стороны исконных волгарей-грузчиков студенты подвергались насмешкам или даже оскорблениям. Это легко объяснимо: как-никак, а студенты все же были конкурентами, кроме того, беспомощность берущихся не за свое дело всегда вызывает чувство неприязни, даже презрения со стороны профессионалов.
Неприятности появляются оттуда, откуда их не ждешь. Всякое практическое дело повертывается к нам такой стороной, о которой и не подозреваешь. Те студенты, которые были и здоровее, и ловчее, и выносливее, и смекалистее, и, конечно, делали больше, заявили протест против уравненной платы. Пришлось разбить людей на сильные и слабые бригады. И опять вышло неладно. Как только разделили бригады, так сильные из них стали зарабатывать хорошо, а слабым вовсе отказали в работе. С прискорбием лишний раз убедился Пахарев, что плата за труд выступает и здесь как диктатор, не считаясь ни с чувством дружбы, ни родства, ни товарищества. Сам Сенька состоял в бригаде сильных и воочию убедился, как при таком отборе людей спорилась работа и поднялся заработок. Студенты и нагружали и разгружали грузы с таким же эффектом, как и грузчики. Пахарев накопил денег на шубу, это была его мечта, как у Акакия Акакиевича. Отцовский заскорузлый пиджак, в котором он выглядел скорее лесорубом или плотником, надоел ему до смерти.
Разгружали баржи чаще всего ночью, чтобы не пропускать лекций.
Чернильная гладь Волги, пронизанная светом неисчислимых фонарей с барж и пароходов, перекличка матросов, водоливов и бакенщиков, отчетливая в ночном свежем воздухе, гудки судов, тихий всплеск весел около рыбацких лодок, а наверху, на горе, на Нижегородском откосе, море огней беспокойного торгового, людного города — все это приобретало характер обольстительной картины, вдохновляющей и бодрящей. Работа была очень тяжелая, однако с ней сроднились и выполняли ее весело. Весело сгружали астраханские арбузы и дыни, целую смену перебрасывая их с рук на руки; выкатывали из трюмов бочки с каспийской сельдью и с зернистой икрой; перетаскивали в пакгаузы тюки сырых кож, такие тяжелые, что спины ломило; возили на тачках кули с сухой рыбой, хлопок в тюках, рис в мешках, овес в кулях, мясные туши в рогожах, виноград в ящиках, сушеные фрукты с юга России и из Средней Азии.
Изнеможенный Сенька еле доходил до постели, сразу падал в нее и уже не просыпался до утра. Нет блаженнее такого сна!
Однажды он проснулся и тут же вспомнил, что сегодня надо идти и забрать облюбованную шубу. Он уже приценился, мерял ее, велел приказчику частной лавки оставить ее до сегодня. Денег хватало. Наконец-то меховая шуба с кроличьим воротником! Иметь шубу — это было совершенно необходимо теперь. Приближался праздник — пятилетний юбилей педагогического института. Его ждали все, к нему готовились с небывалой торжественностью. Сеньку назначили одним из распорядителей, надо было выглядеть прилично.
В разгаре листопад. В садах, в парках, в скверах оголялись акации, липы и тополя, усыпая землю ярким пестрым покрывалом.
С утра выпал снег, но как только проглянуло солнце, он тут же вскоре растаял и опавшие мокрые листья заблестели еще ярче.
Сенька быстро оделся, комната была пуста, все ушли на лекции. Ах, лентяй! Он сбегал в умывальную, поплескал на лицо волжской водой и сел завтракать. По-барски: курица, белый хлеб, кусок ветчины, лимонад… Вдруг дверь отворилась и на середину комнаты вкатилась плетенка, одна, потом вторая. Вслед за ними влетел узел в дерюге, и, наконец, медленно озираясь, вошел отец.
— Сейчас с базару. Слава богу, вконец расторговался, — сказал он.
Отец оставил на полу от сырых лаптей серые следы. Он попытался стереть их, но только размазал эту грязь на полу. Тогда он уселся на табуретку и сказал:
— Здоров, сын!
— Здорово, тятя…
Сын обгладывал куриную кость.
— Курица ныне тридцать копеек, — сказал отец. — Если каждый день есть куриц, то куда оно взметнет? Штанов на себе не удержишь. Баре али дилехтуры, те другая стать, а…
Сын молчал. Отец оглядел все предметы на столе и продолжал:
— Приехал домой племяш Ивана Рыжего и сказал, что видел тебя, ходишь ты часто в ресторан «Не рыдай!».
Он покосился на обглоданную кость, на кусочек ветчины…
— И каждый раз ты ел курицу… Мы куриц много заводили, ни одну не съели, все в город свезли… Тридцать копеек ухнуть зараз…
Отец показал на плетенку, в которой он принес на городской базар куриц…
— Город есть город, развеселое житье. Содом! Песни, пляски, театры, кино, разные там нарзаны да лимонады! Вон куда идет народное добро. Заграничные все фокусы.
На столе стояла из-под лимонада бутылка, которую Сенька принес от Ваньки Рыжего…
— Это освежающий напиток, тятя…
— Известно дело, что напиток. За дорогие деньги возят его из дальних стран. Ничего не жалеют. Шанпанское прозывается. А то, слыхал я, есть еще сентуки. Те, чай, еще дороже. Племянник Ивана Федорыча Рыжего сказал, которая дамочка стала в излишней комплекции, сейчас же ее на эти воды отправляют и приказывают пить, пить, пить. И когда она ведер сорок вылопает, тут из нее весь жир паром выйдет. Сорок ведер — какую утробу надо! А то зельтерская вода есть.
— Есть.
— Диковина.
Наступило опять неловкое молчание.
Говорить не о чем. Билась о стекло запоздалая большая беспокойная муха.
— Мать кланяется, — говорит отец, — наказывает тебе деньги зря не транжирить.
— Я все это учту. Кланяйся и ей.
Опять молчание.
Потом отец обстоятельно и долго рассказывает, как распутство и мотовство доводило людей до ручки. Особенно всякого рода компанейство и плотские соблазны.
— Грунька-то похваляется — много денег получила из городу. Да еще больше получит. Женихи теперь к ней сватаются, вдовцы-старики, конечно, да она еще артачится… Ах, шельма!
Завернул козью ножку и наполнил комнату тяжелым, острым запахом саранского самосада — «махры».
— Поглядишь, слишком много развелось дамского полу. Молодых мужиков всех перебили, и прямо страх берет, куда весь дамский пол денется. Девки-телки ходят табуном по околице и от тоски ноют. Парни еще не подросли, а у стариков совесть не позволяет, а ведь их естество на всякий раз одинаково, и оно свое требует и их одолевает. Вот и получается по новому праву: ни греха тебе, ни совести, и валяют напропалую, лишь бы случай к тому представился. Бабы — теперь сами себе хозяйки, на собрании ходят, в волости делегатками состоят — против мужиков свой норов выказывают, а перечить им не смей… И как они теперь, голова, оплетать нашего брата научились.
Если попытаться уверять отца, что Сенька не мот, не ерник, то это только усугубит подозрения старика. И поэтому сын молчит.
После этого отец возвращается к своей самой излюбленной теме: как «добрые люди» наживали капиталы.
— Скопидомствовали, каждую копеечку блюли пуще глазу. Бугров, когда на постоялом дворе останавливался, заказывал чайник кипятку на троих.
В который раз отец приводил этот пример, колол им сыну глаза.
— Ну как там в Гремячей Поляне живете-то? — выдавливает из себя сын нелепый вопрос.
— Бог грехи терпит. Живем не очень богато, середка на половине, — отвечает отец. — Нужда, заботы, скорби. Вишь какое дело — с кормами мученье.
Каждое лето повторяет он эти жалобы, и уж сено запасено, но он все запасает, запасает…
— Земли наши маломерные. Житьишко худородное. Скотины развели много, а кормов — недостача. Вот и зашел к тебе, может, ссудишь малую малость. На сено, на жмых, на отруби. Всего-навсего рубликов бы полета, вместо того чтобы девкам бросать… Девкам бросать — что псу под хвост.
В тоне слышалась кровная обида. У отца даже задрожала губа.
«Он меня считает Крезом», — подумал сын, ловя взгляд отца на кусочке ветчины…
— Стишки, говорят, сочиняешь, угодил, поди, начальству, и за то очень отменно платят…
— Пока ничего не получил.
— А что же про рязанского молодца судачат, деньги лопатой гребет, оттого в пьянство ударился. Осенин прозвище-то ему, у нас в избе-читальне судачили… Так тоже девку завел и транжирит, транжирит, уему нету… А родителям — ни гроша.
— В чужой руке ломоть все толще.
— Оно положим… особливо эти бабы, мокрохвостки, наболтают больше возу. А я за что купил, за то и продаю… Значит, про Осенина тоже зря набухвостили… Вот тут и верь…
Дым лезет Сеньке в нос, в глаза. Сенька открывает окна и дверь. Отец завертывает новую козью ножку. Вертит бумажку около негнущегося чугунного пальца.
— Говорят еще, что пензию студенты скоро получать будут.
— Стипендию.
— Стипендию? Так-так. Это что же, побольше пензии? Ты смотри не прозевай, не больно на это проворлив. Пензию ли, стипендию ли — нам все едино, было бы барышно. Наш земский начальник сто рублей этой пензии получал. Сто рублей с хвостиком, и чистоганом. Это ведь на пять коров, подумать — так страшно, огромадные деньги. Ну, Сенька…
— Я думаю, что маленькая стипендия будет, ведь страна только оперяется.
— Сенька! И мать велела сказать — смотри, не проморгай. Грызи зубами… Охотников до пензии, чай поди, до лешей матери. Ты больше на то напирай — душу за ново право готов отдать… То-се, сам понимать должен… не проморгай, говорю, само добро в руки ползет.
— Моргай не моргай, тут будут принимать во внимание и социальное положение, и заслуги перед революцией, конечно, и успехи в учебе, и общественную активность…
— Ну, этого у тебя хоть отбавляй… А все-таки запастись бы на всякий случай бумажками… Хочешь, я в волость схожу, в комсомоле тебя больно хорошо помнят… (Шепотом.) В деревне слух прошел, будто первоначальники в Москве между собой разбранились. Один — дать поблажку мужику, другие — шалишь. Не мирволят нам… Троцкий этот… Правда, что ли?
— Есть разногласия о путях крестьянского хозяйства.
— Ишь ты! Мужик вам всем как заноза в глазу. Беден — жалко его. Богат — опять же завидно, вдруг зажиреет, а это всем непереносно.
Увидел книгу на столе — «Король Лир», удивился: