— Из-за Есенина! — кричал Пахарев. — Нашли в нем пессимизм…
— Чепуха! Декламируют его везде. Нет, нет. Тут выказано политическое недоверие.
— Вздор! Нелепые слухи…
— Дыму без огня не бывает…
— Да что толковать, — поддерживали Леонтия товарищи. — Все слышали, как ректор дал понять, что на обломках старорежимных институтов создали пролетарский вуз. Значит, линия определена: очищение от скверны.
— А вы думали, по-сменовеховски пойдет?
— И, кроме того, партию оппозиция насторожила. В вузах-то оппозиционеров оказалось больше всего. У нас-то тоже не совсем благополучно…
— Мартын Лядов на лекции говорил: скрывать, говорит, этого не следует от беспартийных масс: партию лихорадит. Идейка эта — «молодежь — барометр» и у нас была на ходу.
Утром чем свет Пахарев пришел к Елкину и рассказал ему о том, что слышал.
— То, что тебе до времени не положено слышать, ты и не должен слушать, — ответил Елкин.
АРИСТОКРАТКА
Ответ Елкина укрепил в Пахареве подозрение, что слухи о чистке незряшные.
«Возможно, Елкину была известна участь девушки, и он относился к ней уже как к обреченной».
Ему не давала покоя мысль, что она могла допустить, будто он вычеркнул ее из трусости. И он принудил себя пойти к ней и объясниться.
Мартовским весенним вечером, когда ледок хрустит под ногами, он пошел ее разыскивать. Она снимала комнату в частном доме на Острожной. Пахарев плохо знал глухие окраины города, широко, привольно раскинувшегося по гористым берегам Волги и Оки. Город был изрезан глубокими балками и оврагами. По склонам этих оврагов и на горах лепились убогие домишки-клетушки, сарайчики, пристройки, готовые от ветра вот-вот свалиться вниз, на дно оврагов, куда издавна сваливали мусор, зараставший летом буйным бурьяном, в котором укрывались жулики и бродяги.
Город был древний, обширный и богатый, но печать сугубо деловой, торгово-промышленной жизни лежала и теперь на нем. Об этом свидетельствовало обилие фабрик и заводов, особенно в северной низинной части города, в так называемом Кунавине, а так же пристаней, дебаркадеров, складов, мастерских, питейных заведений, базаров, больших и малых учреждений и всякого рода контор. Город был разнолик людом. Татары занимали целый район, Сенную площадь с мечетью и лавочками, поляки в самом центре города имели костел, немцы — кирху, старообрядцы — тайные и явные молельни, баптисты — свои молитвенные дома, по окраинам прятались изуверские секты хлыстов, скопцов, дырников. Народ этот, с введением нэпа не сразу осмелевший, однако хоть и не очень расторопно, с оглядкой, но методично заявлял о себе и в торговле и в быту.
В центре города, окруженный садами, возвышался над Волгою старый кремль с массивными башнями и кирпичными стенами. Кремль этот был до царя Ивана Грозного русским форпостом в борьбе с независимой Казанью. Его окружали с южной стороны центральные улицы с богатыми церквами, луковицы которых горели на солнце, с хоромами именитых дворян и миллионеров, а с северной стороны — набережная с солдатскими казармами, с рядами складов и пакгаузов и Миллионной улочкой («Миллиошка» в просторечии), на которой ютился всегда самый бедный и безработный люд. Окраины города больше напоминали деревню — без канализации, без водопровода, без мостовых и освещения. На улицах летом пасли коз, в палисадниках цвели акации, резеда, гладиолусы, на окнах полыхала огненная герань. В ростепель и в дожди, особенно осенние, на дорожках и тропах можно было завязнуть по колено в грязи, а в лужах, как в Миргороде, купались откормленные свиньи. Зимой эти тупички с лачужками, палисадничками и огородиками, с курятниками и свинарниками так задувало, что пешеходы карабкались по сугробам и задевали ногами за крыши.
Найти Сеньке Острожную улицу не составляло никакого труда, потому что был превосходный ориентир — старый острог, в котором когда-то сидели нижегородские большевики. Сто лет подряд эта приземистая мрачная тюрьма с массивной каменной стеной служила местом заключения неугодных жандармам лиц. В годы царизма тут томились Горький, Скиталец и Свердлов. Пахарев вспомнил и то, как Горький написал в этом остроге стихи:
Сквозь железные решетки
С неба грустно смотрят звезды.
Ах, в России даже звезды
Светят людям сквозь решетки.
Но найти улицу оказалось только половиной дела. Дом отыскать было совсем трудно. Улица эта состояла из разбросанных избушек без номеров, с широкими, задутыми снегом и заваленными хламом дворами, окруженными высоким частоколом или плетнями. Наверно, вот так выглядели древнерусские городища. Корка снега была тверда и скользка, и Пахарев то и дело падал, полз на четвереньках по обледенелой тропе, хватался за заборы или за крыши домов, торчащих из сугробов. Наконец он постучал в окошко одной избушки. Через мерзлое стекло долго не мог договориться с хозяйкой, где найти дом под таким-то номером. Хозяйка номер и своего дома не знала, зато тут же указала домик, как только он описал наружность девушки.
— Кудрявая?! — воскликнула она. — Кудрявая тутошко живет, напротив, у Марьи Ивановны, Матросихи…
Домик Матросихи — за палисадником, вход к ней со двора. Кругом — голые ветлы, между ними сугробы, сама хата до крыши в сугробе. Впереди пустырь, ниже его овраг, за ним на юру — Сенная площадь, где торговали сеном, дровами, а также всякой снедью и деревенским припасом. Неуютное, тоскливое место…
Кусок деревянной городьбы глядел на пустырь.
— «Забор, торчащий в тоску», — вспомнил Пахарев выразительную фразу Пильняка… — Здорово нащупал образ… землячок…
Крутила поземка, чуть-чуть уныло поскрипывала ветла, терлась голой веткой о деревянную крышу. И когда Пахарев постучал, в сенцах кто-то завозился… Кашлял, сопел. Старушечий голос долго пытал его, кто да откуда, где учится. И когда ответ удовлетворил ее, она отперла дверь и впустила Пахарева.
— Не обессудь, батюшка, на тычке живем, кричи «караул!» — не откликнутся. Вот и опасаюсь. Намедни так-то вот попросился к соседке ночлежник, да и нашли ее поутру с перерезанным горлом, а его и след простыл. Больно озоруют вон и слободские парни из Лапшихи. Напьются под праздник да и ну стучать батогами в окно к молодым вдовам…
Домик был настолько тесен, что когда Пахарев вошел в прихожую, то вдвоем со старухой им негде было разминуться. Наконец старуха протискалась между Сенькой и стеной, и он увидел при свете керосиновой лампы закопченную русскую печь с черной прожженной заслонкой, разделявшую избу пополам. Направо был за занавеской угол хозяйки, налево без занавески — угол квартирантки. Старуха усадила его в комнатку, скрестила руки под передником и горестно застыла.
Над столом висел приколотый кнопкой к деревянной степе маленький, вырванный, видно, из сборника портрет Блока. Пахарев знал его «Двенадцать» наизусть, но портрета никогда не видел. Блок тут был совсем молоденьким, в студенческой куртке, курчавый, задумчивый… Пахарев решил, что это кто-то из близких, может быть, даже интимных друзей девушки. Он невольно залюбовался им:
— Красив парень!
— Дело молодое, — ответила кротко хозяйка. — Обсуждать нечего.
— Однако я такого никогда не видел в городе. Видать, не нашего института.
— Кто его знает. Много вас тут развелось. Бывалышко, мы у себя в городе студентов не видали. Кто студентом хотел быть, в Москву или в Питер уезжал, или в Казань, а ныне войди в любой дом — и в каждом студент-квартирант. Вот и я в дом приняла, да так удачно, она заместо дочери у меня. Уж такая умница, душевная и ласковая — страсть. Я таких сроду и не видывала. А только вот погляжу, бог счастья ей не дал. Жизнь где-нибудь на перепутьях обязательно ее сомнет. Да уж и приметы к тому есть, батюшка. Ты, чай поди, больше наслышан про несчастье ее?
— Нет, бабушка, я не понимаю, о чем ты говоришь, — ответил Сенька замирающим голосом.
Старуха пристально на него поглядела, покачала головой.
— Чужое горе неразымчиво.
Она сверлила его глазами и ждала, что он скажет, а Сенька сник, молчал. Это она заметила и оценила:
— Ты, батюшка, не обессудь старую. Я бы чайком тебя попотчевала, да сахару-то нету. Ведь мы две горюши как живем? День прошел — слава богу. Что есть — вместе, чего нет — пополам. Я-то, старая, не гожусь никуда, целые дни лежнем лежу: спину ломит, в брюхе ноет, в зубы отдает. К работе вовсе неспособная, а помощи ждать неоткуда. Ладно, что еще Аннушки, касатка моя ненаглядная, не оставляет, дай ей бог доброго здоровья.
Это вывело Сеньку из угрюмого раздумья.
— Значит, квартирантка тебе помогает? Похвально. От достатка бедному дать — это даже не милость, а наша обязанность. Не обеднеет. По всему видать, она дочь зажиточных родителей. Коли есть чем помочь, почему бы и не помочь.
Лицо старухи приняло жесткое выражение:
— Что-то ты, батюшка мой, мелешь несуразицу, типун бы тебе на язык. Вот так все с кондачка о ней и судят. Была зажиточна, да сплыла. Да и не она сама, а родитель. А теперь, батюшка, она своим трудом кормится да и меня содержит. Кабы не она — ложись да помирай. И по дому все сама: подметет, подберет, перемоет. Ничем не гнушается. Даже обувь мне почистит: «Ты, бабушка, не перемогайся, ты старенькая, а я вот сама…» Огонь — девка… Устали и угомону не знает. И швец, и жнец, и в дуду игрец. То белье кому постирает, то с соседским баловником-мальчонкой занимается — лепетирует, то с малютками нянчится, ее везде зовут… Ну и кормимся ее трудами помаленьку. Свои руки, ноги, некупленные…
— А я думал, она аристократка. Держится и ходит как княгиня…
— Княгиня, это ты, голубь голубой, верно сказал. У нее уж такая поставность природная, любо-дорого глядеть, взглянет — как рублем подарит. Мужицкую работу выполнила — и опять госпожа. Ручки вымоет, платье погладит, прихорошится… Уж так-то нарядно ходит, говорят про нее, а у ней все-то две кофточки…
Старуху уже нельзя было унять, ей хотелось во что бы то ни стало выговориться.