— Здравствуйте!
Тогда учитель среди окончательно водворенной тишины непринужденно, и даже слегка улыбнувшись, спрашивал:
— А кто сегодня у нас дежурный?
Вставал мальчик и деликатно звонким голосом отвечал:
— Дежурный — я.
Учитель еще более приветливо оглядывал мальчика.
— Все ли в классе?
И тогда ученик отвечал учтиво:
— На кафедре записочка.
Пахарев должен был осмотреть записочку, отметить отсутствующих, если они были, и благодушно сказать:
— Хорошо, хорошо. Садитесь…
Первый организационный компонент урока исчерпывался, и начинался тут же компонент второй.
Так должно было идти согласно данным методики и педагогической психологии.
Но получилось вовсе не так. Только те мальчики, которые стерегли его у двери и вскричали: «Шкрабы идут!», только они и сидели на партах, лукаво улыбаясь, а все остальные были на ногах и даже не замечали Пахарева, хотя он и разговаривал с классом… Одни возились в углу, другие рисовали на доске рожицы, третьи подбрасывали к потолку бумажные сосульки и громко и горячо дискутировали, чья сосулька провисит дольше. И решительно весь потолок был в бумажных сосульках разной величины. Сосульки отваливались и попадали кому-нибудь на голову или прямо на нос, а то и на парту, тогда неистовая радость отражалась на лицах малышей.
— Братцы, поглядите, сосулька Сережке угодила прямо в чернильницу.
Сережа, весь в брызгах чернил, утирался, размазывая чернила по лицу, а подле него пританцовывали:
— Эх, чернокожий, чернокожий!
А один лютый шалун, загородив проход товарищам, не допускал их к своим партам, размахивал ранцем и кричал:
— Отсель грозить мы будем шведу!
«Сенька, не волнуйся, не горячись, не кричи, а главное — не теряйся…»
Пахарев поднялся на кафедру и громко произнес:
— Начинается урок по литературе…
Но голос его потонул в общем гаме и не произвел никакого впечатления. Тогда он повторил ту же фразу, но погромче. Все равно, никто даже не повернул в его сторону головы.
И не помня, как это могло получиться вдруг, Пахарев затопал ногами и зашипел:
— Долго вы там будете озоровать? Марш на места!
И стукнул по столу кулаком так сердито, что школьники вздрогнули, тут же рассыпались по местам и мгновенно присмирели. Только забыли подобрать разбросанные по полу бумажки, из которых делались сосульки. А сосульки продолжали свисать с потолка, как сталактиты, над головою Пахарева и тем самым привлекали внимание всего класса. Но Пахарев уже этого не заметил. Он заметил другое: лицо Маруси залилось краской и исказилось до боли.
Пока Пахарев решал, говорить ли ему: «здравствуйте» или не говорить, сами ребята уже прикинули в уме, каким образом водить за нос этого неопытного студентика.
«Раз упущен первый компонент урока, организационный, начну-ка сразу со второго», — решил Пахарев и поглядел в сторону Маруси и своих недоумевающих и хмурящихся руководителей. У Маруси все еще не сходил испуг с лица. Ободов наклонил голову. И только учителя Рулева не оставляло обычное добродушие и доброжелательство. Этот человек не умел ни злиться, ни обижаться, ни возмущаться. Пахарев поглядел на Рулева, тот дружески улыбнулся, что означало: «Со всеми это бывало», — и Сеньке сразу стало легче.
Урок шел в седьмом классе, где согласно программе давались ученикам краткие сведения, вернее, вехи по истории русской литературы девятнадцатого века. Особое внимание уделялось влиянию декабристов на творчество Пушкина. «Установку» в программах ГУСа[8] Пахарев выучил наизусть.
«Каждое литературное произведение становится в определенные историко-социологические рамки, рассматривается как выросшее на определенной экономической почве. Словесник использует те сведения обществоведческого порядка, которыми располагает учащийся, и синтезирует их».
Сейчас он произнес эту «Установку» мысленно и перешел к опросу (второй компонент урока). Методика диктовала: чтобы идти к новой теме, надо сперва оживить в памяти учеников содержание предыдущей темы.
— Вот вы, — обратился Пахарев к маленькой девочке, которую едва было видно из-за парты и которую он избрал из того соображения, что с ней легче разговаривать: — Вот вы, девочка, и скажите теперь, что вашему классу было задано в прошлый раз на сегодняшний день.
Девочка эта хоть и выглядела всех меньше в классе, но зато была всех бойчее и способнее. Она была дочерью библиотекарши и с самого раннего детства познакомилась с сочинениями Пушкина. Ее глазенки так и заискрились от нетерпения показать себя. И не успел Пахарев закончить обращение к ней, как она вспорхнула и затараторила:
— Нам задано было в прошлый раз такое задание: отметить влияние декабристов на творчество великого русского поэта. — И, боясь, что ее остановят, она так без передыху и резала: — Александр Сергеевич Пушкин — краса и гордость России — испытал на себе революционное влияние декабристов. Во-первых, это влияние исходило от друзей-декабристов: Пущина, Кюхельбекера, Одоевского и других. Во-вторых, в ссылке, в Кишиневе, Александр Сергеевич познакомился и имел общение с Пестелем, Давыдовым и Раевским. Поэтому Александр Сергеевич в оде «Вольность» подверг острейшей критике феодально-крепостнический строй.
И голос ее зазвенел на весь класс как колокольчик:
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Пахарев был в восторге и спросил ее:
— И это пророчество Пушкина подтвердилось?
— Конечно, — ответила девочка так же самоуверенно. — Последний потомок царствующего дома Романовых Николай Кровавый был казнен по повелению восставшего народа. И хотя Николай Палкин наградил поэта придворным званием камер-юнкера, тем самым он не убил и даже не ослабил революционного пыла Пушкина…
— Спасибо, спасибо, девочка…
Но девочка не садилась. Задыхаясь от волнения и не слыша Пахарева, она продолжала:
— Пушкина всегда занимало восстание декабристов. Он хотел его описать в десятой главе «Евгения Онегина», да испугался и сжег ее в Болдине, в своем имении в Нижегородской губернии…
Пахарев смутно представлял историю десятой главы «Евгения Онегина», и сказанное ученицей показалось ему домыслом. И он заметил, чтобы выказать и свою эрудицию:
— Ну уж этого, положим, никто не знает, сжег ли там он главу или не сжег.
— Нет, знают, нет, знают, — закричали враз ребята, — нам об этом Николай Николаевич говорил.
«Вот так штука, — подумал Пахарев. — Они и это знают. Надо было мне все-таки наперед выяснить, насколько они осведомлены в предмете, а то сядешь в калошу».
И пока он размышлял, девочка не переставая упивалась своими знаниями:
— Пушкин очень часто приезжал в Болдино и всегда жалел народ. Это отразилось в «Истории села Горюхина». Это он описал Кистеневку. А Кистеневка и сейчас стоит, я же знаю.
— Откуда это тебе известно, девочка?
— А я сама из Болдина. В Пушкинском доме сейчас школа. Я там начинала учиться.
— Ну-ну, хорошо, девочка, спасибо, садись. Теперь я хотел бы спросить вот вас — Он указал на мальчика, который не слушал беседу и держал руки под партой. Он устраивал рогатку, из которой по переменам стрелял в голубей во дворе. — Вон-вон, тот самый… он под партой что-то такое перебирает все время руками и никого не слушает. Да, да, вы, вы…
Весь класс обернулся в сторону мальчика. И он встал из-за парты, только не знал, что от него требуется, и принялся вертеть пуговицу на обшлаге своей рубашки.
— Что же вы можете добавить к рассказу этой девочки? Или, может быть, вы о чем-нибудь спросите ее? Можете спросить.
— Спросить, — шепнул мальчугану его сосед.
— Спросить, — повторил он глухо, как эхо, басом, хмуро, не поднимая глаз.
— Ну так что же вы хотите спросить ее по предыдущей теме?
— Кто такой камер-юнкерс? — произнес сосед шепотом, лукаво вскидывая глаза.
— Я хочу спросить, — повторил басом мальчуган, глядя исподлобья на Пахарева, — кто такой камер-юнкерс?
— Да, да, — послышалось со всех сторон, — нам не объяснили этого, что это за должность такая — камер-юнкерс?
Детям очень понравилось это слово, и они стали его повторять:
— Камер-юнкерс! Камер-юнкерс!
И методика, и педагогика категорично предупреждали, что всякое незнакомое слово, употребленное в классе, должно быть объяснено и тут же записано на доске и занесено в словарик. Пахарев подошел к доске и крупно написал на ней «Камеръюнкерс».
Он был наконец очень доволен, урок стал оживленным, осмысленным и содержательным; переход к следующей теме («мостик», как выражались студенты в быту) был найден.
— Запишите это слово, ребята, — сказал он, — и запомните его. Это было придворное звание Пушкина. Но это ничего не значит. В своих социально-политических взглядах Пушкин примыкал к декабристскому движению. И ты записывай, мальчик, тебе это тоже знать нужно. Садись и записывай.
Но мальчик не сел, он едко усмехнулся и поднял руку.
— Ну, что такое? — недовольным шепотом произнес Пахарев.
— У вас ошибка, — таким же глухим басом произнес мальчик и так же флегматично.
— Ошибка? — встрепенулся Пахарев и вспыхнул весь как маков цвет. — Где ошибка?
— На конце лишняя буква.
Пахарев тревожно поглядел на слово и подумал, что буква на конце слова, пожалуй, и в самом деле лишняя.
— Ах, какая досадная опечатка, — произнес он и тут же стер последнюю букву рукой. Но он запачкал руку мелом, невольно прислонился ею к куртке и ее тоже запачкал. Тогда он стал полу куртки отряхивать и запачкал себя еще больше. Он нашел и схватил тряпку и уже без нужды потер то место, на котором была начерчена предательская буква «с». Постоял спиною к классу, чтобы преодолеть как-то стыд и смущение, и только после этого приступил к выяснению вопроса, что такое «камеръюнкер».