каплям выдавливал из себя раба. Чехов, не мы грешные. Из нас раболепие выдавливать надо пудами. И благодаря этому мы не раз будем спотыкаться, забегать вперед, останавливаться, пятиться назад, опять делать рывок вперед и так далее. Но, слава богу, у нас опять есть твердая власть. Мы не утонем в хаосе. Керенские выброшены в мусорную корзину истории. О! Эти правители без власти с красивыми словами о власти, я презираю их! Россия вылезла из пропасти смут! Россия жива! Пусть у власти интернационалисты, но они творят живое русское дело, возрождают величие моей страны.
Он допил вино и бросил бутылку под стол. Вошла испуганная Катиш и убрала бутылку, сказав:
— Гривенников дома.
— Пошли его ко всем чертям. Так вот: Россия — мать, родина. Есть ли на свете более священные слова? Нет? Пахарев! Род Бестужевых записан в Бархатную книгу, род Бестужевых уходит через декабристов в самую глубь русской истории. Мой род — ветка на вечном дереве России. Я — патриот с колыбели. А вы — сам себе родоначальник. Дальше крепостного деда для вас сплошной туман. Помириться с космополитизмом современности вам легко. А мне нет. Я люблю Россию страшной, беспощадной любовью, как любят несчастную или порочную мать. Я люблю Россию сильнее возлюбленной, больше отца с матерью, больше Вселенной, больше революции и уж тем более сильнее этой вашей бесплодной, абстрактной, неосязаемой мировой революции и всех революций имеете взятых.
«Значит, он не продаст родину, — подумал Пахарев. — Оставим его и перевоспитаем».
— Но… помните Шигалева? Он стремился к свободе, а пришел к крайнему рабству.
«Нет, — подумал Пахарев, — он не перевоспитается. Он не понимает целесообразности диктатуры».
— Но где, когда было государство, основавшее на свободах свою власть? Это была попытка неудачника Керенского, самого комичного из правителей.
«Да, пожалуй, перевоспитаем», — решил Пахарев.
— И вот Россия оказалась настолько же впереди западных свободных народов, насколько была сзади них. Твердили о жестокости большевиков. Какой вздор! Террор красных был оправдан нуждой в охране революции, террор белых — страхом потерять имущество. «Надо побывать у белых, чтобы стать красным», — говорил один свободолюбивый интеллигент.
«Обязательно перевоспитаем», — заключил Пахарев и сказал:
— Вы искренни и ближе других сомневающихся стоите к правде. Спасибо, спасибо! Как бы ни было дома тяжело, но все лучше, чем в чужих людях.
Произнося это, Пахарев чокнулся и выпил.
— Я попрошу вас черкнуть две-три строки в пролетстуд, что вы никогда не блокировались с противниками нашего строя.
Бестужев написал. Пахарев сложил бумажку и положил ее в карман.
— Ну вот и отлично. А я так за вас беспокоился. Все думал, признаюсь: вдруг нарвусь на отщепенца.
— Я не дурак, чтобы быть палкой в колесах… Я чувствую историю. Но я чувствую и другое. В мировых океанах к большим судам прилипают ракушки и там живут, и размножаются и подтачивают днище корабля, и бывают причиной губительной катастрофы. Корабль нашего института идет по морю жизни со своими прилипшими к нему ракушками.
Он встал, постучал по стене:
— Я не знаю, в каком месте, но он и сейчас подслушивает.
Бестужев приложил ухо к стене:
— Я часто слышу, как он возится около этой стены, когда ко мне кто-нибудь приходит. Сейчас он особенно активизировался: собирает справки, выспрашивает соседей, дворников… И, наверно, все записывает.
— Но раньше вы с ним дружили?
— Дружбы не было, я просто поддерживал соседские отношения. Но и они испортились с тех пор, как от него ушла Ионкина. Он обозлился на меня еще пуще за то, что я не мог не сочувствовать ей. Сейчас чувство злобы у него усугубилось еще и корыстным интересом. Зная прошлое мое и Катиш, он прилагает все силы, чтобы вытурить меня из института и занять мою квартиру. Прозаично и просто. Но он это сделает «в интересах революции», он все делает «в интересах революции». Старая история: творить низкие дела за забором высоких слов.
— Ах, Бестужев, какой у вас еще груз пережитков: видеть людей в столь мрачном свете…
Пахарев шел дорогой и рассуждал, что при таком безнадежном взгляде на товарищей трудно будет в жизни этому человеку.
На следующий день он написал рапорт в комиссию о необходимости выразить доверие Бестужеву.
ЛОВУШКА
Все говорило за то, чтоб быть им — Пахареву и Гривенникову — закадычными друзьями. Но не лежала душа у Пахарева к своему земляку. Отталкивало даже то, что Гривенников говорил только абсолютно правильные и выверенные вещи. Вот так бывает, что два человека произносят одно и то же, а думают совершенно по-разному. Каждая мелочь в Гривенникове вызывала у Сеньки раздражение. Когда, например, собиралась складчина, то Гривенников вносил меньше всех, хотя был всех обеспеченнее.
Гривенников тоже чуял в Пахареве опасного противника. В современном образе мыслей, грубо и прямолинейно понятом, Гривенникова всего больше прельщала идея, что только материальными выгодами живет, движется и управляется мир. Интеллигентность в людях как проявление душевной сложности, идейного бескорыстного подвига, морального благородства, словом, высокого строя души, была ему не только чужда, но и глубоко антипатична:
— У нас нет душевных ухабов, мы не Гамлеты.
Он посещал лекции аккуратно, но готовил и читал только то к экзаменам, что чаще всего спрашивали. Перед зачетом по литературе он собирал у товарищей краткие записи лекций, твердо их заучивал и этим ограничивался. Никогда он не проваливался на зачетах.
Он считал ниже своего достоинства читать стихи.
— Вымирающее занятие, — говорил он. — Кому это нужно? Через пять-десять лет все это умрет. Даже музыка, что она может содержать? Собрание разных звуков. И кто это в жизни объясняется посредством пения?! Вздорный феодальный пережиток, не больше. Кант был, конечно, неисправимый идеалист, но и он в этом деле разбирался. Он не выносил музыку, как всякий вредный шум.
Гривенников занимал самую жесткую линию на исключение из вузов. И по этому вопросу они часто расходились с Пахаревым. По логике борьбы отношения их начали обостряться с быстротой огня, бегущего по сухому дереву. Миновало время, когда Гривенников избегал споров, он начал выступать против Пахарева даже на семинарах с единственной целью — поймать его на слове. Однажды в пролетстуде зашел разговор о Бестужеве.
— Пахарев у нас христосик, он защищает таких…
— И буду защищать, — ответил Пахарев. — Я знаю, почему вы хотите вычистить Бестужева.
— И я знаю, почему вы хотите сохранить дворянчиков… Да не выйдет…
— Хамелеон ты, Гривенников!
Когда решался вопрос о Бестужеве и было зачитано заключение о нем Пахарева, Гривенников поднялся и заявил протест:
— Вместо того чтобы выяснить политическую физиономию Бестужева, Пахарев пил с ним вино. А собутыльников не разоблачают, как известно.
У Пахарева захватило дыхание. «Значит, он в самом деле подслушивал», — промелькнуло в голове.
Все члены комиссии смотрели на него внимательно и испытующе.
— Вы пили с ним вино? Это верно? — спросил ректор.
— Да, — ответил глухо Пахарев.
— Странно выполнили вы поручение комиссии! — как эхо отдались в ушах Сеньки слова председателя. — Принимать угощение из рук человека, намеченного к исключению из вуза.
— У него, товарищи, вообще очень подозрительная дружба, — подхватил ободренный Гривенников. — Он, например, дружит еще с девицей, которая намечена нами к чистке.
Гривенников вынул бумажку, развернул ее и сказал:
— У меня тут все досконально записано, о чем говорил ему Бестужев за бутылкой заграничного вина, принесенного сожительницей Катиш.
— Гривенникова не было с нами в комнате! — вскричал Пахарев.
— Ничего не значит, — ответил Гривенников. — Я был за стеной, а стена у нас тонкая. Я был невольным свидетелем и все слышал. Тем более что бдительность меня к этому обязывала.
— Говорите, говорите, Гривенников, — взволновались все. — О чем же толковал ему Бестужев?
— Пункт первый, — произнес Гривенников, глядя в запись. — Бестужев сказал… Ага, ага… Бестужев сказал, это точно: «Трудно любить сегодняшнюю Россию в крови, притеснениях, в грязи, голоде и болезнях…»
— Ага! — подал возглас кто-то из членов комиссии.
— Пункт второй: «Средневековые мистики вон еще когда мечтали о наступлении тысячелетнего царства всеобщего счастья»… Намек на то, что мы такие же беспочвенные утописты… Пункт третий… Где это? Да вот, нашел… Пункт третий. Бестужев сказал: «Это вечное ожидание будущего! Но кто знает, какое оно будет — будущее». Сомнение в наших победах.
— А о спуске на тормозах не говорил он? — раздались голоса из разных углов.
— Говорил и о спуске на тормозах.
Пахарев не проронил ни слова.
Комиссия решила дополнить материал о взаимоотношениях Пахарева с Бестужевым. Поручили это дело Гривенникову. Лурьев оставил Пахарева после комиссии.
— Почему вы не ответили Гривенникову? — спросил он.
— Унижаться до ответа клеветнику?
— Гордо, но неверно. Обходить клевету — значит давать повод ей укореняться… Теперь о Гривенникове. Если в обычной обстановке он способен на такую низость, то, заручившись полномочиями расследователя, он пустится во все тяжкие, зарвется, и все его тайные помыслы выйдут наружу. Самая характерная черта такого человека — боязнь правды. На словах он за нее, на деле — нет. Попробуем проверить Гривенникова на этом.
— Но ведь Бестужев на порог его не пустит. Я — тем более.
— Вот в том-то и дело. Что же ему останется предпринять? Собирать слухи, сплетни, подговаривать дурных людей, подкупать, заручаться лжесвидетелями. Вам и надо проследить, как и где он будет собирать эти лжесвидетельства.
С этого дня Пахарев исчез из общежития. Говорили, что он неожиданно взял отпуск.
Дискредитация людей имеет свою логику. Иной раз маленькая деталь, или факт, или оплошность приобретают силу оглушающей улики. На всех членов комиссии оказал магическое действие факт выпивки Пахарева с Бестужевым. Значит, это было не раз, а выпивка — всегда среди закадычных друзей. Припомнили и выпивку у Иванова в татьянин день. И в трактире после дуэли. И вдруг все стали говорить, что Пахарев «разложился». Морально разложившийся человек неустойчив и идейно. А против идейно неустойчивого любой аргумент уже приобретает правдоподобную окраску. Тут сразу находятся люди, могущие извлечь из этого политический капитал. Схватка на комиссии стала мгновенно всем известна в институте. Гривенников больше всего выяснял не личность Бестужева, а собирал материал на Пахарева у тех, кто был зол на него. Съездил в Гремячую Поляну и собрал о Пахареве дурные отзывы пострадавших при комбедах. Это называлось в записях Гривенникова: «Голос масс».