— Карл Иваныч, — произнес Сенька нерешительно, но радостно. — Или я ошибаюсь?
— Истинно так меня звали раньше, — ответил старик, — но сейчас я живу под кличкой Недорезанный.
— Как же так, Карл Иваныч?
— Очень просто. Всех почти дворян и буржуев — моих знакомых — перерезали за эти годы, один я из них остался жив. Вот меня и прозвали Недорезанным.
— Вы помните меня?
Старик вгляделся в Сеньку и покачал головой:
— Извините, склероз.
— Ведь я вас выселял из усадьбы графов Орловых-Давыдовых. В период комбедов.
Старик нахмурился.
— Да. Я был управляющим усадьбой тридцать лет, по приезде из Пруссии. Фортуна изменила нам. Да и нам ли только? Царям и князьям изменила, великим мира сего. Все рожденное обречено на смерть. Человек — это звучит очень негордо. Садитесь, поговорим. Теперь я не классовый враг и паразит, а дровокол, хожу по домам и зарабатываю на хлеб честным трудом…
Сенька присел на каменный выступ.
Старик продолжал:
— Октябрь лишил меня всего. Я остался наг, как Иов. Зато отсиделся от грозных событий, остался жив, чему и сам не могу надивиться. Я торговал на улице спичками и папиросами в розницу, валялся, ночуя под забором, мок под дождем, скитался по пристаням и дворам. И наконец доживаю свой век в скорби. Хотя, как указует время, события и капризы лукавы. Колесо покатилось вспять. И я надеюсь теперь по примеру других выкарабкаться из этого «дна», воспетого нашим славным нижегородцем.
Он указал на бушующий поток людей у ворот Мытного двора.
— Стихия. Она и поглотит, ниспровергнув, она и вознесет. Надо уметь выкарабкаться и удержаться на поверхности ее.
Сенька глянул на Недорезанного, когда-то всесильного в округе, с нескрываемым изумлением, как смотрят дети, впервые встретив слада или носорога.
— Погляди-ко, Недорезанный нового подручного нанимает. Да ведь и он сбежит, — услышал Пахарев за спиной.
— А вам в самом дело нужен помощник? — спросил Сенька.
— Нужен, и очень. Но вот беда, в подручных-то мне не везет. С революцией разучились люди послушанию. А только при полном послушании вырабатывается незаменимый работник. Инструмент у меня превосходный (он погладил топор и пилу), да уж и клиентура наилучшая. Только помощники больше одного дня не выдерживают, убегают: «Тяжело». О качестве труда думать вовсе разучились. Все бы поскорее сделать да похуже. Ну а сорвать больше. Недобропорядочно. Вот сейчас и сижу, дежурю, прикидываю, кого бы постарательнее взять.
— Возьмите меня, — сказал Сенька, — я постараюсь.
— И старанья мало. Нужен талант к работе. Чтобы от добросовестно выполняемой работы радовалась душа.
— Я из крестьян, всякий физический, даже тяжелый труд для меня привычен. И в деньгах очень нуждаюсь. Сказать по правде — другой день не евши.
— Вот такой подручный мне подходящ. Нужда уму-разуму учит.
Они быстро сговорились. Пахарев получил четвертную часть выручки. Недорезанному за инструмент, опыт и знакомую клиентуру три четверти. Так установил он сам, исходя из одного ему известного расчета, который казался обоим, однако, справедливым. Сенька и тому был рад. Утром, поднявшись с зарей, Сенька ждал Недорезанного на Сенной площади (Недорезанный жил у своего бывшего батрака в поселке Лапшиха, недалеко от Сенной).
Покупали у бабы требуху и хлеб и, закусывая на ходу, шли на работу к какой-нибудь домохозяйке колоть дрова. Хотя на трамвае стоило доехать до места три копейки, Недорезанный предпочитал ходить только пешком.
— У кого нет времени для пешей ходьбы, — говорил он, — у того скоро окажется слишком много времени для болезней.
Работодатели сами искали Недорезанного, и Пахарев понимал почему. Недорезанный все делал аккуратно и с педантичной добросовестностью. Пила так и пела в его руках. Колол он дрова виртуозно, каждое движение выверено. Ни одно усилие не было лишним. Пахарев во всем старался ему подражать и наконец так втянулся в работу, так приладился у напарника, что они стали одним целым. Всегда приходилось Пахареву на день по нескольку рублей за вычетом харчей. Это был, конечно, неслыханный заработок для поденщика. Разумеется, ноги и руки Сенькины после работы гудели, тело свое он еле доносил до постели, зато уж и спал как убитый и во сне видел только одного своего патрона, молчаливо (разговор — враг работы), методично (разбросанность — враг работы), с одного маху раскалывающего полено на две равные половины и легким движением подбрасывающего их к ногам Пахарева. Отдыхали они раз в день во время обеда. Обедали на вольном воздухе, усевшись на чурбан. Еду закупал сам Недорезанный, всегда одну и ту же, и в одном и том же количестве, и в том же самом соотношении: мясо, овощи, хлеб, чеснок, пиво.
Во время обеда Недорезанный рассказывал Сеньке свои планы. Скопит деньги на маленький трактирчик, станет в нем хозяином.
У пристаней на берегу Волги на самом бойком месте начнет он свою жизнь под старость сначала. Трактирчик этот уже строился. Из-под развалин старого мира выходили тени прошлого и обретали новую плоть. Ручейки, порождавшие бурные реки богатства, зачинались здесь, в лужицах мужицкой жадности.
Недорезанный любил отмечать, как это получилось:
— Именитый нижегородский миллионер Николай Александрович Бугров за царским столом Романовых угощенье принимал, был своим человеком у Саввы Морозова и у Мамонтова, самых больших богачей России. Нижегородские губернаторы его боялись и перед ним заискивали. Я его знавал, он удостаивал меня поклоном. Бугров был оборотист и премудр, не чета нам, но ничем не брезговал. В юности, везя товар на ярмарку, шел за возом вслед, чтобы не обременять лошадей. А сапоги под мышкой нес, экономил на подметках.
Недорезанный следовал той же методе. Спал в темном углу, ходил в рубище, не покладая рук работал, ничем не гнушался и жил одной только мечтой «о своем деле», видел в нем смысл жизни, призвание и свое счастье.
— Как хочешь работай — все казарма, — говорил он. — Нет задора, азарта, риску. Другое дело, когда чувствуешь: делаю я все сам, сам себя делаю, я кузнец своего счастья. Своевольничаю как хочу и обуздываю себя как хочу вплоть до аскезы, это — мое дело, и в этом вся прелесть жизни. Конечно, коллективно легче, один за другим прячется, да не хочу делать по чужой указке, смаку того нету…
Пахарев пробовал убеждать его, возражать, объяснять. Это было бесполезно.
Раз в три дня приходил длинный как жердь, такой же мрачный компаньон по предприятию, его бывший батрак и хозяин той избы, в которой снимал угол Недорезанный. Он искоса взглядывал на Пахарева и говорил в сторону:
— А вот и я.
— Как раз вовремя, — отвечал Недорезанный и вынимал из-за пазухи сверток в жирной тряпке и отсчитывал заработок.
— Все тут. Тридцать целковых. Не потеряй.
— Будь в надежде, — отвечал компаньон, завертывая деньги в тряпочку.
Потом они минуты три стояли молча. И всегда разговор кончался одним и тем же:
— А ты как думаешь, — говорил Недорезанный, — скоро наше заведение будет готово?
— Ну, что прикажешь делать… недохватка денег, а то бы я… но в общем скоро…
Опять молчание.
— Ну, так я пойду, — говорил компаньон, — деньги, деньги… Главная в этом сила, Карл Иваныч. Нажимай!
— Нажимаю. И парнишку-то вот замучил.
Компаньон сердито мерил Сеньку глазами и произносил:
— На тройке на нем ехать, так выдержит. Кость не ломана.
— Ну, с богом, — произносил Недорезанный. — Ты гляди там…
— Все дело в деньгах, Карл Иваныч… Стропила уже поставлены… и фундамент заложен…
Однажды Сенька вышел на работу и не нашел хозяина на месте. Сенька пошел к компаньону хозяина.
— Скажите, пожалуйста, почему Карл Иваныч не вышел на работу? — спросил Сенька.
Компаньон встал боком к Сеньке.
— Не могу сказать, — ответил он. — Это мне без надобности.
— Всегда он выходил аккуратно. А сейчас я его ждал-ждал…
— И понапрасну ждал, — буркнул компаньон. — Стоит ждать такого элемента…
— Позвольте… Как-то не того… Ведь он, насколько я знаю, ваш жилец…
— Никакой он не жилец… Ишь выдумал.
— Но он сам мне говорил, что живет у вас.
— Слушай хвастунов…
Сенька оторопел.
— Я сам свидетель, как вы приходили к нему за деньгами.
Что-то вроде возмущения проявилось на лице компаньона, но голос остался столь же мрачен, деревянен и глух.
— А никакого Карла Иваныча у меня и не было. Откуда ты это взял…
Сенька пожал плечами.
— Но я ведь заходил один раз к вам и сам видел, он живет у вас…
— Выходит, я вру? Что я, не знаю, кто у меня в доме живет, а кто не живет?
— Ступай, ступай, — крикнула хозяйка от печи. — Нехорошо беспокоить добрых честных людей, молодец хороший. Никто у нас не жил. Кого хочешь спроси. Ныне держать человека опасно. Прописка требуется. Все это, наверно, соседи нахвастали.
— Ведь вы же сами приходили к нему за деньгами… хозяин… Я своими глазами видел.
— Это что же ты видел? — встрянула хозяйка и вышла со сковородником в руках. — Это ты так? Мы тебя, парень, и не знаем. А ты пришел в чужой дом да хулиганишь. Совесть надо иметь. Постыдился бы. Уходи-ко, пока цел.
— Да кому ты говоришь, — сказал хозяин жене, — он же стюдент, все равно кол на голове теши, не поверит. Скажет: невежество ваше я даже очень презираю, и вы есть неотесанные дураки, а я вот себя за образованного почитаю и за умного человека.
Пахарев стоял в растерянности:
— Так, значит, у вас не жил Карл Иваныч? Очень это странно.
Хозяин повернулся к нему спиной и ничего не ответил. Хозяйка спряталась за перегородкой у печки. Пахарев вышел. На крыльце соседнего дома стоял старик, он поманил Сеньку.
— Ты, наверное, Недорезанного ищешь? Так его песня спета. Его увезли в Ляхово[7].
— Кто же его увез?
— Да вот этот самый, хозяин дому, и увез. Они строили трактирчик на паях, а строили-то на имя моего соседа. Он ведь из трудящихся, а этот — бывший, сплататор, ему нельзя объявляться. Ну, когда построили, этот и говорит: трактирчик-то мой, а ты — сплататор, уходи вон, а то еще милицию позову. Ты нас сплатировать задумал опять? Нет, теперь наш черед пришел вас сплатировать. Дальше да больше. Ну, Недорезанный-то, видать, пал духом, приуныл, ослаб, полез в петлю. Вынули. Не ест, не пьет, все кричит: «Пропала жизнь, как есть пропала». Ну, хозяин и отвез его в Ляхово. Признали — чокнутый… Да, вот как. Мечта его зряшная заела — во что бы то ни стало беспременно опять хозяином стать. А хозяин ныне — самая опасная должность. И на кого он понадеялся? «Мой лучший слуга. Он около меня жизни и работе учился». А этот слуга замашки хозяина вызнал да тем же самым его и шарахнул. И ведь какой политик стал: я, говорит, двадцать пять лет на него батрачил, так это, говорит, вполне понятная вещь, что я не его деньги, а свои хапнул… Еспроприация называется… Может, это так и называется ныне, а по-нашему это — грабежь.