Ницше считал христианство обанкротившимся мировоззрением и возлагал на него ответственность за наступление эпохи тарантулов, социалистов, коммунистов. Рожденному христианством нигилизму Ницше противопоставлял стоическое amor fati, любовь к року, вызов судьбе. Евангельская традиция, считал он, должна уступить место мифу «вечного возвращения», воплощенному в его собственном учении. Не отрицание человеческого, не разрушение святого, но признание миродержавной судьбы, углубление религиозного чувства, возвышение Личности — таково движение человеческого духа.
«Бог умер, да здравствует рок!» — в этих словах можно резюмировать итог «переоценки ценностей» у Ницше.
На месте христианского святого-юродивого он хотел видеть сильного и благородного человека, существо высшего порядка, воплощение воли к могуществу.
Добродетели, в основе которой лежат юродство и страх, он предпочел нравственность могущества и силы жизни.
Der Übermensch
Место, занимаемое человеком на иерархической лестнице, определяется теми страданиями, которые он может вынести.
Все дело в том, как мы понимаем, как мы произносим слово «сверхчеловек».
Макиавелли. Лучше, чтоб тебя боялись, чем любили.
Монтень. Лучше, чтоб меня любили, чем боялись.
А вас? А тебя? А меня?
Или так: приносить себя в жертву, желать собственной гибели — вот награда! — Приемлемо ли это для тебя, для меня, для вас?
Но и здесь его исказили. Оплодотворенный собственными противоречиями, он никогда не был ближе к собственной сущности, чем тогда, когда в «Веселой науке» говорил: «Лучше погибнуть, чем бояться и ненавидеть, и вдвойне лучше погибнуть, чем допустить, чтобы тебя боялись и ненавидели».
Но почему я не слышу этого мотива в «Веселой науке», положенной на музыку Малером?
Еще вопрос: почему нас так возмущает сверхчеловек, если мы с такой симпатией относимся к макиавеллиевскому государю, который руководствовался прежде всего правилами общения «диких животных»?
Эвойя! Да ведь партия нового типа была коллективной «белокурой бестией» Ницше! Разве всё, что наши писали о партии, не является парафразой к текстам Ницше о Bestie? Разве эта партия не ближе к заветам Макиавелли, чем к фаланге эврименов?
Marginalia, черновые заметки, необработанное. Вульгаризм: общественное, тождественно равное стадному. Человеку важно не то, что он думает о себе сам, но то, что думают о нем другие. Социальное — буффонада, спектакль, фарс, шоу. Человек неподлинен. Лицедей. (Даже речь изобретена для среднего, посредственного, сообщаемого. Ею уже вульгаризуется говорящий.)
Люди по природе не равны — бесконечный континуум: от идиотии до гениальности, две крайности (две болезни?). Но безличное, анонимное общество не терпит различий, оно превращает всех в средних, в усредненную посредственность. Люди — дроби, приведенные нами к единому знаменателю.
Сверхчеловек освобождает себя от прессинга массы, за что общество платит ему ненавистью, изоляцией, именует преступником (или пресмыкается, если он — вождь). Но он выше такой морали, он единственно подлинен и, следовательно, человечен, морален.
Как стать сверхчеловеком? Превозмочь человека в себе: человек есть нечто, что должно превозмочь.
Вот тут-то и ошибка: подлинная сверхчеловечность не разглагольствует о себе и не подогревает свою силу увещеваниями — она действует!
Слова… слова… слова… А кто сказал эти:
Мы отнеслись бы с предубеждением к человеку, если бы услышали, что ему нужны особые основания, чтобы оставаться порядочным.
Это сказал Ницше!
В своем отношении к действительности дионисийский человек являет сходство с Гамлетом: оба заглянули в истинную суть вещей, оба познали ее, и с тех пор им претит действовать, ибо их действие ничего не может изменить в вечной сущности вещей: познание убивает действие — чтобы действовать, нужно быть окутанным покрывалом иллюзии…
Вячеслав Иванов затем подытожит: дионисийский человек познал невозможность действием изменить вечную суть вещей.
А что если вся эта исступленная одержимость певца сверхчеловека — травести, эпатаж, вызов? Ведь по натуре Ницше — фрондер, полный сарказма и иронии по отношению к лубочному здоровью и активизму эвримена, к его галопирующему энтузиазму и к его вере в свои одноцветные дали. Не издевался ли он над нами? Вот была бы шутка!
Тяга к исключительному, невиданному, диковинному — признак незрелости, слабости, инфантильности духа. Величие раскрывается не в великом, а в повседневном. Когда великолепие сверхчеловеческого обращается в манию, где уж тут до травестии? (О чем я говорю? Чего требую? — безучастия, спокойствия, гессеанского олимпийства? Я — спокойствия? Но можно ли создать великое, оставаясь невозмутимым? Ведь мы не Олимпийцы из Веймара!..)
Во мне нет ничего напоминающего основателя религии. Религия — дело черни.
Нет, есть! Он — типичный, ярко выраженный, талантливый евангелист, идеолог, фанатик собственной религии и ее поэт, собравший под своими хоругвями еще какое воинство! Даже его эстетизм, «философия как искусство» — ангажированы, даже его экстатическое ясновидение служит мессианству. Ведь религия, даже самая изуверская, обязательно страстна и самозабвенна, бескомпромиссна и непримирима, заразительна и общедоступна.
Разве его — не такова?
Свидетельство Т. Манна
Если изучать духовное развитие Ницше с естественнонаучной, медицинской точки зрения, то здесь можно увидеть процесс паралитического растормаживания и перерождения различных функций, иначе говоря — процесс подъема от уровня нормальной одаренности в холодную сферу кошмарного гротеска, смертоносного познания и нравственного одиночества, к тем высотам страшного проникновения в сущность вещей, когда человек преступает дозволенные границы; нежной и доброй натуре Ницше было в высшей степени свойственно сострадание к людям, для такого «преступления» он вовсе не был создан от природы, а разве что, подобно Гамлету, призван обстоятельствами.
Что жило в тех глубинах его сознания, которые он не обнажал?
Что служило столь мощным источником духовного подъема?
Апокалипсис безнадежности, будь то пессимизм Леопарди или оптимизм Ницше, имеет один корень: глубокое недовольство существующим, безоглядное отрицание, страстную тягу к высоким жизненным и духовным нормам. Не биологический аристократизм, а духовная ориентация на человечность у столь несхожих Киркегора, Эмерсона, Ницше, Ибсена, Джойса.
Питающей средой Мифотворца было предощущение омассовления, тоталитаризма, кризиса культуры, прогресса бездуховности и фарисейства, грядущего торжества скотской компоненты человеческого.
Раз мир не имеет ни цели, ни смысла, попытки приписать ему изначальную значительность обречены на провал. Раз нет цели, каждый себе цель. Раз старое погибает, а новое никуда не годится, необходимо сверхновое, и вот, дабы обуздать бытие, несвоевременный философ сулит миру спасение — сверхчеловека.
Мистическое учение о господах земли — всего лишь мост от античного культа героя к «гармонической личности». Шаткий мост, вступать на который опасно, — он висит над бездной. Герой, повелитель, варвар, насильник, экспериментатор, созидатель, игрок, гегемон, убийца — вот гармония!
Главная идея «Рождения трагедии» — эстетическое оправдание бытия: только красота оправдывает мир, жизнь же всегда остается неправой. Вечную рану существования можно залечить лишь силой духа, трагическое ощущение — страстным желанием прекрасного. Как говорится в «Веселой науке»? — «Мы, эстетики высшего ранга, не можем обойтись без порока, мучений души и заблуждений».
Страдая от несправедливости и зла мира, он страстно стремился к чистоте. За его волюнтаризмом кроется тяга к красоте человека и трагическое ощущение ее дефицита. За гипертрофией зла — как и у Бодлера — правдивость и понимание невозможности победить зло добром, потому, в частности, что они неотделимы. За сверхчеловеком — строжайшая нравственная дисциплина.
Провозвестник фельетонической эпохи измельчания, он скорбил о героических временах «Божественной комедии» и готики, Моцарта и Баха, кватроченто и барокко. Ницше восхищался творениями Леонардо, Рафаэля и Микеланджело, его содрогал Шекспир, которому он многократно уподоблял Бетховена. Он был крайне чуток к художникам, отвергнутым их средой. Клейст и «дивный» Гёльдерлин близки ему духом протеста, Гейне — жизнелюбием. Вслед за гуманистами Возрождения он мечтал о совершенном человеке. И сверхчеловек его — симбиоз гения, страдания и красоты. Противопоставление расы духовной аристократии толстокожей массе расы демократической — реакция на бездуховность филистерства.
Истоки сверхчеловека: презрение к каторжникам наживы, к духу торгашества, вызов бюрократии, казарме, ранжиру.
Что велико в человеке, это — то, что он мост, а не цель; что можно любить в человеке, это то, что он — переход и гибель.
Мифотворчество — непрерывный поиск истины, причины падения человека, и неистовая жажда спасения. Сверхчеловек — плод исканий, рожденный страданием. Отсюда: «Здесь лучше, потому что здесь больше страдают».
Переоценка всех ценностей должна быть непрерывной, единственный источник прогресса — движение. Остановка даже на самой глубокой, самой привлекательной, самой гуманной идее — начало вырождения.
Осознание бесцельности бытия уже есть ценность, вложенная им в сверхчеловека.
А может быть, сверхчеловек — вовсе не фантазия, не бред, не эпатаж, не травестия а, наоборот, глубочайшая реальность, к которой он прикоснулся? Может быть, начало нового витка эволюции — духовной?
Главный вопрос, который волновал Ницше: что может человек? Его ужасала мысль, что человек сам погребает себя, успокаиваясь и довольствуясь данным. «Человек, который желает, но не действует, является очагом заразы», — вопил в нем анти-Плотин.