— Да ты понимаешь, мама, что он делает, брат? Он у буржуев на крючке. И явно против бедняцкой прослойки крестьянства. Оппортунист.
— А ты не ругайся. Сейчас бедный только лодырь. Земля по душам поделена. Работай, старайся всяк, не выходит дело — обижаться не на кого. Богачей всех перевели. Теперь всяк на себя опирайся. Эх, Сеня. Одинаковых листьев даже на деревце не сыщешь, не то что в миру. Ты погляди-ко, как старательные люди опять оперились, а лодыри опять на самом низу, последние люди. Вот и выходит, что ты не прав, кричишь, что бедным сплататоры мешают. Правда-то наружу вышла. Иван это тоже понял. А уж больно идейный, как ты.
— Переродился Иван, это абсолютно так. Небось не забывал интересов бедноты, когда с колчаковского фронта прибыл, поглядел там, как адмирал с приспешниками кормил мужиков березовой кашей. А побыл сельскою властью без году неделю — и к Крупнову в друзья попал. Сердце мое этого не терпит. На сходку, мама, пойду, выступать стану. Народ меня помнит.
— Не грубиянь, Сенюшка, с народом. Народ стал умственнее, он политиков теперь не любит. У тебя есть голова? Или она для шапки? Эх, студенты-скубенты! Несмышленыши! Беспокойный вы народ. Радоваться надо, что мужик вздохнул свободно, а вы опять за старое: кулаки да бедняки, пролетарии да буржуи. Пошел без ветру молоть.
Сенька ее не дослушал, а побежал тут же на сходку. У пожарного сарая на широком лугу уже собралась сельская сходка. Даже внешне она представляла собой новомодное для Сеньки зрелище. В середине, ближе к уполномоченному сельсовета расположились более зажиточные на бревнах и пожарных телегах, а бедные лежали брюхами вниз на периферии сборища. («При комбедах они у самого стола председателя сидели», — подумал Сенька.) Различались люди и по одежде. В середине — картузы, сатиновые рубахи. На периферии — рваные кепчонки, солдатские шлемы, залатанные гимнастерки.
Брат Иван объяснял мужикам старательно и, видно, не в первый раз, что рациональнее («Слово-то какое!» — подумал Сенька) разделить траву в Мокром лугу не по едокам («Едоки сено не едят, ест сено скотина», — говорил брат Иван), а по количеству живности на дворе.
«А если живности на дворе нету, — мысленно возразил Сенька, — значит, тому, у кого больше, еще прибавить, а у кого нет ничего — тому и в дележке отказать».
— Ну уж нет! — вскричал вдруг Сенька и полез в свою очередь на бочку.
Брат нехотя уступил ему место. И когда Сенька увидел эту близкую его сердцу толпу безлошадников, маломощных крестьян, с которыми он делал революцию на селе и которые теперь стояли поодаль, как люди второго сорта, а в центре увидал Крупнова и Семена Корягу, своих бывших врагов, душа его наполнилась горечью и страстью. Он кричал в толпу о тяжелой женской доле, о тяготах крестьянского кабального труда, цитировал Некрасова и был во власти той путаницы мыслей, которая держится только на искренней одержимости чувств. Крупнов и Семен Коряга первыми усиленно захлопали.
Со всех сторон послышались голоса:
— Умница, ничего не скажешь. Вот бы нам его уполномоченным сельсовета.
— Черна кость. Наш в доску.
— По-прежнему идейный.
Брат хмурился. В таком же молчаливом и хмуром состоянии находились и люди в центре сборища — все хозяйственные, бородатые, справные середняки. Они явно были недовольны Сенькиной речью.
«Богатеи из боязни да хитрости захлопали, а эти не боятся меня и не хлопают».
Кто-то сказал рядом:
— Мели, Емеля, твоя неделя…
Сенька увидел, как середняки пошептались:
— Нетто опять кулачить приехал? По амбарам шарить будут?
— Неужто назад пошло? Продразверстка только приснится, так потом целую неделю дрожишь.
— Иван Иваныч! — крикнули бедняки уполномоченному. — Голоснем. Сенька правильно рассудил.
Сенька понял, что маломощные полагали, будто он специально прибыл из города, чтобы их выручить.
И когда после большой перебранки наконец проголосовали, как делить траву, то оказалось, что пересилила беднота. Голоса всех прочих раскололись. Даже Крупнов и Коряга подали голоса за бедноту, что Сеньку крайне поразило. Потом люди ушли на околицу. Появилась самогонка в ведрах, и беднота загуляла на радостях. Плясали, ухали, хлопали в ладоши, горланили песни, славили Сеньку, ругали Ивана Иваныча. Сенька прибыл домой, от него пахло хлебным самогоном. Родные сидели за ужином. При его появлении брат и отец разом смолкли. Сенька сел за стол, и тут водворилось неловкое молчание. По лицу матери, огорченному и печальному, он понял, что разговор шел про него, и, воинственно настроенный, приготовился к атаке. Слышалось только сопение, звон посуды, чавканье да вздохи. Наконец Сеньку взорвало:
— Как на панихиде нахохлились.
И тут брат стукнул кулаком по столу, так что чашка со щами подпрыгнула и расплескалась, поднялся с налитыми кровью глазами и крикнул:
— Не суйся не в свое дело, академик липовый. Читай книжки про любовь, щупай девок, их до лешей матери, ходи за грибами, благо их брать некому, лови рыбу, стреляй пигалиц и куликов, а в мирские дела не лезь. Не твоего ума дело, не понимаешь ты в мужицких делах ни уха ни рыла. Это тебе не комбеды. Тут не сила нужна, не агитация, тут вот что нужно.
Он ударил себя по лбу ладонью.
— Я тебя не узнаю, Иван. Ты явно впал в оппортуну. Абсолютно обуржуазился.
— Эх! Действительно, ты карандаш, как тебя девки прозвали. Читака-писака. Везде нос суешь! А толку ни на маковое зернышко. Ведь ты зарезал меня, ты мне всю обедню испортил.
— Я этого и добивался… Именно этого — испортить эту гнусную обедню. Я сорвал твое мероприятие, а провел свое.
— Недотепа! — произнес Иван. В словах брата звучала снисходительная жалость: — И верно говорят: ученых много, умных мало. Так иди на околицу и погляди на свои результаты, чего ты достиг.
Он покружил головой и плюнул:
— Ты помнишь продразверстку, когда выгребали у мужика подчистую? Запрещение частной торговли? Сам ты охотился на базарах за продавцами хлеба. Того требовали задачи обороны. Война заставила тогда половину земли пустовать. А сейчас погляди, все засевают, вовсю стараются. Выходят на работу затемно, чтобы с рассветом быть в поле. И в общем выровнялась деревня. Ведь национализация земли осталась незыблемым законом сельской жизни. Середняков стало больше, но процесс расслоения деревни, конечно, продолжается. Это — факт. Будь спокоен, контроль мы не выпустили из рук… Прикинь: торговая кооперация в наших руках, кредит, страхование; артели, где они остались, мы всячески поощряем… Организуются в деревнях и селекционные станции, и племенные рассадники, они тоже в наших руках. Конечно, это ростки. Но ростки крепкие и надежные. Ленин не зря сказал: отступили, чтобы наступать. Но когда — я этого не знаю, но моего ума дело. Все к тому идет, что вслед за потребительской и сбытовой, придет время, примемся и за производственную кооперацию. У нас на селе мужики пока говорят о товариществе по совместной обработке земли. А вон в соседнем селе оно уже есть. Хоть и первый шаг, да верный. У нас в районе только одна артель уцелела из тех, что создавались при комбедах. На земле помещика Анисимова. А по всей России их не так уж мало. Так что хоть Крупнов и богатеет, да и мы ртом не глядим. Учиться тебе жизни да учиться еще, верблюд!
— Какой умный. Ты объясни, а не фордыбачься.
Тут ввязалась мать:
— Сенюшка, ведь твои бедные приятели не держат скота, а получают долю травы и тут же ее пропивают. Это на руку богатым. Твое решение самых богатых обрадовало, и Крупнов, говорят, за тебя голосовал.
Кусок остановился у Сеньки в горле. Он вытаращил на брата глаза.
— Богатых обрадовало мое решение? И это верно, Иван?
Сенька исподлобья оглядел всех, ни в чьих глазах не встретил сочувствия.
Брат закурил, подсел к отцу и начал с ним разговор, игнорируя Сеньку.
— Я, батька (отца в этой семье называли дети по старинке — «батька»), поставил своей задачей то, чтобы сено попало в надежные руки, то есть тем, которые держат скотину и в сене нуждаются. Сенька все испортил. Сено опять уплыло в закрома богатеям. Крупнов и Коряга скупили эти доли. А главное — это сено Крупнов приберегает до весны, везет в город и спекулирует. Вот, профессор, ты и помог спекулянтам. Покорно они тебя благодарят.
Сенька ушел потрясенным на сеновал и опять думал о том, как раньше все было на селе яснее. Стыд и раскаяние глодали его душу.
Утром брат поднял его спозаранку.
— Профессор, — сказал брат, — если хочешь узнать, что сейчас делается в деревне, то иди со мной. Отправимся к твоему старому приятелю Анисиму Крупнову, которого вы когда-то раскулачили. Увидишь сам, как он воскрес из мертвых. Узришь его другую ипостась.
Сенька вскочил с постели, и они вышли на улицу. Они прошли высокой, в рост человека, уже выколосившейся рожью. В чистом, как ситец, небе купались ласточки, заливались жаворонки, порхали воробьи. Вскоре путники увидели рядом с перелеском у тихой лесной речки среди созревающих посевов пятистенный дом под железной крышей. И дом, и двор, и огород, а молодой садочек — все было аккуратно отгорожено и обихожено, а дорожки везде посыпаны мелким, чистым речным песком.
— Это Крупнов на отрубе, — пояснил брат Иван. — Любуйся — культурный хозяин.
— Что это? — удивился Сенька. — Зажил как при Столыпине? Чудо!
— Да, профессор. Наркомзем разрешил отруба. И теперь хозяева вроде Крупнова молниеносно богатеют. А как изворачиваются — комар носа не подточит. Разрешено им по два, по три батрака, так нет, мало им. Заводит Крупнов столько, сколько хочет. Под видом помощи маломощным он обрабатывает поля и безлошадников, а использует за это их рабочую силу. Попробуй разберись тут, кто кому помогает. Да и делается это все тайно. Сложно, сложно, профессор. Вот так же, как вчера, тайно Крупнов скупил у них с твоей помощью все бедняцкое сено.
Покраснел Сенька.
— Ну хватит! Пристал как банный лист.
Брат засмеялся.
— Не нравится? Так вот слушай. Зачем, думаешь, я иду к Крупнову? Я, уполномоченный сельсовета, иду… Бабы наши все с ума посходили: купи да купи у Крупнова бычка для мирского стада. Племена больно хорошие, приплод от этого бычка отменный. От него родятся телочки и красивые, и сильно молочные. Мы подсчитали, что все бабы нашего села носят Крупнову каждый год за быка столько, сколько хватило бы на его покупку. Вот мы и порешили купить этого производителя, тем более что у Крупнова их два, один лишний. Покупку поручили мне из расчета, что меня он обдирать посовестится. Ведь все-таки хоть он и на