заратустра — по крайней мере у Ницше — мифологический тип.
Восстание Ницше против церкви — бунт против омертвления жизни:
Церковь воюет со страстью при помощи отсечения, кастрации: деятельность, ее «попечение» — кастратизм. Она никогда не спрашивает «как одухотворить, украсить, обожествить желание?» Во все времена вся тяжесть ее дисциплины служила искоренению чувственности, гордыни, страстного желания властвовать, обладать, мстить. Но искоренение страстей есть искоренение жизни: практика церкви враждебна жизни.
Одухотворение чувственности зовется любовью; она есть величайший триумф над христианством. Другой триумф — наше одухотворение вражды. Оно состоит в глубоком постижении ценности обладать врагами: говоря коротко, это означает действовать и мыслить способом, обратным тому, каким действовали и мыслили до сих пор. Церковь всегда желала уничтожения своих врагов: мы же, имморалисты и антихристиане, мы видим для себя выгоду в том, что церковь существует…
Сильнее всего ненавистен верующему не свободный ум, а новый ум, обладающих новой верой.
Фундаментальный упрек Ницше в адрес христианства связан с его требованием «уподобиться Богу», «слиться с Богом», тем самым приобщиться к высшим ценностям, добру и красоте. Это — недоверие к жизни, отказ от самих себя, попытка отучить человека смотреть на себя как на творца ценностей, покушение на эволюцию духа. Если все ценности уже созданы и существуют «там», зачем нужен человек? зачем Бог создал его? «Близится время — пишет Ницше, — когда нам придется расплачиваться за то, что целых два тысячелетия мы были христианами».
Это тоже величайшее предвидение Ницше, за которым кроется понимание ответственности христианства за утопии равенства, рая на земле, существования без боли и борьбы, за которое прежде надо «пострадать». Все это — категорически отвергаемый Ницше мистицизм, отнюдь не безобидный. Ведь мистицизм, повернутый с неба на землю, по словам Г. Померанца, есть революция. Достоевский это только угадывал, Ницше прокричал со своего креста. То, за что Христос заплатил собственной жизнью, когда-либо потребует миллионы жизней поверивших в его мистику, мистику рая на земле. Французская революция и социализм — наследие христианской идеи равенства и убожества среднего человека.