— Ну так что же такое камер-юнкер? Чем он занимался при дворе? — произнес он, ибо следовало же наконец объяснить, чем занимался камер-юнкер.
— Камер-юнкер — это такое, такое, — повторил, он падая в бездну от охватившего его отчаяния, ибо он хоть и слышал это слово, но не знал его подлинного значения. — Камер-юнкер — это такое старое дворянское звание, — и обвел глазами класс, ища поднятой руки и мысленно кляня себя за то, что не спросил об этом Пегину и не заглянул в справочник. — Камер-юнкер — это такое старорежимное, отжившее звание… — лепетал он.
И вдруг та самая девочка, которая объясняла влияние на Пушкина декабристов, выручила его, она подняла руку.
О! Он был спасен! И с сияющим лицом, готовый расцеловать эту смышленую девочку, он сказал:
— Ну что ж, девочка, вся надежда, выходит, на тебя… Скажи, скажи, выручи своих товарищей… избавь от конфуза весь класс…
И девочка звонко, на весь класс отчеканила:
— У вас еще две грубые ошибки.
Он потер лоб, предчувствуя беду, испарина поползла по его спине.
— Этого никак не может быть, — проговорил он строго и стал по буквам читать «камеръюнкер».
— «Камер-юнкер» пишется через дефис и без твердого знака в середине. Слова, первой составной частью которых являются иноязычные элементы, пишутся через дефис: камер-юнкер, унтер-офицер, обер-мастер, вице-президент, экс-чемпион и так далее.
Девочка прочитала этот приговор и села, пугливо оглядываясь по сторонам…
Все ходуном ходило в глазах Пахарева. Портреты классиков подмигивали со стен: а-яй, а-яй! Портреты вождей глядели на него укоризненно и строго… А само слово плясало на доске, то сдвигаясь: «камеръюнкерс», то раздвигаясь: «камер-юнкер». А вдруг не права девочка? Решительность и смелость оставили его. Точно кто другой повернул его опять к доске лицом, спиной к перешептывающемуся классу, и он невольно стирал твердый знак, ставил на его место презренный дефис и лихорадочно думал: «Сейчас ли сбежать с урока или рискнуть идти ва-банк?»
И он пролепетал жалким, растерянным голосом:
— Опять досадная опэчатка!
И произнес он это слово на нижегородский манер — «опэчатка». А за спиной, как ветер, пронеслось с парты на нарту:
— Опэчатка! Опэчатка!
— Опять досадная опэчатка!
Пахарев сроду не испытывал такой робости и беспомощности. Опять он вспомнил совет методиста Ободова, который сидел в углу с опущенной вниз головой.
— Не показывай классу себя жалким и беспомощным. Не трусь, если даже попал впросак, а ешь аудиторию глазами… Если ты не подчинишь учеников, то они сами подчинят тебя себе…
И он повернулся и пошел прямо на класс. И к своему удивлению, перед ним на партах вырос целый частокол детских рук. Развеселенные его смущением и крайней оплошностью, школьники теперь всей лавиной ринулись на него в атаку: каждый приготовил ему новый, еще более каверзный вопрос.
Он глядел на эти задорные смышленые лица, раскрасневшиеся от предвкушения еще более забавных ситуаций, мучался догадками, на чем еще они вздумали его «срезать», и у него вдруг созрела мысль: сослаться на нездоровье и уйти с урока. Случаи эти, правда, очень редкие, все же в практике встречались. Только после этого практикант надолго входил в анекдотическую летопись института. Он сам был заводилой по высмеиванию неудачников. Так он раздумывал, а класс дружно протягивал к нему ручонки и голосил:
— Разрешите мне спросить…
— Разрешите и мне спросить…
Ну что поделаешь, надо разрешить, а самому отвечать, раз подняты руки…
— Так что же вы хотите спросить? — сказал он самому близкому и маленькому мальчику, который так исступленно тянулся к нему с поднятой рукой, что даже привстал за партой.
Мальчик встал на цыпочки и дерзко, с сознанием правоты выпалил:
— Вот вы говорите, что Пушкин — декабрист. А по-моему, это неправильно. Я сам читал, он за чистое искусство, а это реакционность. И еще он за свой дворянский класс… Вот что он писал. — Мальчик раскрыл томик Пушкина и прочитал:
Паситесь, мирные народы!
Вас не пробудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь,
Наследство их из рода в роды —
Ярмо с гремушками да бич.
Мальчик все стоял с раскрасневшимся лицом и ждал категорического ответа. Его заявление еще больше придало смелости всем. Эта смелость уже вызревала в скандал, могущий развались все скрепы школьной дисциплины и превратить уроки в балаган. Пахарев не знал этого стихотворения. Он готовился в пределах программы ГУСа, в которой были отобраны только вольнолюбивые произведения поэта. Он подумал, что его намеренно мистифицируют, и твердо решил этому не поддаваться.
— Не может этого быть, — сказал он. — Пушкин не мог написать такого вздора. Это кто-то другой…
— Значит, книга врет? Книга не может врать.
Мальчик взял с парты томик Пушкина и поднес его раскрытым Пахареву. Тот прочитал и своим глазам не поверил.
А мальчик дерзко подмигнул своим товарищам и вернулся на свое место. Сдержанное шушуканье, как жужжание пчелиного роя, наполнило класс. Кто-то сперва фыркнул, потом за ним другой, и уже скоро все весело смеялись.
— А почему сбросили Пушкина с корабля современности?
— А почему он написал: «Идите прочь! Какое дело поэту мирному до вас?» Кому он говорил это — «прочь!»?
— А почему он не отказался от звания камер-юнкера и подхалимничал перед царем-деспотом?
— А мне папа говорил, что он вовсе и не революционер, а явный представитель вымирающей феодальной аристократии.
— И вовсе не аристократии, а оскудевающего дворянства.
— И вовсе не оскудевающего дворянства, а обуржуазившегося дворянства. Я сам читал…
Но и этого поправили, от задней стены кто-то зычно утверждал:
— И вовсе не обуржуазившегося дворянства, а Пушкин — представитель поднимающегося мещанства. Он сам про себя так говорил: я мещанин, я мещанин… Вот посмотрите. — Он показал эти слова и начал громко спорить с тем, который относил Пушкина к представителям вымирающей феодальной аристократии…
Они втянули в свой спор всех остальных. В классе поднялся невообразимый галдеж, и уже никто никого не слушал, и всякий утверждал свое мнение, вычитанное или услышанное где-нибудь. Только и слышалось:
— Не спорь, я хорошо знаю, Пушкин — барин…
— Не барин, барин не будет страдать за народ.
— А я говорю, будет, не спорь, а то дам…
Все забыли о Пахареве, который ходил между партами и уговаривал не спорить. Каждый, к кому он приближался, тотчас же замолкал, но принимался опять галдеть, как только Пахарев отходил. И тут он стал припоминать все то, что на этот случай рекомендовано педагогикой. Если школьники зашли так далеко, что забыли, где они находятся, надлежало сразу же замолчать и глядеть на них строго и укоризненно. И не выдавать своего гнева, хотя бы в тебе все ходуном ходило. Он так и сделал. И класс сразу стал стихать, начиная с передних парт. Ученики смотрели на практиканта с затаенным любопытством и задорным видом. Тогда Пахарев решил взять реванш. Он докажет им, что не отступит от плана урока. И он продолжал опрос, совершенно забыв о том, что как раз по его же плану время, запланированное на опрос, давно истекло. Он боялся глядеть на ручные часы, взятые для этого у Пегиной и положенные на стол…
Он торопился подвести итоги по прошлой томе, оценить ответы, выставить отметки.
Девочке поставил «уд», остальным «неуды»[9]. Школьники привстали и вытянули шеи, чтобы увидеть, какие отметки ставит практикант в журнал. И вдруг хором заголосили:
— Неправильно! Неправильно!
— Мура!
— Буза!
— Они знают Пушкина лучше вас.
Вдруг поднялся из угла верзила, это был второгодник и прославленный озорник. Все стихли.
— А почему отлыниваете, до сих пор не объясняете камер-юнкера?
Его поддержали:
— И классовую базу Пушкина обошли. Кто же он наконец: феодал, аристократ, дворянин или провозвестник капитализма…
И откуда-то, точно из-под земли, после всех сиплым голосом, нарочно измененным, кто-то протянул:
— За камер-юнкера, и за Болдино, и за все вообще вам тоже надо поставить «неуд».
«Какой ужас, — подумал Пахарев, — как это могут учителя работать по тридцать лет в такой атмосфере?»
Терпение его истощилось. Он чувствовал, что вот-вот сейчас сорвется в истерику, начнет кричать и топать ногами. Он отошел к окну и стал смотреть на волжскую даль с тайгой, озерами и куполами церквей на фоне серых деревень. По улице шла с бидоном пригородная баба и на всю улицу кричала:
— Молока! Молока! Молока!
Вот кому он теперь завидовал. Вольная как птица — орет как хочет и где хочет. А за спиной его опять воцарилась полная тишина. Он вдруг спохватился: ведь объяснение нового урока еще даже не начиналось. Он повернулся и уныло произнес:
— Сейчас мы приступим к следующей теме, к следующему заданию.
— Давно бы пора, — ответили хором.
— Как отразилось настроение декабристов в «Цыганах» Пушкина? Как он обратился к новому герою — «изгнаннику общества», «отступнику света», который жаждет свободы, иной жизни, чем та, в которой он жил? Ведь вам, должно быть, всем известно, что Пушкин был столбяной дворянин… Но хотя он и был столбяной дворянин…
Ему не дали докончить фразу, потому что со всех сторон вдруг посыпалось:
— Что? Что? Что?
— Я говорю, — повторил назидательно Пахарев, — что Пушкин был не простой, а столбяной дворянин.
Тут сдержать класс уже никакими силами было нельзя. Ребятишки хохотали до хрипоты, до слез.
— Ха-ха-ха! Столбяной дворянин.
— Осиновый!
Опять взрыв смеха.
— Дубовый!
Еще сильнее взрыв.
— Березовый!
Падали на пол, катались, дрыгали в воздухе ногами.
— Ха-ха-ха! Столбяной! Не простой, а столбяной дворянин!
В ужасе он посмотрел на часы Пегиной — время урока истекло. Резко прозвучал звонок, которому он был рад как избавлению. Ученики все еще хохотали. Склоня голову вниз, убитая, вышла из класса Пегина, за ней Ободов, качая головой, и добродушный, веселый и тоже хохочущий, закрыв половину лица ладонью, Николай Николаевич.