тарные артели, и знал больше всех подоплеку этого дела. Вот почему личность Гривенникова невольно приковывала его внимание.
Один раз Пахарева пригласил к себе однокурсник Стефан Бестужев. Бестужев посещал лекции редко, и то только затем, чтобы прощупать эрудицию профессора, а изучал предмет сам на дому, сдавал зачеты всегда отлично, много думал и знал, а жил как ему нравилось. Он был из захудалого дворянского рода, отец его разорился, был чем-то вроде приживальщика или приказчика у графа Орлова-Давыдова, предком которого был фаворит царицы Екатерины II — Григорий Орлов. Дед Пахарева, Евграф, был крепостным Орловых. Сенька помнил старшего Бестужева, он приезжал на тарантасе в Гремячую Поляну собирать недоимку за аренду графских угодий, и вместе с отцом в тарантасе сидел мальчик в белой блузе и бархатных штанишках. Когда секли возле сельской кутузки мужиков за недоимки, старший Бестужев руководил экзекуцией. Один раз пороли и Сенькиного отца, а маленький Стефан и Сенька стояли у колодца. Сенька дрожал от страха и истошно выл, ему было жалко отца, которого били кнутом по исполосованной кровавыми рубцами спине, а маленький Бестужев его утешал, говоря:
— Не плачь. Посекут да отстанут. Я вырасту большой и бить мужиков запрещу.
Мальчик этот вел дружбу с деревенскими ребятишками, принимал участие в играх в лапоть, в лапту, в чижика, в лошадки, в мяч. Ловкий барчонок обставлял всех и еще насмехался над неловкостью мужицких ребятишек. Так что Сенька его с детства помнил и знал. Несмотря на барскую кровь, барское воспитание, барскую манеру держаться, Бестужев был удивительно отзывчив на чужое горе и прост в обращении. Встретившись в институте, они узнали друг друга, вспомнили детство: уженье рыбы, сбор грибов в Серебряном перелеске и в Дунькином овражке, на болотах, растрогались до слез и стали приятелями. В Бестужеве нравилось Сеньке, помимо его ума и человечности, еще то, что Бестужев не хотел видеть в Сеньке-«комбедовце», разорявшем барские усадьбы, врага и не питал к Сеньке ни тени неприязни. Сенька с отрядом комитетчиков разорил и усадьбу графа Орлова и выгнал всех хозяев из нее, в том числе и Бестужева-отца. Но Стефан не обижался на Сеньку, говоря, что если бы не Сенька выгнал его отца, так то же самое сделал бы другой из крестьян, которых отец нещадно сек на барском дворе. Словом, их сближали взаимные воспоминания детства, землячество, любовь к деревне, детские забавы и радости. При всей родовитости Бестужев был лишен надменного отношения к товарищам и даже подтрунивал над своим дворянским происхождением. Поэтому Сенька заходил к нему запросто.
На этот раз Сенька зашел в сумерки осеннего, дождливого дня. Дверь открыла мадам Катиш, квартирная хозяйка Бестужева, полная, напудренная женщина лет под сорок. Она подозрительно поглядела на Пахарева, узнала его и крикнула:
— Стефан… к тебе… опять.
Бестужев сидел у стола, заваленного книгами. Тесно заставленная мебелью комната была одновременно и спальней, и рабочим кабинетом, и столовой. Когда мужа Катиш — крупного чиновника — арестовали в Петербурге, Катиш перевезла вещи к себе на родину, в Нижний Новгород, где у нее жила тетка — домовладелица. Тетка отвела ей самую лучшую квартиру и вскоре умерла. Дом перешел в коммунхоз, а лучшая квартира с мебелью осталась за Катиш. Теперь она две комнаты сдавала жильцам, в третьей помещалась сама. Квартира мадам Катиш напоминала ломбард. Полы были устланы персидскими коврами, на этажерках, на трюмо, на ломберных столиках — везде было много дорогих вещиц: золотых, бронзовых, хрустальных. Только угол, занимаемый Бестужевым, говорил о другом вкусе постояльца. Над столом висели портреты Достоевского и Толстого. Достоевский в раздумье обхватил коленку руками, Толстой — в холщовой блузе, в смазных мужицких сапогах, с руками, засунутыми за ременный пояс. Пахарев любил такого Толстого, полюбовался им и теперь. На этажерке, тесно прижатые друг к другу, стояли книги исторического и философского содержания, Пахарев разглядел Платона, Сенеку, Плутарха, Тацита, Цицерона. Бестужев всегда подчеркивал, что изучает историю только по первоисточникам.
Разговор от студенческой обыденщины перекинулся на текущие события: небывалый голод в Поволжье, десятый съезд партии, введший нэп, ликвидацию продразверстки.
— Значит, опять кулаку, отощавшему в революцию, отъедаться, — сказал Пахарев.
— Нет худа без добра, — ответил Бестужев и улыбнулся лукаво. — Я проштудировал Экклезиаста. Вот что им сказано: «Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится, на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя…» Ничего новая история не дала нового в истолковании судеб человечества. Остались те же страсти, те же иллюзии, те же заблуждения… возвращается ветер на круги своя. Если выразиться современно: выходим из материи, чтобы истлеть в земле.
— Вико, Вико, — заметил Пахарев.
— Что ж Вико? Не все, что старо, — плохо, не все то, что ново, — хорошо. В общем, мы стоим у начала новых дорог русской истории. Вот увидишь: «Неслыханные перемены, невиданные мятежи…» Впрочем, каждый эти перемены рисует в меру своего жизненного опыта и в свете своих чаяний. Тут за стеной живет студент с Керженца, так он говорит, что свободная инициатива, вольная торговля, конкуренция приведут Россию к такому расцвету, какого не знала Америка.
— Кто же он, этот философ?
— Из ваших, из сермяжных, аржаных, новых колупаевых… Фамилия его Гривенников, тоже постоялец моей неизреченной Катиш. У нее нюх на полезных людей: «Найду и пущу квартиранта из этих преуспевающих нэпманов, хоть и звучит это не благозвучно и не по-русски». И нашла и приручила…
— Как? — вскричал Сенька. — Ты подозреваешь, что он нэпман? Не студент, выходит?
— Одно другому не мешает. Любимая его пословица: на земле всякий гад свою ямку находит. Завершенный тип. Катиш мне все рассказала. Ах, боже мой, какого только сброда не встретишь сейчас в вузе. Наука теперь сменит религию, и всякий прохвост будет наукой оправдывать свои гнусности. Бога нет, все мы от обезьяны, следовательно, в основе всего животный эгоизм и, следовательно, устраивайся на земле как сумеешь… Это еще ничего, что спекулянт шатается по аудиториям… А вот мне приятель рассказывал: на биологическом факультете читает лекции просто-напросто проходимец. Похитил в Москве у соседа документы и пристроился здесь. Все видят, что он ни аза в глаза, да ведь кому это надо разоблачать, когда ученые фактически жалованья не получают, живут на черном хлебе с водой. И прохвостам рады.
— Но зачем Гривенникову наука нужна? — удивился Пахарев. — Вот что меня сейчас занимает.
— Гривенникову, видишь ли, лестно, что он студент. С этим званием ему и спекулировать вольготно, и от налогов оберегаться… Новый человек нарождается… Ничего не скажешь — «новый»… Здесь квартиру снимает и еще в двух-трех городах Поволжья, скупает и перепродает кустарные изделия, в которых сейчас смертная нужда: корыта, ложки, деревянные миски, скамейки, сита и т. п. Дерет как хочет, монополист. Катиш, при ее практической сметке, утверждает, что у него гениальные коммерческие способности. Она в него прямо-таки влюбилась, и я боюсь, что от меня Катиш к Гривенникову сбежит. Вот был бы номер!
Пахарев заметил:
— А какие тут способности нужны? Наглая хватка алчного, неутомимого хапуги… только и всего…
— Не скажи, — возразил Бестужев. — Энергия — тоже талант, она решает очень часто судьбу истории. Важно решиться и вовремя сделать. Умный пока думает, энергичный уже победил его. Просвещенный Рим был разрушен и задушен невежественными полчищами варваров, смелых, патриархальных и неукротимых. Он — субъект истории, ваш земляк Пров. Ты посмотри на него. Он возит на село вещи городских салопниц, скупив их за бесценок, в селе обменивает на промысловые товары, а здесь их сбывает по самой высокой цене. И ведь успевает везде: посещает исправно лекции и заседания, состоит в общественных организациях, и притом активным членом. Пролетстуд от него без ума… Везде слывет за дельного человека, приятен и обходителен. Чичиков новой формации. Моей Катиш дарит цветы, шелк на платье и ведь не забывает и знает, кому что подарить. Да, они, такие, обогатят Россию вещами, идей не спрашивай… Чаадаевых из них не выйдет. Инициатива, энергия, развязанные руки — сделают свое дело. Он, кажется, и здесь, в горсовете, успел кому-то подмазать и имеет, как говорят, крепкую руку.
Бестужев постучал в стену и крикнул:
— Пров, зайди на минутку, есть дело!
Потом добавил:
— Вот сейчас придет… Зри обновителя России.
Пров вошел, улыбаясь из-под пышных усов, но, заметив Пахарева, погасил улыбку, холодно с ним поздоровался и сказал:
— Наше вам почтение, — и продолжал стоять.
— Добро пожаловать, дружище, — ответил Бестужев. — Садись, в ногах правды нету…
— Правды-то везде недостача, — густым басом произнес тот, искоса взглядывая на Сеньку. — Кто только ее, несчастную, не терзает! На бумаге особливо ее много. Ну вот теперь наружу вышла, на факте явилась, вздохнул народ, прямо надо сказать, полной грудью… А народ вздохнет — будет ветер. Теперь все уклады экономики заиграли: патриархальный, мелкотоварный, частнокапиталистический и социалистический. Всем невестам по серьгам… Понемножку оперимся, глянь, сами не заметим, как туда пришли, куда не хотели: кровная смычка с мужичком, кормильцем нашим…
Он добродушно засмеялся и дал понять Пахареву, что необходимое себе из политики прочно усвоил.
Пахарев для себя отметил, что Пров не так неотесан и прост, как казался ему раньше.
Пахарев возразил ему:
— Нэп — передышка, а не отступление…
— На все согласен, — добродушно ответил Пров. — Нам передышки этой на свой короткий век вполне хватит. А там история покажет еще и не такие фокусы. Крестьяне премного довольны новой политикой… На Ленина молятся, и поделом. Статьи-то о десятом съезде мужики наизусть заучили. Так и шпарят, как акафист. А что касаемо меня, то я вообще против частного капитала, я за промысловую кооперацию, она спокойнее. Надо вытеснять алчного и невежественного частника с рынка. Кругом, куда ни глянь, невежество-то свирепствует, страсть. — Пров поднял палец, как перед благословением. — Учитесь торговать. Это кем сказано? Это партией сказано. Вот мы и торгуем марксически. Мы не разоряем крестьян, не нервируем их, не оскорбляем, не лазим по их амбарам…