Нижний горизонт — страница 38 из 38

Чтобы приободрить замолчавшего Петра, Коляй пошутил:

— В Сусумане мамонтенка нашли молодого. А подсчитали — сорок тысяч лет!

Петр все же закурил, Затянулся несколько раз глубоко и оказал:

— Коля, ты нас с матерью не того… Все у нас нормально будет, слово даю. А что пес этот твой — знал бы, голову себе разводником разбил бы. Я тебе лайчонку у ребят возьму — вот такую!

— Шкуру квашней натри, чтоб не пропала, — сказал Коляй и похлопал его по плечу. — Иди, замерзнешь. Я сейчас.

Солнце заходило за сопки. В вечерних тенях уже нельзя было разобрать их цвета. Снизу доверху они казались одинаково бурыми: ведь деревья в тайге только-только начали покрываться нежными иголками и листочками. Колымская тайга осторожная — уже лед с рек сошел, снег только на гольцах остался, а она все медлит — вдруг снова мороз ударит? Зато когда поверит в тепло, решится открыть себя — за одну ночь покроются все деревья, все ложбины и склоны гор, насколько видит глаз, нежной зеленью. Ходит, шатается тогда по тайге пьяный от запахов медведь, носятся по стволам ошалевшие белки и бурундуки. А больше всех радуется человек — чужой жизни радуется и своей. По правде, редко такое с ним бывает — чаще одолевают его заботы, горести, от которых трудно поднять голову. Но бывает, и в такие минуты понимает он, ради чего живет.

Коляй обвел взглядом темные сопки вокруг, потом скучковавшийся в голом распадке, словно стайка куропаток, поселок — в домах зажигались маленькие оконца. Шумно втянул носом воздух: тайга уже ощутимо благоухала распускающейся хвоей, а от печного дымка над трубами пахло едой и теплом.

Он открыл дверь и сказал:

— А что, мать, может, ты уже бабкой стала?

— Да ну, — охнула мать, чуть не уронив дымящуюся миску. — Уже?

— Ты как думала, — по-хозяйски усаживаясь, сказал Коляй и подмигнул Петру. — Мы, колымские, не хуже других!

Татарский танец

Первое начало. Собрание

…Переговорили обо всем, каждый вспомнил обиды, накопленные за год. Здесь и неправильные наряды, и старые линотипы, и лыжи кому-то не выделили, и разряд не повышают… Лена не участвовала в дебатах, слушала вполуха. Остался самый последний вопрос — по нему начали говорить и, как всегда, ушли далеко в сторону.

Паневич дышала прямо в затылок. Лена сидела спокойно и не обращала на нее внимания, как и на остальных. Вдруг Паневич закричала так, что в ушах зазвенело:

— На голосование! Пожалуйста, прошу! Кому ж это надо — она опять прогуляет, и мы опять останемся без награждения! Я пятнадцать лет без замечаний, и руки у меня не отмываются, прошу заметить… А из-за несознательной девушки…

Паневич перекрыла гвалт — все оглянулись на нее и вспомнили, что обсуждается поведение Элки Сайфуллиной. Та уже было вытащила зеркальце из сумочки, но снова пригнула голову. Предместкома Сычева постучала карандашом по графину:

— Итак! Перед избранием нового состава остался вопрос: дисциплина переплетчицы Сайфуллиной. Кто еще хочет высказаться?

Теперь все молчали — это не из-за спины кричать, когда и не разберешь, чей это голос, а говорить в глаза.

Паневич затыкала пальцем в спину:

— Скажите, скажите! Ведь вы с ней в одном общежитии живете!

И, не дождавшись ответа, громко объявила:

— Лена Маркелова скажет, откуда она в общежитие молодых людей водит! Пудру себе вытащила! Знает, что в типографии рабочих не хватает!

Элка покраснела, потом вскочила и тоже закричала:

— Маркелова твоя сама водит! Ну увольняй, увольняй, сегодня же заявление напишу! Дура старая!

Она выбила по дороге у кого-то сумку — клубки с шерстью так и покатились — и выбежала, громко хлопнув дверью.

До этих пор Лене было совершенно безразлично, кого там разбирают. Норму она выполняла, и раз уж попросили прийти — посидит, только в дрязги не впутывайте. А тут вон как. За Элку некоторые подняли было голос, но она сама все испортила. Теперь все шумели и оглядывались — обиделись за «дуру старую», ведь многим из них под пятьдесят. Сычева снова стукнула по графину костлявым пальцем:

— Тише! Маркелова, ты подтверждаешь аморальный облик Сайфуллиной?

Что ей оставалось делать? Оказать «нет», значит, все станут думать: ага, ворон ворону глаз не выклюет! А парни к Элке наведывались, это правда, и в ресторан она похаживала. Потом Лена себя ругала, но в тот момент решила — Элка не подруга, чего ее выгораживать. И сказала:

— Бывало за ней и такое. Ей скажешь, а она на тебя… Сами же вот слышали.

Потом все же Элку ей стало жалко. Добавила:

— Ну хорошо, а куда же нам, молодежи, по вечерам деваться? Танцев нет — ансамбль на гастроли уехал, кино — надоели эти ковбои и поцелуи. Вот и идешь в ресторан…

Сама она в ресторан ходила всего раз — с горя, в день рождения. Ей хотелось оправдать Элку, вернее, самой перед ней оправдаться. Сычева даже будто обрадовалась:

— Товарищи, вот и начнем избрание нового месткома с сектора досуга! Мне понравилась в этом вопросе заинтересованность и напористость Маркеловой. И по работе у нее нет нареканий — бумагу режет без брака, качественно. Предлагаю в заведующие культмассовым сектором ее кандидатуру.

Лена начала, конечно, отказываться. Но все торопились домой — навалились дружно и проголосовали единогласно. С остальным составом тоже чикались недолго.

Когда Лена пришла в общежитие, в комнате сидела Алевтина. Она жила неподалеку и забегала часто — чинно садилась за стол, брала булочку и обязательно говорила: «Девочки, мне нельзя мучное!» Не в пример своей сестре, Алевтина очень любила, чтобы за ней ухаживали. Лена всяких «чайных» церемоний терпеть не могла. Но Машу она любила, и приходилось мириться с ее чересчур интеллигентной сестрой.

Лена стала рассказывать про свое избрание — Алевтина, оттопырив мизинец, поставила чашку на блюдце и заметила как бы между прочим:

— Ты зря отказывалась. Выступила против коллектива — теперь все будут думать, что общественные поручения ты выполняешь с неохотой.

— А я и не скрываю, — сказала Лена. — Почему я должна думать одно, а говорить другое?

— Никого не интересует, что ты думаешь, — снисходительно улыбнулась Алевтина. — Нужно говорить то, что нужно. Разумеется, нелегко угадать, когда можно надерзить немножко, когда нужно глупым показаться… Да-да, начальнику надо иногда дать почувствовать себя и снисходительным, и умным, — он ведь тоже человек, не машина. А угадаешь — будут тебе и премии, и рекомендация.

— Обязательно рекомендация? — сказала Лена.

— А как же! — удивилась Алевтина. — Какой рост без рекомендации? Ты же не собираешься всю жизнь в резчицах фигуру уродовать…

Алевтина работала в банке — и Машу туда перетащила. Конечно, там работу с типографской не сравнишь — и чище, и деликатней. Маша никогда этого не подчеркивала, а сестра уже который раз… И Лена сказала резко:

— Не обращай внимания, пусть болтает!

Она сразу догадалась, в чем дело, и, чтобы разрядить обстановку, весело сказала:

— Рано о росте думать! Пусть жениха найдет, замуж выйдет — вот и будет рост!

Чудесный человек — Маша. Сестра ее еще что-то говорила: мол, при общественной работе на конференции посылают, а на людях жениха найти легче, но злость у Лены уже прошла. Есть такие люди на свете — и это счастье, — что услышишь их голос даже по телефону, или закрутит он у тебя пальцами пуговицу на одежде, — и на душе становится легко. Вот из таких Маша. В человеке все можно со временем воспитать — смелость, вежливость, упорство и даже честность. Только искренность, как и любовь, не прививается со стороны — это внутри человека. Когда смотрят на тебя глазами, как у Маши, — стоишь насквозь прозрачный, будто перед своей совестью. Такие глаза природа дает только детям, и сохранить их такими всю жизнь удается не многим…

В Аксу Маша приехала к Алевтине. Но та привыкла жить одна, поэтому поселила ее не у себя, а в общежитии.

До появления Маши лишь в кино Лена немного оживала. В общежитии не дружила ни с кем — молоденькие все, глупые. А в типографии у женщин одни магазины да семьи на уме — молча за станком стоишь, молча тиражи увязываешь, только когда бумагу подносишь, скажешь: «Посторонись!» да утром: «Здрасьте». Вдруг месяца два назад стучится в дверь комендантша и вводит в комнату девушку — белые локоны до плеч, фигурка изящная… Лена подумала: задаваться начнет. А она улыбнулась, поздоровалась с достоинством, и стали они лучшими подругами.

* * *

Из дневника Лены Маркеловой

В ранней юности, в возрасте, когда за всеми девушками на свете начинаются ухаживания, ее сторонились. Она могла объяснить все поступки человека, перевести в словесную форму мысли, которые есть у каждого, но о которых каждый думает, что их больше нет ни у кого. И вот когда она начинала беспощадно переводить в слова чьи-то тайные, тихенькие мыслишки и желаньица (считается, что их никто не должен иметь, но имеют-то все!) — ее называли «бестактной» и «солдафонкой». Разумеется, не вслух, а шепотком по углам — иначе это было бы признанием ее осведомленности о всех нехитрых хотеньицах собеседника. Сторонились — зато она была независима!

* * *

В детстве я записывалась в танцевальный — очень понравились серебряные «налобни» и ярко-красное платье в удмуртском танце «Я-лыке». Но ходила недолго — в фигуре «пыдчинись — пыдбере» надо было из пятой позиции начинать подскоки боком на полупальцах, а я не смогла. Плакала — но что поделаешь, раз не дано.

Деревня возле речки Ик

Зайтуна сначала сказала: «Исанмэсэз!», потом сразу поправилась:

— Здравствуйте!

Девушки посмотрели на нее, переглянулись и только потом поздоровались. Обе они были красивыми и очень хорошо одетыми. Зайтуна в таких платьях только на комсомольские собрания ходила, да на танцы, когда Фарид на тальянке играл — в другие вечера все равно в темноте не видно, движок в деревне рано выключают.

Одна из девушек, которая через очки смотрела строго, показалась своей. И когда она сказала, куда чемоданчик поставить, Зайтуна развязала теплый платок и нарочно по-татарски переспросила:

— Кая?

Девушка тоже по-татарски ответила, что в левый шкафчик, но по ее выговору Зайтуна поняла, что ошиблась. И по глазам увидела — обычно, когда два земляка на родном языке говорить начинают, глаза их теплыми становятся.

Девушка с белыми волосами, очень красивая, увидела, что Зайтуна стесняется, и сказала:

— Иди, помогай картошку чистить. Как тебя зовут?

Зайтуна с радостью начала им помогать, потому что ничто так не сдруживает людей, как работа. В деревне они всегда всем классом на прополку выходили, поэтому после школы многие поженились и остались в колхозе. Одна Зайтуна отбилась…

Маша сразу ее из Зайтуны в Зою переделала, а Лена сказала:

— Давайте чайку попьем!

Они начали пить чай, Зайтуна вытащила из сумки вяленого гуся, ичпичмаки, чак-чак, мед — все ей бабушка в белые тряпочки завязала, ехать-то в Аксу далеко и дорога плохая. В общем, ей Лена и Маша очень понравились — веселые и не задаются, что Зайтуна из деревни. Потом, когда они ее в душ сводили, Лена сказала:

— Погоди ты со своим курьером. У нас место переплетчицы освободилось.

Легли спать, и они начали ее расспрашивать. Зайтуна рассказывала и про деревню, которая очень красиво расположена — с одной стороны горы, а с другой река Ик, — и про семью, и про бабушку. Так ей все хорошо вспомнилось, что она даже заплакала. Представила, как в летний, теплый вечер бабушка уже подоила корову и во дворе кизяки разжигает, чтобы комаров отогнать. Вот папа в рубашке навыпуск с крыльца спускается и первым за стол садится. Мама с земли на стол самовар поставила и маленьким говорит нарочно строго: «Кычкырма!» — «Не галдите!» — оба братишки сразу глаза таращат, а сестренка руки под стол спрятала. И во всей деревне уже тихо-тихо — слышно, как где-то на берегу Ика в черемухе лягушки квакают… А Зайтуны там нет — и посуду бабушка без нее вымоет, и двор подметет… А кто весной наличники у окон и зубчики на крыше раскрашивать будет?

Вся в слезах заснула.

В переплетном цехе, куда Зайтуну привела Лена, шума не было, не то что в печатном — там три больших машины грохочут, да еще маленькая неожиданно лязгает. Конечно, сначала Зайтуна присматриваться начала — как клей разводить, как тряпочки для корешков нарезать, как листки сшивать… Сшивательная машина ей самой сложной показалась. Там и кнопку включать надо, и педаль нажимать, и винтик какой-то сбоку Анна Андреевна все время трогает. Но оказалось все просто. Лена резала бумажки для мороженого и, чтобы складывать, попросила сшить на машине пакеты. Зайтуна сказала, что боится. Лена засмеялась, перегнула пополам лист коричневой бумаги, села за машинку — чик! чик! — и одна сторона уже сшита, как тетради скрепками сшивают. Тогда Зайтуна тоже попробовала — оказывается, главное надо педаль быстро отпускать, а если продержишь, сразу две скрепки в одном месте пробьются. Зайтуна десять пакетов сшила и еще хотела, но больше не понадобилось.

Про то, что в типографии требуется курьер-уборщица, Зайтуна в районной газете прочитала. Увидела объявление сначала по-русски, а потом по-татарски — семья обе газеты выписывает, папа любит на родном языке читать, особенно Мусу Джалиля и Габдулу Тукая, поэтому и Зайтуну с первого класса в группу родного языка записал.

Прочитала, сразу начала проситься в Аксу. В районный центр ей давно хотелось — посмотреть, как люди живут. А в объявлении работу предлагают, место в общежитии тоже — и знакомств никаких не надо. Конечно, стать уборщицей не самое большое достижение. Но что делать, если Зайтуна ни в буровики, ни в шоферы, ни в слесари не годится, а в нефтяном краю первым делом они требуются.

Мама ехать разрешила, а вот папа с бабушкой — никак. Папа Зайтуны хоть и не родной, но очень ее любит. Про бабушку и говорить нечего — другого слова как «минем кызым» — «моя дочка» — и не говорит. Но все-таки Зайтуна их уговорила, хоть и боялась немножко — одно дело в кино про путешествия смотреть, другое самой к чужим людям ехать.

В типографии ее сначала не оформляли на переплетчицу — Зайтуна и не настаивала, уборщицей легче, полы мыть она хорошо умеет. Но Лена сходила к директору, и Зайтуну оформили учеником. Лена в типографии — самый добрый и отзывчивый человек. А держит она себя строго — чтобы никто этого не увидел. Оказывается, Зайтуну приняли на место девушки, которую уволили за прогулы и опоздания. Но все равно Лена добилась, чтобы ее восстановили. Лену спросили: «Вы — ее подруга?» А она ответила: «Вы привыкли, что наш местком только друзей защищает, особенно когда курсовки распределяет?» Маша рассказала, что Лену хотели из состава месткома вывести, но Анна Андреевна, председатель, заступилась.

Потом Лена с той девушкой, Эллой, поговорить хотела. Но та пренебрежительно фыркнула: «Мне в магазине нравится — приходи, подкину чего-нибудь, как активистке!» — и ушла, сумочкой помахивая. Ей, наверно, передал кто-то, что Лена на собрании против нее выступила. Есть такие люди — все передают. С Зайтуной, например, училась в классе одна девчонка — Ландыш. Однажды на уборке овощей мальчики стали на колхозных лошадях кататься — распрягли их, сделали из веревок уздечки и прямо без седел начали наперегонки скакать. Фарид на своем Бока лучше всех сидел и быстрее всех скакал. Другая девочка первой успела ему цветок бросить — Зайтуна ее поколотить хотела, глупая была… Вреда мальчики никакого не сделали, просто без спросу. А на другой день учительница уже родителям про лошадей сообщила, и мальчиков здорово ругали, а некоторым и посильней попало — Фариду, например. У него отец нехороший, иногда пьяный, и мать бьет. Папа говорил, что, когда они еще были комсомольцами, отец Фарида ленился работать и девушки про него сочиняли такмак:

Смотри, идет телега,

Лопухами нагружена.

У Валея лихорадка,

Если на работу с утра.

Он обиделся и перестал дружить со всеми, и даже женился нарочно на девушке из другой деревни. С тех пор и стал злым.

Зайтуна с подругами хотела ту девочку, Ландыш, на комсомольском собрании разобрать. Но учителя запретили — сказали, что на собраниях обсуждаются только поступки, направленные против нашей жизни и законов общества. А разве предательство друзей — не против нашей жизни и законов советского общества? Ведь и Фарид, и Ренат, и другие мальчишки на этих самых лошадях все лето и навоз, и молоко, и воду, и сено возили — неужели не заслужили немного покататься? И если Ландыш считала, что они поступают неправильно — должна была остановить их и сказать об этом на поле, а не докладывать тайком.

Потом Ландыш простили. Оказывается, она не со зла это сделала, а просто хотела, чтобы ее похвалили. Ее раньше никогда не хвалили, а дома родители ей даже подарков на день рождения не покупали.

И в типографии женщина есть — уборщица Раиса. Она новенькая и хочет со всеми дружить, особенно с Анной Андреевной, и поэтому ей про всех рассказывает. А другим — про Анну Андреевну. Зайтуна сама слышала, когда готовую продукцию в склад относила. Раиса — добрый человек. Когда у наборщицы Паневич сын после лыжной прогулки воспалением легких заболел, она ему пирожков с малиной приносила. Но она не знает, как стать уважаемым человеком, — сердцем хочет, но не знает.

* * *

Из дневника Лены Маркеловой

Отвратительнее всего на свете, когда говорят: «Все мы человеки…» Значит, снова оправдывают чью-то бесхребетность, слабость или заранее — заручаются оправданием своей нечестности. Вот человек видит летящий в небе самолет и думает: «Взорвался бы, что ли, для интересу», — неужели ему можно простить эти мысли? Если простить, значит, он в знак благодарности и тебе простит, и другому, и третьему. А ведь грани между мыслью и действием нет — каждая мысль уже поступок! И чувство — тоже поступок! Почему мы прощаем человеку его равнодушие, хитрость и даже подлость, стоит нам только убедиться, что толкнуло его на это влечение к лицу противоположного пола? Разумеется, любовь иногда заставляет делать и хорошие поступки, но не значит ли, что совершают их просто-напросто ради выгоды, чтобы понравиться и быстрее добиться своей цели?

О чем размышляет Маша

Маша с Зойкой ехали на автобусе от Алевтины — у нее бегонию взяли. Очень красивый цветок, хорошо будет смотреться на полке, и баночка красивая, заграничная — в комнате уют появится. Есть какая-то особенность в цветах — поставишь на полку самую заморенную былинку, а комната сразу другой вид приобретает. Хотела Маша еще кактус «декабрист» взять — очень он цветет красиво, — но у него как раз бутоны завязываться начали. В это время кактусы тревожить нельзя. Алевтину надо было упрашивать отрезать росток, а Зойке не терпелось домой ехать. Она как увидела, что у той в одной куче на стуле лежат чулки, книжка по африканской археологии, портрет Че Гевары, сигареты и мыло — в ужас пришла. А чему удивляться — каждая миловидная женщина немного распустеха. Алевтина еще очень даже ничего, хоть чуть-чуть и полновата, — невезучая она, отсюда все беды. Муж попался с «загибом» — сначала под окнами стоял, цветы носил — она, конечно, кроме поцелуя, ничего лишнего… Потом зарегистрировались — радуйся, ведь добился своего, а он заявляет через год: «Очень уж ты важная становишься, когда спать идти, я так не могу!» А чего, спрашивается, мочь, если женщина симпатичная, хозяйственная и с положением?

Одним словом, катится автобус по поселку, Маша с Зойкой про новую Алевтинину квартиру болтают, настроение — отличное! Впереди еще половина субботы и целое воскресенье. Трудно представить, как люди при одном выходном жили? Маша заметила интересную закономерность: в будни, когда ехать утром на работу, в автобусе собираются одни уроды — у одного нос кривой, у другого зубов нету, третья вообще рябая. Даже страшно становится — может, и у Маши всю неделю лицо искорявленное? А в выходные и праздники — вокруг все милые и приятные.

Потом Маша заговорила, что хорошо бы по магазинам пробежаться — конец месяца, везде дефицит выбрасывают. Можно, конечно, и без беготни обойтись, главбушиха из торгконторы ей в банке сама предлагает: «Заходите, девочки…» Но Маша на главбушиху злая. Никому при потере платежек дубликаты не выдаются, все выписками обходятся, а ей по распоряжению Алевтины приходится копию за копией составлять. Чем другие люди хуже? Однажды Маша отомстила — в банк привезли новые большие ящики для выдачи документации, и Маша торгконторе обвела самую нижнюю ячейку — пусть покланяется, порастрясет свой большой живот!

Вдруг на остановке — на какой, Маша не обратила внимания — входит в автобус парень. Ну, встал около них и пусть стоит, мало ли вокруг парней снует. Парень кашлянул тихонько и спрашивает:

— Это бегония?

Вот тогда Маша на него и глянула на свою голову. Сдержалась, чтобы не прыснуть, а потом смотрит — у него усы, как у «песняров», и даже на Пола Маккартни чем-то похож. Она вообще-то не уважала девчонок, которые при виде эстрадной звезды голову теряют. Обычно к чужой славе те примазываются, кто себя чувствует абсолютным нулем. Но с другой стороны приятно, когда из всех выбирают именно тебя. И Маша ответила:

— Бегония.

Он молчал-молчал, а потом и говорит:

— Когда нам выходить?

Не «вам», а «нам». Что ж, раз уж так жаждет… Вышли Маша с Зойкой из автобуса — и он за ними. Идут к общежитию — он не отстает. Чтобы не выглядело это смешным, Маша остановилась и предложила познакомиться. Представилась первой: «Маргинелла». Вообще-то она всем называлась Машей, а Маргинеллу, подарочек родительский, терпеть не могла, но здесь захотелось подурачиться. Парень никак не среагировал — это ее даже задело. Протянул руку и вежливо произнес: «Геннадий».

На вахте некстати сидела «выдра» — комендантша, старая дева и злая, как черт. Какое ее дело — может, он и вор, а она его перевоспитать хочет? Геннадий документы без возражений отдал и все ее грубости выслушал — спокойный парень, даже слишком. На таких обычно всю жизнь воду возят — как же он свою жену защищать будет? У Маши отец такой же — мать одна вечером и в кино идет, и на концерт, а он лежит спокойно на диване — разве это любовь?

Маша заскочила в комнату снять с веревки всякий шурум-бурум и сказала Ленчику:

— Закрывай бухгалтерию, мы тебе с Зойкой вот такого жениха привели! — и большой палец показывает.

Ленчик заморгала за своими очками испуганно:

— Какого жениха?

А Зойка впереди парня входит и говорит на ходу:

— Не снимайте туфли, я вечером полы мыть буду.

Маша музыку поставила — не Бетховена или Грига, конечно, а свою любимую «Хелло, Долли!», тоже присела. Все молчат, только Ленчик бумажками шуршит, какую-то отчетность составляет: «Лыжи 8 пар — 96 руб., грампластинки 6 шт. — 7 руб. 20 коп., посещение больных 1 чел. — 3 руб…»

Геннадий осмотрел комнату и говорит:

— Книг у вас сколько — «Поднятая целина», «Прощай, оружие», о, — Есенин! У нас ребята больше «Вокруг света» читают, ну, роман-газету еще…

Потом поглядел в листок Ленчику:

— А вы, наверное, самая тихая, раз в местком выбрали?

— Кстати, — не растерялась тут Маша, — познакомьтесь, его зовут Гена.

Вытащила Маша альбом, начала Геннадию фотки показывать — сначала разложила пачку, где с родителями на озере Рица снималась. Само озеро ей не понравилось, хоть она там и ничего на фотографии вышла. Хорошее озеро — это чтобы кувшинки росли, чтобы на берегу и полежать можно было, и в волейбол поиграть. Единственно, что ей в той поездке понравилось, — старинная колонна у одного абхазца в огороде.

Гена взял в руки фотку, где она в серапе стоит, — Маша думала, сейчас на память попросит или в карман сунет — а он вздохнул и говорит:

— Можно я в следующую субботу к вам еще приду?

— Вы и завтра прийти можете, — отвечает Ленчик — она с него все это время глаз не сводила. — Зачем же неделю ждать?

— Завтра с ребятами на рыбалку собрались, соскучились… Мы ведь в Оренбургской области газ ищем — только на выходные нас с буровых и привозят…

Тут он Маше окончательно разонравился. Другой бы жизни не пожалел, на свидание побежал, а он приглашение красивой девушки променял на выпивку с дружками. Нет, перевелись настоящие мужчины!

Зойка тем временем из коробки черепаху вытащила и вазелином начала намазывать — все стали на нее смотреть. Говорить-то больше не о чем. Черепаху Маша привезла — Зойка сказала однажды, что живой черепахи не видела, Маша прямо в институт отцу позвонила. Неизвестно где он ее отыскал — отец от черной икры до арабских духов все достать может — только к следующей поездке черепаха была. Маша ее сразу велела вазелином тереть, а то вся в трещинах, морщинах — бр-р, — страшная, как беззубая старуха!

Гость первый не выдержал и сказал:

— Пойду я.

Только Маша хотела ответить: «Всего хорошего!» — как Ленчик вскочила из-за стола:

— Куда вы? Музыку слушайте! А еще лучше, давайте погуляем все вместе!

И она начала собираться — вытащила брюки, которые надевала всего раз, новую кофту… Маше хотелось полежать, полистать журнальчик, но, чтобы сделать приятное Ленчику, она согласилась. Только напомнила:

— Сегодня в восемь репетиция!

Когда вышли на улицу, Маша жалеть перестала, что пошла, — под вечер воздух травой пахнет, над головой голуби, как натянутые луки, летают, а по асфальту девчонки в классы прыгают. Машина любимая игра в детстве — сколько лет прошло, а она правила помнила. Классы да еще танцы — они с подружками на все свадьбы и гулянки бегали, только бы под музыку поплясать. В кружок танцевальный ходили в Дом пионеров, каждый вечер танцевали до упаду и все мало казалось — а откуда силы брались? После репетиции забирались в комнату, где кукольный театр помещался, и начинали секретничать… Кому кто из мальчиков нравится, кто уже целовался… А из темноты Леший с Бабой-ягой смотрят — страшно! Замечательное время — детство, а сейчас что ни день, то забот больше — работа, да еще замуж надо выходить… Одна радость — танцевальный в Доме культуры, и особенно, когда испанский танцуешь. Маше нравились русские танцы, они свободные, как говорится, от души. Но в них все — только для участников, поэтому нет сложных движений. Испанский же — целая жизнь с любовью, переживаниями, страстью!

…Сначала выходит мужчина. Он, конечно же, хочет обратить на себя внимание дамы, идет прямо на нее, нетерпеливо перебирает ногами — движения рук скованы, он себя еще сдерживает, хотя внутри все бурлит… Наконец он не в силах сдержать кипящие чувства — резко отбивает дробь и взмахивает руками! Но дама по-прежнему безучастна, и он отходит, как натянутая струна. И тогда выходит дама. Она показывает, что такое настоящая страсть — всем телом, спиной, руками! Но только партнер делает движение к ней, дама снова ускользает, дразня взглядом и отворачиваясь. Теперь уже натянуты две струны! Он, трепеща, протягивает к плечу руку — она оборачивается, и он отдергивает руку, как от огня. Она со всех сил бросается к нему — объятия! Обе струны лопнули!

Маша с Ленчиком и Зойку в танцевальный заманили — что ей по вечерам одной дома сидеть, о Фариде своем тосковать? Сначала стеснялась, отнекивалась — не хотела идти, — а когда они ей трико и чешки купили, тут уже деваться некуда. В ансамбль Зойка вписалась неплохо — фигура у нее легкая, и паузу очень четко соблюдает. Только сначала смешно получалось. Ильгиз ее спрашивает: «Татарский танец умеешь?» Она отвечает: «Умею». В татарских деревнях сейчас шейк хорошо знают, а о национальных танцах помнят очень приблизительно. Вот и Зойка скороговоркой прошла по кругу, спела припевку и встала. А в кружке привыкли к другому «Татарскому танцу» — группа парней в военной форме ухаживает за девушками в национальных нарядах, в конце каждая дарит избраннику цветок, всего семнадцать фигур. Очень Зойка засмущалась, когда ей это объяснили. Но Ильгиз ее похвалил за «татарский шаг», и первый, и второй. Это сложное движение, исполняется только на полупальцах, и центр тяжести постоянно на одной ноге, — а ведь у нее еще ни техники, ни танцевальной грамотности!

Шли они по спокойной улице — идут не торопясь. Ленчик, конечно, возле каждой детской коляски останавливается, заглядывает. Смешно — ну разве мужика этим возьмешь? Неужели он о загсе или детях думает, когда к тебе подбирается? Геннадий Машу под руку взял — еле-еле, нет хватки. Это ведь женщина косметикой или тряпками может в заблуждение ввести, а мужчину по одному прикосновению узнаешь, есть хватка или нет. Вдруг толпа дорогу перегородила — пиво бочковое продают! В Аксу пока своего пивзавода нет и свежее пиво редкость.

В общем, решили вместе попить пива. Девушки втроем встали в очередь, а Геннадий побежал за посудой. Очередь продвигается еле-еле — у каждого ведь друзья, и все они вырастают перед самым краном. Не дай бог все в Аксу друзьями станут, тогда же не пробьешься никуда! Вокруг ханыг, конечно, предостаточно — как и везде, где что-нибудь с градусами продают. Один все оглядывался — оглянется и подмигнет. Это сначала нервировало, а потом внимания не обращали — хоть на голову пусть перевернется, у них другая забота. Пока Гену с бидоном ждали, очередь подошла. Оказалось, что у продавщицы пакеты полиэтиленовые есть. Взяла Маша с подругами пива в пакеты. Гены не видно — отошли, держат эти пакеты, как описавшихся детей. И вдруг ханыга, тот, что глазки строил, подходит.

— Девочки, идемте со мной! Армянский коньячок, японский магнитофон — ох хорошо будет!

И обниматься, гад, лезет — пользуется, что у них руки заняты. А у самого рожа синяя и пытается грустно улыбаться. Есть такие кандидаты в алкоголики, которые из себя жертв строят — я, мол, парень на все сто, да вот винцо меня губит. Ты меня, девушка, приголубь, и тогда я, может быть, перестану себя безжалостно втаптывать в грязь. Ну, Маша этому «красавцу» дала…

Маша бы и покрепче сказала, если бы Зойки с Ленчиком не было. Но он и от этого опешил — попятился, глазками заморгал. А потом вдруг начал слюной брызгать:

— Не нравлюсь я, да? Плохой тебе? А знаешь, тебе кто хороший? Сказать?

Тут Геннадий возле него вырос. Маша не кровожадная, и ей вовсе не хотелось драки, но на место ханыгу он поставить должен был. Вместо этого Геннадий вдруг забормотал: «Ты чего, Толик, ты чего…» и, чуть ли не извиняясь увел пьяницу. Оказалось, что это его знакомый вертолетчик. Тогда Маша сунула пакет с пивом Зойке и повернулась домой…

* * *

Из дневника Лены Маркеловой

Кокетничать — значит хотеть казаться лучше, чем ты есть. Стремиться казаться, а не быть — значит знать, что ты хуже, но скрывать. Это унизительно — обманывать себя. Но когда тебе говорят комплимент, как-то забываешь об этом. Не думай, насколько комплимент изящен, — хотя, разумеется, с остроумным человеком общаться приятно. Смотри — искренни, теплы ли слова. Пусть они неловки, грубоваты, но если парень или мужчина своими словами хотел сделать приятное от всей души — ему простишь неловкую неправду. И всегда, наверное, если человек сделал что-то искренне, без тайного умысла — ему простишь. Не каждого воспитывали папа с высшим образованием или высококультурная мама — иногда человек даже не догадывается, что совершает проступок.

* * *

Ученые ломают копья — сможет ли ЭВМ заменить человека. Как они не догадываются, что человек — это итог его собственной жизни. Дайте машине возможность горько поучиться на ошибках, научите получать удовольствие от совершения добра — и она, может быть, заменит человека. А придет ли такое время, когда все люди будут правильными и перестанут ошибаться? Доброта и ум начнут встречаться так часто, что станут почитаться за должное (если честно — удовольствие от встречи с ними снизится?).

Танцы, производство и многое другое

Всего труднее Лене давалась сбивка бумаги. Представьте, толстенную кипу листов хватаешь обеими руками и бьешь о верстак сгибом «на головку». Звук такой, будто марширует взвод солдат. Если нумерация листов снизу — бьешь кипу другой стороной «на ножки». Точно так же с другой кипой, пока края не встанут ровно, — а когда тираж большой, и с третьей, и с четвертой, и только потом режешь. «Афиша» сбивается быстро, еще лучше обложечный полуватман — он жесткий и гладкий, как карточная колода. С обыкновенной же газетной приходится помучиться, потому что ее легко смять, и тогда кипа, как осьминог, вихляется в руках. Резать — это нравится. Нажимаешь обеими руками кнопки — они расположены на разных концах верстака, чтобы не нажал одной рукой «пуск», когда вторая под ножом — сначала кипу придавливает пресс, потом наискось опускается нож и «хр-р-рм!» Вкусно так, будто стопку блинов.

Лена резала этикетки для промкомбината. Сначала разрезала кипу на полосы, а потом уже кромсала их на квадратики. Пододвинет рулем полосу под нож, посмотрит на цифры в «окошко», установлен ли формат, ногой на рычаг — идет пресс, руками на кнопки — «Хр-р-рм!» Знай себе стригутся «Рукавицы спец.», «Простыня арт. 6201», «Трусы муж. разм. 56». Что ж, жизнь, она ведь не только из цветочных лепестков состоит. Особенно много «трусов муж.» было — Зойка для них устала пакеты сшивать. Лена с ней научную организацию труда придумала. Когда она режет — Зойка продукцию по пакетам рассортировывает или бланки в пачки связывает. Когда Зойка переплетает — Лена форзацы и коленкор, нарезает, картон приносит, клей подсыпает… Одно и то же надоедает делать, а так — переключаешься, снова интерес появляется.

Зойка спросила:

— Неужели у нас в районе все мужчины такие высокие?

— Конец месяца, — сказала Лена, — план натягивают. Большие трусы ведь и стоят больше.

— Да их, наверное, не покупает никто! Сказать надо, чтобы материал не тратили…

— Что-то вы, девушки, о мужиках, — вмешалась в разговор Раиса, — давайте лучше о нашем, о бабьем. Разве мужики к нам когда прислушиваются, да еще которые начальники? Им главное не человек, не чувство, а цифра — вот за нее они друг друга уважают. А слова… — и она махнула рукой, — испокон веков до первой зорьки!

Лена хотела объяснять Раисе — не нравоучительным тоном, а незаметно, как бы расспрашивая и сама давая ответы, — что все на свете начинается со слов. Они в языке каждого народа выражают все, чего хотят люди. Слова не всегда произносятся вслух — но ни любовь, ни работа без них невозможны.

Только Лена набрала в грудь воздуха, как в станке лопнул марзан. Марзаны — пластмассовые подкладки, о которые стукается нож, когда режет продукцию. Их вечно недостаток, и это ее злило, потому что деревянных брусков, которыми пользуются взамен, хватает всего на час хорошей работы.

— Елки-палки, — сказала Лена. — Придется к Юхану за деревяшками идти…

Юхан — наладчик, неповоротливый и очень смирный прибалтиец. Теряется от одного взгляда нормировщицы, а если директор голос повысит — неделю ходит сам не свой. Но стоит с ним встретиться в пустом коридоре — и откуда в таком теле ловкость берется? Лена перестала обижаться, когда поняла — он просто не знает, как обратить на себя женское внимание. Да и «ухаживания» у него смешное — загородит дорогу и стоит пыхтит, улыбается.

Она отключила станок, показала Зойке, куда ставить пакеты, и у самого выхода столкнулась с Сычевой.

— Лена, — сказала она, — зайдите на минутку к Рашиду Олеговичу.

Когда Лена выходила из цеха, то услышала, как Раиса шепнула Зойке:

— Все, сгорела девонька.

А Сычева, подождав, пока мимо проплыл безмятежный Юхан, сказала:

— Я сколько раз, Лена, предупреждала — соблюдай субординацию. Отчаянная голова… Но держись спокойно, я — рядом.

До того как прийти в типографию, Лена работала секретарем-машинисткой в местном нефтедобывающем управлении. В Удмуртии начались разговоры о нефти, в газетах прочитала о покорении Западной Сибири — вот и приехала сюда, решила опыта поднабраться. Район второго Баку, как-никак… На прием к начальнику мимо нее шли разные люди: молодые, старые, простые рабочие, инженеры — и на чувашском, и на марийском, и на мордовском приходилось отвечать, не говоря уже о татарском — в Поволжье с кем только не встретишься. Она знала почти всех — «беспроволочный телефон» у секретарш работает хорошо. И что интересно — кого у начальника ожидал «втык», тот обязательно приносил ей шоколадку или другую мелочь. Причем эти люди не всегда были подхалимами или трусами — тех-то за версту видать, как снисходительно уборщице кивают. Просто они не верили, что начальник поймет их логические выводы, и искали на всякий случай «черный ход». Есть еще такие начальники, для которых власть — это право накричать и обвинить, а потом прикрыться фразой о «чести коллектива»…

— Здравствуй, Маркелова, — сказал директор, — садись… В кресло вот, оно помягче…

Лена села, оба молчали. Директор начал нагонять на нее страх — устало вздохнул, сжал скулы, стал постукивать пальцами о стол. Потом строго посмотрел, но увидел, что это не действует, и сказал:

— Ну, расскажи, Маркелова, как ты мой авторитет подрываешь.

— Не подрываю, — сказала Лена. — Просто не хочу перерасхода по статье «награждение передовиков». Очень уж их у нас много развелось.

— Ты же, Маркелова, в политсети «Капитал» изучаешь и должна знать, что передовики двигают производство вперед. Разве не так?

— А наши двигают назад.

— Ишь ты, — усмехнулся директор.

— Печатники у нас работают по девять-десять часов…

— Это производственная необходимость.

— А выработку им на восемь часов делить тоже необходимость? Стоит у нас «самонаклад», и еще десять лет при таких премиях стоять будет — вот тебе и «вперед».

— Ну, автомат у нас по другой причине стоит, — махнул рукой директор. — Ты же знаешь, бумага для него неделю отлеживаться должна, а мы вынуждены с рулона печатать. Бумаги в стране не хватает, вот в чем беда.

— И не будет хватать, — сказала Лена, — пока мы топором рулоны с «афишкой» разрубаем. Вы же видели, сколько в отходы идет, когда под формат подгоняешь!

— Пробовал я газолинщикам ручной размотник заказать, а они, знаешь, какую цену заломили? — директор подпер щеку рукой, но потом спохватился. — Ты лучше мне вот что скажи — почему пыталась сорвать изготовление, как их… наставления мы в прошлый раз печатали… инструкций для газолинового завода?

— Сорвать? Наоборот, предложила тираж в один прием напечатать. Это же нечестно, вместо одного заказа на шесть тысяч заставлять оформлять два по четыре тысячи…

— Да для них эти заказы — копейка в море, они миллионы на ветер пускают! Это же не мне выгодно — нам, типографии, государству! Не выполнить план реализации — значит украсть продукцию, деньги у государства!

— Из одного кармана красть нельзя — он к нам ближе, а из другого можно? Газолиновый завод тоже на государство работает…

Директор вскочил из-за стола и начал ходить по комнате.

— Давай, Маркелова, отвечать не за государство — об этом и повыше нас есть кому позаботиться, — а за свое дело. Ты что, против плана?

— Нет, — сказала Лена. — Я против того, чтобы ради плана приучать людей к нечестности. Они ведь не цифры, все видят.

Директор прекрасно все понимал и без нее — Лена по глазам видела. Это только в кино приходит к начальнику рабочий, открывает ему на правду глаза, и тот сразу становится добрым и справедливым. Сколько лет она в типографии работает И сколько директор? Притом первого попавшегося на такую должность не поставят.

Наверное, директор не столько с ней спорил, сколько с собой. Бумаги нет, потому что дерево идет не на бумагу, а на бруски вместо марзанов. Газолиновый завод выпускает мало сырья для марзанов, потому что тратит деньги на ненужные инструкции. Смешно, конечно, обвинять во всех этих бедах маленькую типографию. Но ведь таких типографий и газолиновых заводов по стране тысячи — представить себя начальником их всех нам скромность не позволяет? Черт с ней, со скромностью, зато польза какая бы была!

Как бы в ответ на ее мысли директор сказал:

— Все это, Лена, я и без тебя знаю. И как вы на руках свинец из гартоплавки носите, вижу, и что в наборном цехе вентиляции нет, и что склад новый надо. Я на коленях в Казани валялся, просил тысяч десять на реконструкцию — ноль! Ругают меня еще почище, чем ты, на каждом исполкоме — и попробуй докажи, что если в прошлом году всему району на пятилетку вперед бланков наштамповал, в нынешнем их никто заказывать не будет. А ведь типография работать должна, люди семьи кормить должны, газета выходить обязана? И тут еще ты…

— Рашид Олегович, почему бы вам об этом на собрании не сказать? Когда люди думают, что так будет всегда, они привыкают к…

— Покажи мне границы Татарии! — перебил директор и ткнул пальцем себе за спину.

— Это же политическая карта, — сказала Лена, — здесь все республики красного цвета.

— Во-от, — учительским тоном сказал директор, — если нарисовать все на одном листе, получится хаос. Жаловаться, что нам краску не шлют, шрифты не заменяют, валики износились? Тогда рабочие все «марашки» на оборудование сваливать начнут. Сказать, что для экономии бумаги нам надо за сокращение заказов, а не за перевыполнение бороться? Не все же еще сознательные, Лена!

— Зря так думаете, Рашид Олегович, — сказала Лена. — Ну что Паневич только деньги интересуют… и то, четверо детей. А вот вчера ко мне подошла уборщица Рая и пожаловалась, что ее в соревнование не включили. А ведь она на повременке и знает, что премии за победу не получит.

— Почему тебе пожаловалась, а не председателю месткома?

— Видно, побоялась, что та ее письменно, в трех экземплярах, составлять заявление заставит.

— Напрасно ты иронизируешь, Маркелова, — сказал директор. — Суховата Анна Андреевна, зато аккуратна. Знаешь, какой хаос у нас в кассе взаимопомощи до нее творился? А банкеты эти за профсоюзный счет? Главное — честность, а остальное приложится!

Лена сама понимала, что честность — основное в человеке. Не для начальства, не для окружающих честность, а для себя — когда никто не видит. Можно и четверть рулона «афишки» списать — инструкция позволяет, и план реализации вдвое перекрыть — за это похвалят даже. Да ведь себя-то всякими фразами не обманешь, и не может быть, чтобы директор думал по-другому. Почему же они спорят? Одно ясно, своему руководству все это директор сказать не хочет. А может —. боится?

Посидели еще, директор спросил, долго ли она собирается работать в типографии, и Лена ушла. Острый разговор вышел. На проблемы она ему глаза не открывала, нет — Лена хотела, чтобы директор, наконец, перестал бояться рабочих. Разве они не знают, откуда на реконструкцию или на новый станок деньги пойдут? Пусть и он знает, что рабочие это прекрасно понимают. Не у всех из них десятилетнее образование, но сердцем-то каждый за государство стоит!

А в коридоре ее встретила Сычева.

— Лена, — сказала она, — ты что, уже читала постановление райисполкома? А откуда же так хорошо о наших недостатках знаешь? Вы так громко говорили за стенкой…

— Нет, Анна Андреевна, — ответила Лена, — постановление мне никто не давал читать. Если бы я прочитала — молчала, иначе было бы неблагородно.

День у Лены прошел неплохо, и домой она шла с легкой душой. Она заметила закономерность — чем лучше день на работе пройдет, тем сильнее домой спешишь. Настроение не омрачало даже письмо отца, лежащее в кармане. Обычно, когда она получала «весточку», в душе закипала обида — как он может читать нравоучения, когда сам… Вот и снова пишет:

«…ты поймешь меня и на многое взглянешь по-другому. Последние годы я жил с твоей матерью только из-за тебя, а когда ты достигла совершеннолетия, в этом отпала необходимость. Безусловно, есть и моя вина в том, что мы с ней не смогли до конца жизни остаться друг для друга любимыми. Когда-то у нас были общие интересы, общая жизнь — мы встретились под Вроцлавом, когда я был совсем мальчишкой, и прошагали рядом до самой Эльбы. А потом, видно, стала сказываться разница в возрасте… Человек ведь существо не только «социо-», но и «био-», а мы так привыкли к непогрешимости всего «интеллектуального», что порой стыдимся самых простых, но необходимых потребностей. Честное партийное, если бы я знал, что мать не переживет нашей разлуки, я бы не уходил.

И уж совсем, Лена, тебе не нужно злиться на Тамару — в ту пору я ее еще не знал. На днях я уезжаю в далекую командировку, а ты обязательно напиши ей письмо, а еще лучше — приезжай в гости, она будет очень рада, я рассказывал ей о тебе. Привезти тебе сувенир? Что-нибудь экзотическое?

Обязательно напиши или поезжай к Тамаре, познакомишься со своей маленькой сестренкой. А я, наверное, в командировку отбываю уже в последний раз…»

Много Лена и без отцовского письма понимала, но что могла ему ответить? Ничего. Пока, по крайней мере.

По дороге Лена забежала в магазин и купила ленту. В танцевальном кружке готовили кадриль — платья из цветастого ситца с отрезной спинкой заказали в ателье, юбки в мелкую сборку в Доме культуры есть, а вот кружев нет нигде. Без этой прозаичной мелочи может пропасть весь «поэтический» труд. Возможно, для отделки рукавов вместо кружев подойдет лента — ведь нужно что-то придумывать, с неба готовые платья сами не посыплются.

Лена любила русскую, народную, задорную кадриль. Честно признаться, сначала она танцевать не любила. А когда соприкоснулась с людьми, для которых эта «беготня» полна содержания… Каждый танец ведь изображает часть жизни человека. Если перепляс вприсядку — значит соревнование — кто быстрее на коне проскачет; танец «Ленок» — по названию видно, работа со льном; в «Утушке» — девушки хотят быть похожими на красивую, с плавными движениями птицу. Причем в «Утушке» не просто подражание, а чувства и желания людей, потому и «ходы» в ней очень сложные — «припадания», «гребенки», «восьмерки» — некоторые насчитывают до ста двадцати тактов. И в кадрили — поклоны, полупоклоны, «воротца», «шаг с паузой» — простой люд хотя бы в танце хотел быть похожим на «благородных» господ. Но тут же «присядка» и «перескоки» — фабричные ребята считали, что только лихой дракой можно завоевать любовь подружки. И не один так считал, а многие, ведь почти все рабочие тогда были неграмотными. Потом, правда, эти же самые лихачи и неграмотные ребята так ахнули «Интернационалом» по дворянским домам… А дальше в кадрили «закрутки», «дробь с платочком», комические ухаживания — русский человек нигде не обойдется без подковырки.

Лучше всех кадриль танцует, конечно, Маша. По своей гибкости она, хоть так и не говорят, что-то среднее между лебедем и березкой, а выворотность у нее такая, что пятую позицию — и не танцевальную, а балетную! — может в любой момент танца принять. Ее бы талант в хорошее училище, если бухгалтерию терпеть не может. Ильгиз, безусловно, танцор хороший — сильные ноги, тренированный корпус — но учить и тем более воспитывать ему рано. Наставника нужно уважать и ему верить, а какое здесь доверие, если он во время разминки то по заду тебя погладит, то руку на живот положит? Особенно Маше достается. Возможно, это у него от молодости, но людей такому руководителю Лена бы не поручила.

В костюм к кадрили очень хорошо подходят пышные панталоны — когда юбка при «звездочке» надуется, зрители увидят их, туго накрахмаленные, подвязанные бантиками, и обязательно улыбнутся. Однако Ильгиз категорично сказал: «Девочки, только белые трусики! Знатоки к нам не ходят — подавим жюри «шармом»! Хорошо, конечно, поехать на фестиваль в Казань, потом, может быть, и в Москву — но ни одного народного танца не существует для жюри. Ты сам радуешься, зрителям приятно — вот что главное.

На площадке возле общежития, как всегда, мамы прогуливали в колясочках своих чад. Многие из мам были моложе Лены, и она им немного завидовала. И злилась — разве можно в теплый день так закутывать детей, они же вспотеют и простынут! Какая же радость каждый день ощущать, что сморщенное, красное слюнявенькое существо полностью от тебя зависит, и только твои руки, чувства и слова дают ему жизнь! Ты кому-то нужна, кто-то тебя любит и не может без тебя жить — кто же говорит, что никому нет до тебя дела и не существует счастья? Разве есть на земле что-то чище и честнее, чем любовь детей? На Лену в связи с этим накатывали иногда очень опасные мысли…

Вдруг на скамейке у палисадника, по которому курсировали коляски, Лена увидела Гену. В каком он был виде — под глазом синяк, рука на перевязи… С того дня, как Маша обозвала его тюфяком, в общежитии он больше не показывался. Маша говорила, что он встречал ее после работы, она тогда сослалась на занятость. Как Лена с Зойкой ее ругали — ведь нельзя делать выводы о человеке по первому поступку! С тем парнем его связывала работа — разумеется, он ему был ближе. Неужели, чтобы угодить взбалмошной девчонке, он сотворил какую-нибудь глупость?

В две секунды Лена оказалась перед ним:

— Геночка, что с тобой?

Он встал со скамьи и поморщился одной щекой:

—. На вышке трубой зацепило. Ерунда…

Лена видела в Аксу, как добывают нефть — буровые вышки стояли прямо вокруг поселка. Там ее постигло разочарование. Женщин в буровые бригады не берут — им там просто нечего делать. Осенью и зимой на открытом ветре работать надо, а из скважин, как правило, бьет не нефть, а вода. И спецовки у рабочих вовсе не такие чистенькие, а рукавицы ни у кого больше недели не терпят. Длинную трубу лебедкой поднимают до верха вышки, потом опускают ее в скважину, потом новую поднимают и на предыдущую навинчивают. Навинчивает-то, конечно, механизм, но придерживать трубу приходится руками, а то и всем телом — ее ведь и ветром раскачивает, и лебедка может неточно опустить. Если такой трубой «заденет», недолго и вообще с жизнью распрощаться.

Гена помялся, постучал ногой по бордюру и говорит:

— Лена, ты ей записочку не передашь?

Лена поняла, кому это «ей», и взяла записку. А он ушел. Она думала еще поговорить, но он ушел.

Зойка и Маша давно ее ждали — сегодня после долгих уговоров решено было превратить одну из подруг в (красавицу. Но сначала Лена отдала записку.

— А, — сказала Маша.

Мельком прочитала и сунула в карман.

Красные глазки на электробигуди уже почернели — девушки закрыли дверь на ключ и посадили Зойку на стул перед зеркалом. Волосы у Зойки длинные, густые, и чтобы завивка взялась крепче, Лена начала расчесывать их мокрой расческой. Что ни говори, а внешность для женщины многое значит. Стесняться себя — еще хуже, чем себя жалеть, так как поневоле перестанешь доверять своим мыслям и чувствам. А осознание своей аккуратности всегда позволяет вырасти чувству собственного достоинства. Вот ты меня на танец пригласи, а там уж я не только свой глубокий ум продемонстрирую, но и тебя заставлю в человеке душу любить. А вообще, конечно, одежда и прическа существуют для того, чтобы их не замечать.

Лена накрутила на лбу Зойке первую катушку, и тут в дверь кто-то постучал. Маша громко крикнула: «Чего надо?» В ответ из-за двери негромкий голос сказал:

— Ач эле!

Зойка с криком: «Абикэй!» слетела со стула, потом вернулась, сорвала с себя бигуди и бросилась открывать дверь. Через секунду она обнималась на пороге с маленькой старушкой, которая гладила ее по голове морщинистой рукой и приговаривала: «Кызым!» Лена по-другому представляла себе Зойкину бабушку — в голубом шелковом платье, в малиновом камзоле, от плеча до пояса сверкающая хаситэ из серебряных блях и монет — в национальном костюме, одним словом. А она была в длинном, не новом ситцевом платье, на голове простой платок вроспуск — двумя концами завязан под подбородком, а два свободно на спине. Монеты в косе, правда, были, — только не сверкающие, а из потертых гривенников первого советского выпуска. Лена поняла свою ошибку — она, как и все люди, за национальным видела лишь праздничный костюм. Его человек любой национальности бережет, в далекий путь надевает обиходную одежду — а она схожа у рабочих людей всех народов мира. В том, что бабушка Зойки работала всю жизнь, Лена не сомневалась — как у всех хороших бабушек на свете, обе ее ладони покрывали мозоли и трещинки.

Зойка с бабушкой начала о чем-то говорить, Лена их не понимала — говорили они на диалекте и очень быстро.

Лена поманила Машу рукой, и подруги незаметно вышли из комнаты — чтобы не мешать. В коридоре Маша сказала:

— Только бы Алевтина не заявилась. Достала где-то пилюли от полноты, обещала и мне занести.

— Тебе они ни к чему, — сказала Лена, — а вот мне уже скоро понадобятся — не отказывайся.

Девушки стояли и решали куда пойти. Лена спросила:

— Что по телевизору?

— Конгресс какой-то, — ответила Маша. — Потом футбол — наши снова продуют…

Когда Лена училась в вечерней школе, была знакома с одним футболистом. Он как выпьет, всегда начинал об одном: «Пеле — это класс! А кто мы? Мусор!» Однажды Лена не выдержала и сказала: «Чем пить и плакать, шел бы лучше тренироваться. Или тебе нравится быть мусором?» Футболист обиделся и больше с ней не разговаривал. А она совсем перестала ходить на стадион.

В конце концов решили пойти погулять на улицу, и тут к ним подошла Элка. Лена с ней больше не пыталась говорить — не навязываться же, если человек тебя терпеть не может. Но та сама спросила, почему они стоят возле стенки. Маша объяснила.

— Пойдемте к нам, — пригласила Элка. — У нас никого нет.

Подругам было все равно, куда девать время. Они пришли, сели на стулья. Элка как-то странно крутилась вокруг и наконец сказала:

— Девчонки, я вам сейчас покажу одну вещь, а вы скажите, только честно, — как?

Она вытащила из-под скатерти тетрадный листок в клетку, и стала заунывно читать:

Почему все в мире сложно —

Подлость, ложь и клевета,

Обмануться легко можно,

Правду слышишь иногда.

Есть ли правда в этом мире?

Есть ли люди в наши дни?

Есть — толкуют мне все время.

Если есть, то где они?

Ожидая ответа, Элка глядела почему-то только на Лену. Что ей можно было сообщить? И она сказала:

— Неплохо. Размер есть и прочувствованно…

— Вот, — с облегчением вздохнула Элка, — а мне говорят —. рифма! Главное — чтобы от души! Ведь действительно, где вы сейчас настоящего рыцаря встретите?

— Всем нужны Ромео, — засмеялась Маша, — а сама-то ты — Джульетта?

— Нет, правда, — смутилась Элка, — ну, хотя бы честного человека?

— А в магазине у вас, — спросила Лена, — одни нечестные?

— Черт их знает, — сказала Элка, — пока разговариваешь — вроде честные. А вечером свертки каким-то людям передают. И заведующая молчит — ее у нас «торговым маневром» зовут.

— Так везде, — оказала Маша. — К нам в банк когда из совхоза приезжают, обязательно кур везут — привыкли «дашь на дашь». И никто уже не отказывается — что изменится, если я, например, откажусь?

— А что должно измениться? — спросила Лена. — Зааплодировать тебе должны? Ты же это для себя, а не для других сделаешь.

— Уволюсь к черту, — сказала Элка. — В типографию, что ли, снова попроситься? Там я по третьему работала, а здесь все в ученицах торчу…

— А местком?

— Толку от этих месткомов, — вместо Элки махнула рукой Маша. — Ты вовремя подмигни, кому надо улыбнись — и все у тебя будет!

— У тебя будет, — сказала Лена. — А вот от моей улыбки или вон от Элкиной мужчины в обморок не падают. Я — большая и толстая.

— Вот вы где! — раздался в дверях голос Зойки, — а там бабушка беспокоится. Элла, пойдем с нами чай пить?

— Нет, — вздохнула Элка. — К своему надо…

— Брось ты его, колымщика несчастного, — посоветовала Маша. — Понадежнее парня найти не можешь?

— Без меня вовсе сопьется, — сказала Элка. — Так хоть на книжку кладет…

Когда девушки подходили к комнате, радостная Зойка сообщила:

— Теперь бабушка часто приезжать будет. Мимо деревни дорогу на КамАЗ построили — автобус ходит!

Бабушка сидела уже в домашнем — сбросила ичиги с галошами, надела черную безрукавку — и казалось, что жила здесь всегда. Она перемыла все тарелки, достала домашнее полотенце с желтыми и зелеными волнами и теперь усаживала девушек за стол. Из капроновой бутылочки из-под шампуня она налила что-то белое и пенящееся. «Кумыс», — шепнула Зойка. В Татарии Лена жила не первый год, но кумыса еще не пила. Она протянула к стакану руку, но бабушка сказала что-то, Лена разобрала лишь слово «шайтан». Зойка засмеялась и сказала:

— Она боится, что в тебя вместе с кумысом зайдет шайтан. Скажи: «Алла, бисмила, ильрахман, ильрахим!»

— Я же не верующая, — удивилась Лена.

Зойка перевела, бабушка ей снова что-то сказала, и они обе засмеялись.

— В неверующих шайтан тоже заходит, — улыбаясь, сказала Зойка. — Вы над ней посмейтесь, но все равно скажите…

Тогда Лена с Машей тоже расхохотались и сказали про «аллу-бисмилу». Жалко, что ли, если человек тебе искренне хочет добра!

Они долго по глоточку пили кумыс, потом ели чебуреки, потом пили чай, а потом Зойка подошла к кровати и сдернула за угол покрывало. Подруги ахнули: на кровати лежали наряды, будто взятые у красавицы «Алтынчеч» — бархатный колфак, расшитый бахромой и разноцветным бисером, розовый нагрудник с узорами, шерстяные узорчатые чулки и, самое главное, сапожки. Таких сапожек Лена никогда не видела — из мягкой, цвета весенней травы кожи, на точеном каблуке, а от носа до самого верха шли узоры: желтые листочки с голубыми колокольчиками, сверкающие серебром перья жар-птицы, малиновые сердечки и ягодки с голубым обводом… Разве поставишь с такой красотой домкультуровские — унылого коричневого цвета с широким ковбойским носком?

— Это мне бабушка подарила, — хвасталась Зойка, когда девушки по очереди примеривали колфак перед зеркалом. — Берегла дочке, да все сыновья рождались, а из них один мой папа с фронта вернулся. Я написала ей, что хожу в танцевальный…

Бабушка смотрела, кивала Головой и улыбалась. А сапожки подошли только Зойке — видно маленькая нога у них в роду по наследству передается.

Вечером, когда легли спать, Зойка еще долго о чем-то шепталась со своей «абикей». Лена тоже не могла заснуть — перед глазами проходил и никак не мог улечься день. Что же было написано в записке? Изменилась Маша за последнее время…

Маша не хочет рисковать

Когда человек под музыку выходит на танцплощадку и вдруг обнаруживает, что на ней, кроме него, никого нет, у него становится такое лицо, будто его с крутого обрыва столкнули в воду. И будто чем искуснее он будет притворяться умеющим плавать, тем больше у него шансов не утонуть. Маша видела обучение плаванию, когда сталкивают в воду — у многих людей после этого остается ненависть к воде и столкнувшим на всю жизнь.

Она всей душой ненавидела свою работу. Вообще она с детства очень невезучая — до тринадцати лет мечтала, чтобы ее отдали на художественную гимнастику, но так и не дождалась; до семнадцати, когда была самой красивой в классе, каждый день ожидала, что придет кто-то и пригласит сниматься в кино; после семнадцати начала мечтать о хореографическом училище, но увы, как и прежде… Мечты, мечты, где ваша сладость… Живут где-то люди, не все из них гении или красавицы, но которых куда-то приглашают, кто-то их «открывает» — неужели она хуже? И не в лучах славы дело, просто Маша твердо знала, что именно сцена, зрители, шумное внимание — ее призвание.

Недавно с девочками они поспорили, почему работать трудно, а танцевать легко. Зойка сказала: «Танцует человек тогда, когда хочется, а работает — всегда». Лена сказала: «Когда работаешь — надо думать, а когда танцуешь — живешь чувствами. Думать труднее». А Маша считает, радость танца — в его природе. Таково его содержание — показ удали, смелости, красоты, веселья! Разве плохо эту радость давать тысячам зрителей — увидев танцовщицу, каждый из них почувствует себя и молодым, и сильным!

Ленчик еще сказала, что работать станет легче, если о работе будешь не только думать, но и болеть за нее сердцем. Однако не все же от рождения такие честные, как Зойка, и такие сознательные, как она! Лично Маша считает — труд облегчится, когда везде введется свободное расписание: нет настроения — ушел, захотелось потрудиться — в удобное время пришел.

Ленчик может в глаза директору заявить — от рабочих нужно требовать сегодня не героизма, а нормы, потому что такие же люди на соседнем предприятии в отпуск ходят по графику. Маша так своему начальнику сказать не может — вдруг он начнет мстить?

Себе Маша честно признавалась, она — обыкновенная баба, слабая и мягкая, и ругаться не может. Мужа бы ей твердого и сильного — была бы она за его честностью, как за самой прочной стеной. Если бы знать точно, кто он… Да не бывает, чтобы и умный, и красивый, и смелый одновременно. Если много читает, значит, с детства дома сидит — откуда смелости взяться? А если красивый, то глуп как подметка — его с восьмого класса ничего, кроме девочек, не интересует. Потом, может быть, люди и будут идеальными. А где она, эта самая любовь, за которую раньше шли на дуэль? Гена, скажем, разве способен на такую страсть, что жизнь и смерть — от одного взмаха ресниц, как у кабальеро? Он неловкий — попал месяц назад под какую-то трубу, вывихнул плечо. Нельзя быть неловким в жизни. Маша только потому его записок подругам не читала, что откровенность ценила. Зачем он ей?

Некоторые за новой жизнью едут на новостройки, сейчас везде строят — Зойку, вон, ее Фарид к себе на КамАЗ зовет. А кому Маша нужна на том же КамАЗе? Мало кто из женщин пригоден для трудового героизма — для этого ведь тоже талант нужен. Жизнь надо устраивать по-другому. А как, Маше подсказал Ильгиз.

К районному смотру вместо снятой «за легкомысленность» кадрили репетировали новый танец, посвященный строителям КамАЗа, — собственное ильгизово изобретение — девушки в национальной одежде бегают по сцене с автомобильными рулями в руках, а парни по просцениуму катают автопокрышки. Потом все собираются, изображают грузовик, кричат: «Ту-ту-у!» и, помахивая платочками, исчезают за кулисами. Очень нелепо все, особенно, — это «Ту-ту-у», но что поделаешь — начальство одобрило. А раз одобрило, Ильгиз не объясняет ничего, — «Делай как я» — я прогон за прогоном.

В паузе Маша стояла перед зеркалом и косы к колфаку цепляла — директор Дома культуры лично распорядился всем нарядов по образу Зойкиных нашить. Ведь только говорится, что в магазинах того и того не хватает, — на складе в торгконторе всего полно. По фактурам, которые в банк поступают, видно — и кружев, которых Ильгиз нигде найти не мог, и бисера, и кожи цветной — надо только уметь взять. Тоже умора — ну почему продавцы считают, что красивая вещь покупателю нужна именно в конце месяца? Только жуликов вокруг складов плодят.

К ней сзади подошел Ильгиз: «Ну, Мария Тальони, как экзерсис?» Маша убрала его руку с талии, а он говорит: «Слышал, ты в Казань собираешься, в театр оперы и балета имени Джалиля? Трудно будет…» Видимо, он слышал разговор с Леной — она Машу все в институт культуры поступать уговаривала. Спросила Маша, почему трудно? «Прошло время, когда по радио в Татарии таланты отыскивали, — ответил Ильгиз, — теперь от самородков отбою нет!» Но дальше он оказал, что вот в республиканский ансамбль он словечко может замолвить…

Заколебалась Маша после слов Ильгиза — он ведь и не требует взамен ничего, помочь хочет, не больше. А в ансамбль ее не возьмут — что ж, вот тогда в институт можно попробовать. Один раз в жизни воспользоваться знакомством не зазорно — попадет в ансамбль, тогда и заживет абсолютно честно.

* * *

Из дневника Лены Маркеловой

Почему мы боимся слов — нет, не только произносить — и слышать? Почему пугаемся, если человек просто и толково сформулирует в словах, из-за чего он любит тебя я должен всегда находиться рядом? Неужели мы так привыкли, что туда, где говорит сердце, нет пути рассудку?

Я не произношу нравоучение и не «казню» человечество — обращаюсь прежде всего к себе, потому что, может быть, я и заблуждалась больше всех на свете. Ум человека может все, знает все — значит, он и только он способен сохранить навсегда пламя в сердце.

И не нужно бояться думать вслух, если даже твои мысли не совпадают сегодня с общепринятым мнением. Ты не прав — тебя поправят. Другие не правы — не дрожи за свое благополучие, ломись сквозь колючки и переубеждай, потом тебе за это будут только благодарны. Но самое главное, когда ты думаешь, споришь — ты сам прозреваешь.

Глава, в которой каждая героиня выбирает свой путь

Вот и нет рядом Лены… Теперь одной надо решать за себя. Без нее трудно. Живет рядом человек, добрый, умный, ты привыкаешь к помощи и перестаешь замечать его — считаешь, что все идет как должно. Но стоит ему уйти, и вокруг образовывается пропасть — теряешься, в какую же сторону шагнуть. Тогда и понимаешь, какое место в твоей жизни этот человек занимал и как часто ты бывал к нему недобр… Ей, наверное, сейчас лучше, чем раньше, — Зайтуна этому рада. Нельзя в жизни быть только другом, человеку нужно больше. Работа — больше, потому что занимает почти всю жизнь, но и ее мало человеку. А вот когда ты имеешь друзей, находишь любовь и едешь работать туда, где давно мечтал, — тогда, может быть, и появляются мысли о счастье.

Лена не только научила так думать Зайтуну — она нашла это в действительности. Значит, и Зайтуна найдет, если захочет. Жаль лишь Машу. Ведь говорили ей, говорили…

В то воскресенье девушки втроем еще с вечера решили идти купаться. В поселке открыли бетонированный бассейн с вышкой, и по выходным там было очень весело. Утром Зайтуна встала первой, а пока ставила чайник, проснулась Лена. Вместе они начали тормошить Машу, чтобы идти умываться. Она долго не хотела вылезать из-под одеяла, потом потянулась и вдруг свесилась с кровати — ее стало тошнить. Лена пристально посмотрела на нее и сказала:

— Зоя, выйди-ка на минутку! А я думаю, что это ты вчера утром кашляла…

Сквозь двери было слышно, как они о чем-то долго говорили — Лена спрашивала, а Маша отвечала. Потом Лена громко оказала:

— Но он же тебе не нравился!

— Раньше не нравился, а теперь нравится, — ответила Маша, и голос ее задрожал.

Тут Зайтуна не выдержала и распахнула дверь:

— Думаете, я ничего не понимаю?

— Закрой дверь, дура! — вскочила на кровати Маша.

— Садись, — спокойно сказала Лена и снова повернулась к Маше. — Алевтина, конечно, в курсе?

— Ей не до меня, — усмехнулась Маша, — контролеров ждет.

Зайтуне уже стало стыдно за то, что она ворвалась. Поняла — ну и молчи, с каждой случиться может. Ну, не с каждой, конечно… Ох и Гена… Он, наверное, просто ничего не знает — потому что совсем не похож на подлеца. Гена Зайтуне понравился с первой встречи — от него пахло нефтью. Когда она чувствовала этот запах, то сразу вспоминала…

…Давным-давно, еще когда она ела из отдельной маленькой чашки, большой человек держал ее на ладони и смеялся. И Зайтуна смеялась, потому что этот человек был ее отцом — колючий, добрый, и от него шел замечательный запах мороза и работы — нефти. Они тогда жили в маленьком поселке нефтяников Бавлы — он расположен на границе с Башкирией, откуда берет начало международный нефтепровод «Дружба». Бавлы — по-татарски значит «сладкий ручей». Отец рассказывал: давно-давно шли по земле два брата татарина. Были они очень бедные и поэтому искали своего счастья, но не находили — везде их встречали такие же бедняки-татары. И вот однажды перевалили они через горы, зашли в глухой лес и очень им захотелось пить. Но место безлюдное, у кого попросишь? Вдруг увидели ручей — обрадовались, бросились к нему, зачерпнули чистой прозрачной воды полные тюбетейки и… удивились. Вода оказалась сладкой, как мед! Удивились братья, но не растерялись — пошли вверх по течению и наткнулись на старую иву, склонившуюся над водой. Из дупла той ивы и тек в ручей мед диких пчел. Оглянулись тогда братья-татары по сторонам — на склоне горы береза, дуб да орех растут, в высокой траве заяц-куян землянику ест, на ветке соловей поет… «Тут нам и жить!» — решили они, вытащили из-за кушаков топоры и назвали свое поселение «Бавлы» — «сладкий ручей».

А после войны в Татарии открыли большие запасы нефти. Но нефтепровода тогда еще не было. Зайтуна с родителями жила в длинном, шумном бараке. На общей печке всегда грелся большой котел с водой, и машина с рабочими-буровиками останавливалась прямо под окнами маленькой комнаты. Однажды вместо отца в комнату пришли все соседи… Потом было много молчаливых людей без шапок — от их голов поднимался пар, потому что стоял сильный мороз. Высокий человек с орденами на груди, тоже без шапки, что-то говорил — он говорил по-русски, поэтому Зайтуне было непонятно. Потом тот человек приходил к ним домой, мама каждый раз начинала плакать — но они не уехали из Бавлов. Тот человек, начальник, устроил маму работать в столовую. Уехали они через несколько лет, когда Зайтуна выросла и уже знала, что ее отец погиб, спасая того самого начальника — заслонив его от сорвавшейся на буровой вышке лебедки.

…Зайтуна оказалась права — Гена действительно не знал, что случилось с Машей. Не потому, что она не сказала — просто он был ни при чем, и Зайтуна почему-то этому обрадовалась.

Вечером, как всегда, подруги пошли в танцевальный кружок — на репетицию. Вообще-то Зайтуне больше нравились хороводы — там все дружные, красивые, гордые. Танец «Строителей» тоже можно неплохим танцем сделать, но почему обязательно шины по сцене катать? Фарид, например, и поет, и пляшет… и, оказывается, даже плакать может. Когда перед отъездом пришел к Зайтуне домой прощаться, папа пошутил: «Кто же на Бока ездить будет?» Друзья смеются: «Он нам вместо Бока машину пригонит!» Бабушка наказ дает: «Маленькие ручьи бегут в Ик, он — в Каму, Кама течет в Идель, а она несет воды в Море. Будет хоть один ручеек грязным — загрязнится все Море!» А Фарид стоит и слезы вытирает — никуда еще он из деревни не уезжал. Но ко всем приходит день выбирать путь…

Зайтуна натягивала в раздевалке кружковские сапоги — бабушкины решила будущим детям сберечь, — а Лена рядом сказала: «Что за идиотский танец! Любую дрянь расхвалят, лишь бы на злобу дня!» Тогда Зайтуна подошла к руководителю Ильгизу и предложила:

— Давайте вместо покрышек лучше песни в танце петь. Сначала грустные — борынгы кэй; потом такмаки про то, как работали; а в конце — монлы кэй, о любви, радости и будущей жизни.

Ильгиз посмотрел на нее недовольно…

— Твое дело, Шамсутдинова, ногами шевелить, а для остального руководство имеется. — Потом наклонился, как к сообщнице, и добавил: — Начальству подавай «свершения», а песни эти кто поймет?

Если все правдиво и красиво — каждый поймет, ведь у танцев всех народов язык одинаков. А здесь сам не веришь — разве парни на работу в каляпушах и парчовых казакинах ходят? А девушки носят изу на камзолах? Им бы фартуки — и не прямоугольные, которые замужние женщины дома надевают, а полукруглые с оборками.

Лена подошла к Зайтуне и сказала вполголоса:

— Да… среди начальства бывают дураки.

Ильгиз услышал, подскочил к ним и зашипел зло:

— Знаю, из-за чего вы… из-за подружки своей! Так учтите, я ничего не обещал, сама виновата!

Зайтуне сразу все стало ясно. Она даже переодеваться идти хотела, потому что не могла находиться рядом с такими плохими людьми. Но потом решили — ведь сорвется репетиция, а скоро выступать. Нельзя из-за одного подлеца подводить хороших людей.

Но репетиция все равно сорвалась — Ильгиз кричал, девушки и ребята нервничали, и скоро все разошлись.

Маше подруги ничего не сказали, но на другой день она прибежала с работы и тут же набросилась на Лену: «Не лезь, куда не просят, и никакие райкомы не впутывай! Это наше личное дело! С кем я теперь на конкурсе буду танцевать?»

Лена начала объяснять, что она никуда не лезла и в райком не ходила. Но Маша не стала слушать, заплакала и выбежала из комнаты, громко хлопнув дверью. Девушки подумали, что она пошла в умывальник, однако прошел час, а ее все не было. Тогда они решили, что она побежала к сестре и вечером вернется. Но и вечером она не появилась. Значит, подумали Зайтуна с Леной, она осталась у Алевтины ночевать. Они легли спать, не закрывая дверь. Утром завтракали без нее и ключ, уходя, как всегда, положили под коврик. А пришли на обед — увидели, что Машины вещи исчезли.

Они сразу стали звонить в банк. Там сказали, что на работу Маша не выходила. Оставалось одно — ее сестра. Надо было торопиться, потому что Алевтина уезжала по путевке в Болгарию. Но девушки опоздали — дверь никто не открыл.

…В Бугульму Зайтуна поехала впервые — как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. — Решили, что искать родителей Маши будет Зайтуна, а Лена подежурит возле банка. По Машиным словам Зайтуна помнила, что их дом находится на улице Ленина, где-то возле музея чешского писателя Ярослава Гашека, который в двадцатые годы был красным комендантом города. Зайтуна нашла этот музей на берегу городского пруда, о котором Маша тоже упоминала, а потом принялась за главный поиск.

Она ходила по дворам и знакомилась со старушками на лавочках, расспрашивала девчонок со скакалками, просто останавливала людей у подъезда — никто не знал Маши, а имен родителей Зайтуна не помнила. Вечером в гостинице Зайтуна решила — пойдет завтра по общественным местам. Маша говорила, что очень похожа на мать, может быть, удастся узнать ее в магазине, кинотеатре, на улице…

Утром Зайтуну разбудила громкая музыка. Она распахнула окно, зажмурилась от солнечных лучей и все поняла. Как же могла забыть?! Сегодня вся Татария празднует сабантуй! Самый веселый, шумный, интересный день в году — сабантуй! Раньше татары устраивали «большой туй» в честь окончания сева, а сейчас сабантуй празднуют и в Казахстане и в Сибири, и на Урале… В детстве Зайтуна со всем классом ходила на сабантуй за деревню — мальчишки участвовали в соревнованиях, девчонки подбадривали их, а потом вместе под пышным кустом ели домашние лакомства. Жалко, что детство прошло. Скорее бы Октябрьские праздники — на целых четыре дня можно поехать домой!

В автобусе вместе с Зайтуной ехали люди с большими сумками, с гармошками. Один парень без конца играл на «хромке» «Где-то на белом свете», потом «Свадьбу» и все время задорно поглядывал на нее. На конечной остановке за городом Зайтуна вышла вслед за всеми, а парень подошел и сказал, улыбаясь:

— Девушка, пойдем с нами.

Зайтуна засмеялась и ответила, что ей некогда идти с ним. А сама смотрела туда, где за березами толпа собирала тянущиеся со всех сторон ручейки людей — там шел сабантуй.

Связанный баран уже не трепыхался — он неподвижно лежал на траве, и только красивые коричневые глаза его время от времени застилались пленкой. К рогам была привязана табличка: «Победителю соревнования». Здесь же два толстых борца, обхватив спины друг друга полотенцами, азартно пыхтели и топтались то в одну, то в другую сторону. Оба устали и вспотели, но никто не хотел сдаваться. Зрителей, конечно, не удерживала протянутая веревка — они громко кричали и показывали пальцами на барана.

Протолкавшись сквозь людей, сгрудившихся у дороги и заглядывающих через головы куда-то вбок, Зайтуна хотела перейти на другую сторону, но ее остановил милиционер:

— Погоди, красавица!

Тут раздался топот, и из-за поворота выскочило несколько всадников. Впереди почти вровень, оторвавшись от остальных, мчались две лошади — рыжая и белая. Зрители вокруг запрыгали и замахали руками. Милиционер вдруг оглянулся, присел и тоже громко закричал:

— Наши, дубовские! Семка! Давай!

Но тут же выпрямился, солидно кашлянул и сказал:

— Теперь иди, полная безопасность.

Зайтуна пропустила ораву мальчишек, на велосипедах гнавшихся за лошадьми. «Безопасность!» Тоже, скачки! Таких дохлых коней в деревне бы и седлать постеснялись. Эту рыжую Фарид бы на Бока в два счета обставил. Интересно, а на КамАЗе сабантуй празднуют?

— Кацо, махнем сапоги на штаны!

Задрав головы, люди с открытыми ртами следили за парнем в джинсах, повисшем высоко над землей. Зайтуна подошла и тоже стала смотреть. Парень иногда оглядывался вниз, показывал в улыбке белые зубы, а сам все выше и выше карабкался по шесту. Снизу сыпали советами и наставлениями. Вот парень уже поднялся к самой вершине и потянулся, чтобы снять призовые сапоги, но… намыленный шест заскользил под руками, и он стремительно съехал вниз. «И-эх!» — завопила толпа. Сапоги на вершине шеста висели обыкновенные, кирзовые, каких полно в любом магазине. Но сабантуй — это сабантуй! И вот уже кривоногий мужичонка хлопнул о землю свой выходной пиджак, поплевал на руки и стал карабкаться на шест — теперь уже парень, по-прежнему весело показывая зубы, кричит ему снизу:

— Крэпче хватай! Р-рэмнем дэржи!

Зайтуна смотрела на женщин — высоких и низких, худых и полных, одетых в крепдешин и ситец — похожих на Машу среди них не было. Не нашла Зайтуна такую женщину и возле площадки, где участники с завязанными глазами разбивали палкой банки, выкрашенные коричневой краской под горшки, и там, где на бревне колотили друг друга толстыми мешками…

Остановилась отдохнуть возле двух грузовиков, которые своими кузовами образовали сцену. Уже машинально Зайтуна оглядывала женщин, ища среди них светловолосую, с высокими бровями и тонким носом. На сцене тем временем разыгрывалась смешная история — мулле один ученик наябедничал на другого, мулла стал бить его плеткой, но у того оказалась под рубашкой стиральная доска. Мужчины и женщины вокруг смотрели завороженно, как на сказку.

Зайтуне захотелось есть, и она направилась к сколоченным из досок столам. Повариха в белом халате разливала из большого котла по чашкам салму — ну какой же сабантуй без лапши с гусятиной! И тут словно из-под земли вырос парень, что в автобусе играл на гармошке.

— Теперь никуда не убежишь! — схватил ее за руку и потащил за собой.

Как и все вокруг, прямо на траве, разложив угощения на скатерти, под кустом, сидела семья парня — мать и отец. Сначала они решили, что Зайтуна близкая знакомая сыну, потом стали бранить парня — хорошие простые люди, они думали, что Зайтуна обиделась. А парень все просил ну хоть минутку посидеть с ними. Подумалось — ведь когда делаешь людям приятное, вовсе не обязательно сообщать, что совершаешь это из вежливости. Она опустилась на траву, а родители дружно начали рассказывать, какой их Анвар добрый сын, как его уважают на мехзаводе и даже избрали в цеховой комитет комсомола. Вот только никак не может выбрать девушку, а пора ему семью заводить, из армии давно пришел. Зайтуна с Анваром смеялись, а родители все пододвигали и пододвигали пирожные, колбасу, сыр… Наконец Анвар не выдержал и сказал:

— Да что мы с Зайтуной сами о свадьбе не договоримся? Пойдем праздник смотреть! — и он вскочил, увлекая ее следом.

Зайтуна опомниться не успела, как очутилась перед щитом с нарисованными кругами, и все бросали в них мячики.

— Держи, — Анвар, не спрашивая, сунул в руки несколько мячиков.

Конечно, она ни разу в цель не попала. Анвар тоже промазал, и это Зайтуну обрадовало — не будет самовольничать. А он потянул ее к другой кучке людей. Там надел на ноги мешок и встал на старт.

— Анвар, давай! — закричала Зайтуна, когда судья махнул флажком и бегуны, как лягушки, запрыгали вперед. Все смеялись, и Зайтуна тоже. Потом они с Анваром срезали с завязанными глазами конфеты с веревки, бегом носили яйца в ложке, а потом Анвар привел ее к эстраде.

— Стой здесь!

Она подумала, что тот побежит к палаткам за лимонадом или мороженым — очень приятно быть с человеком, который о тебе заботится.

Но Анвар вдруг оказался на помосте.

— Свой номер я посвящаю гостье из поселка, нефтяников Аксу Зайтуне Шамсутдиновой! — громко объявил он.

Все вокруг зааплодировали, а люди, видевшие Зайтуну с Анваром, стали оглядываться в ее сторону. Она почувствовала, что краснеет, но не от стыда, а от удовольствия — столько людей услышали ее фамилию.

Анвар поднес что-то к губам. Зайтуна подумала — кубыз, на каких мальчишки играют, — и рядом сказали: «Да это зубанка!», а кто-то поправил: «Кобас!» Но Анвар вдруг засвистел, и она поняла, что в губах у него береста. Он щелкал, свистел, журчал, как ручей, — в общем, получалось здорово, будто пел настоящий соловей в кустах за домом. Люди хлопали и говорили: «Ай, сандугач!» И Зайтуна хлопала громче всех. Анвар поклонился и сказал:

— А эту песню я посвящаю всем девушкам, которые ждут любимых из армии.

Входишь ли ты в сад,

Входишь ли ты в сад,

Срываешь ли там цветы?

Расстаемся мы, как сорванные цветы,

Чувствуешь ли это ты?

Осыпаются на ветру цветы,

Сердце разрывается от тоски.

Анвар пел без сложности — не играл голосом, и мелодия проще, чем у деревенских песен, — но от его пения щемило сердце. И вдруг Зайтуне стало стыдно. Как она может веселиться, когда Фарид там даже в кино не ходит — не хочет без нее? Пишет, хорошо, что вино не продают, а то бы напился с тоски: на работе бетон носит — о Зайтуне думает, в столовую идет — ее вспоминает, вечером на курсах — ей письма сочиняет. А она?

Вернулись к родителям, и Анвар снова пел и играл на гармошке, но все уже было по-другому. Зайтуна поняла: пора уходить. Черные глаза Анвара стали совсем грустные, он сказал:

— Видишь, нет справедливости… только встретились… Возьми мой адрес — друзьям пригодится, а может, и тебе. Я знаю, у тебя что-то случилось.

Анвар хотел помочь от всего сердца, но адрес она не взяла. Он хотел проводить ее, но она тихо и серьезно оказала:

— Не нужно…

Из окна автобуса Зайтуна смотрела на бесконечное, большое поле и ни о чем не думала. Сабантуй закончился, никого она не нашла, а завтра надо снова идти на работу. Навстречу по дороге машины везли столы, бензин, сваи, овец, тракторы, какие-то фанерные декорации… Потом автобус надолго остановился — желтый иностранный грузовик с двумя трубами на носу перетаскивал через шоссе высоковольтную опору. Очень многое надо человеку, чтобы счастливо жить, подумалось Зайтуне…

Лена не стала ничего слушать. Посмотрела, как Зайтуна клюет носом, и уложила в постель. А на другой день уже в цехе сказала:

— Дуры мы. Ведь ее адрес в листке учета есть. Я в банке объяснила, в чем дело, мне даже их бугульминский телефон назвали. Не приезжала она домой.

— Как же теперь? — спросила Зайтуна.

— Ее ровесницы на фронте немецкие самолеты сбивали, — вместо ответа сказала Лена.

Зайтуна хотела возразить, что на войне — там люди точно знали, чего от них требуется каждый день. Но тут неподалеку раздался голос директора:

— Ты бы взял и сколотил сам тележку, раз руками тяжело!

— Оно-то, конечно, — раздался в ответ голос Юхана, — да чего сам, если всегда вы решаете…

— Никто за вас Не решает, — быстро сказал директор. — Коллективу предоставляется полная творческая инициатива. Действуй!

Лена кончила работу раньше Зайтуны, но не стала помогать — видно, торопилась куда-то. Только рукой возле двери махнула. Зайтуна продолжала клеить переплеты.

— Как настроение?

Она обернулась, рядом стоял директор.

— Спасибо, хорошее.

— Ты не знаешь, Маркелова у нас еще долго работать собирается?

— Не знаю, — удивилась Зайтуна. — Она разве уходить хочет?

Рашид Олегович пробурчал что-то непонятное и ушел. Все казалось странным — перемена с Леной, вопросы Рашида Олеговича…

В ноги ткнулось что-то мягкое — уборщица Раиса уже начала орудовать шваброй.

— Импорт-экспорт? — кивнула она на босоножки.

— Наши, — ответила Зайтуна, — фабрика «Парижская коммуна».

— Умеют же, черти, когда хотят! Не тужи, — выжала тряпку в ведро Раиса. — Вздрючили его в райкоме за дробление заказов, вот и бросается, ровно цепной пес. Мне говорит: «Почему карболки мало в ведро льешь?» Кто в нашем деле не понимает, тот, может, и ливнет со всей руки. Сожгу я пальцы, а завтра на больничный садись? Может, государству лечение мое в десять раз дороже обойдется, чем вся эта… химия!

…Прошло несколько дней. Зайтуна сидела дома, за окном лил дождь. Уже стемнело — Лена не появлялась. Она убрала со стола посуду, укутала полотенцем чайник и решила прибраться. Когда с веником полезла под кровать, наткнулась на деревянную клетку. Сразу вспомнилось, как еще весной в ней умер голубь. Если по правде, девушки сами его погубили — не подумали, чем для голубя явится их забота. Иногда самая лучшая жалость — предоставить самому выбирать, в клетке хочешь жить или на крыше. Потом все боялись вытащить его, мертвого, и только шмыгали носами.

— Поломойничаешь? — под кровать заглянула Элка. — А мы по субботам… Смотри, что я тебе принесла!

— Ой, — сказала Зайтуна, вытирая руки. — «Фауст», мое любимое произведение!

— Я и говорю-то плохо, а тут еще читать! — махнула рукой Элка. — Девчонки по знакомству оставили. Раньше, говорят, на русском свободно стояла, а теперь на татарском — и к прилавку не протолкнешься! Денег, что ли, девать некуда…

— Хочешь, я тебя татарской грамматике научу? — спросила Зайтуна. — Она легкая.

— Ты меня знаешь чему научи, — Элка легла грудью на стол, танцевать! Не думай, я способная! Сейчас я свой альбом принесу…

Она исчезла и через минуту вернулась с толстой общей тетрадью, обклеенной переводными картинами.

— Так, подожди. Здесь я в детском саду на утреннике… родители в день получки…

— А это кто?

— А вот как раз я, — с гордостью сообщила Элка. — В школе на вечере дружбы исполняла танец «Пхулкари». Показать?

— Покажи.

— Нет, я лучше «Бхарат натьям» станцую — по книжке учила, он мне больше нравится. Сейчас «тилак» сделаем…

Элка ткнула себе в лоб палочкой помады, перевесила клипсу с уха на ноздрю, повела плавно рукой и… перед Зайтуной уже не Элка, а иноземная красавица… Черные глаза из-под выгнутых бровей смотрели с гордым прищуром, губы словно налились соком… Она вкрадчиво начала приближаться, потом неожиданно отпрыгнула, почти распластавшись на полу, и снова гордо выпрямилась. Спина ее изгибалась как у кошки, а ступни непрерывно отбивали такт.

У Зайтуны прошло первое впечатление, что Элка представляется, как иногда маленькие дети представляются взрослыми, красивыми людьми, все было всерьез. Элка в такт приговаривала: «Така-тика, така-тика, та-а, та-а!», и Зайтуне казалось, что она понимает эти слова, так же, как игру бровей, чуть заметные приседания, — Элка разговаривала движениями! Она начала медленно, раскачиваться, протягивать к кому-то руки, будто в забытьи зовя: «О! О-о!» Но этот кто-то не приходил, и она изгибалась спиной и бедрами, проводила руками по своей полной груди, а глаза ее наполнялись слезами… И вдруг словно музыка оборвалась на высокой ноте — Элка резко опустила руки, глаза ее гневно сверкнули — она проснулась! Сначала одна ее нога начала отсчитывать такт, потом другая, потом руки, потом все тело ее зашлось в бешеном ритме — так бьется сердце, когда целуешься в первый и последний раз в жизни! Она кружилась, прыгала вверх, в стороны, белые ладони мелькали в воздухе — казалось, вся комната наполнилась бьющимися птицами… Элка вдруг перестала танцевать — рукава ее халата сразу смялись и опали.

— Ну как? — спросила она, тяжело дыша. — Вообще-то его девадаси танцуют…

— Здорово, — призналась Зайтуна, — ты же сама кого хочешь научишь!

— Все же учить-то придется тебе, — раздался голос с порога.

— Ленка! — ахнула Зайтуна. — Ты все время здесь стояла?

— Не стояла, а смотрела, — сказала Лена и села прямо в пальто на кровать.

— Я пойду, девочки, — хотела прошмыгнуть в дверь Элка.

— Погоди, — остановила ее Лена и повернулась к Зайтуне. — Я про обучение серьезно. Разговаривала сегодня с директором Дома культуры — он не против, чтобы ты стала вести кружок.

— Как вести? — не поняла Зайтуна. — А Ильгиз?

— Его сняли, сама знаешь, за что. Я, я постаралась, не смотри. В типографии уже знают — махнешь в Елабугу, в культпросветучилище, и через год станешь в Доме культуры методистом.

Сначала Зайтуна испугалась и хотела отказаться. Потом подумала — уж если устройство клепальной машины сама освоила… А в Елабуге ведь преподаватели! И с Фаридом совсем рядом, можно к нему каждый выходной ездить. Она спросила только:

— Почему меня, а не тебя?

— Ты — национальный кадр и танцуешь лучше, — сказала Лена. — А я тоже скоро уезжаю. С мужем, вот!

—. С каким мужем?! — раскрыли рты девушки.

— Замуж я выхожу, за Гену, — спокойно сказала Лена. — Их бригаду в Тюмень переводят, вот мы и решили вместе. Правда, не расписались еще, но это не самое важное.

— Ленка! — прыгнула к ней на кровать Зайтуна.

— А моего оболдуя фиг сдвинешь, — печально сказала Элка.

Лена встала с кровати, вытащила из тумбочки завернутую в прозрачную пленку тетрадь и сказала Элке:

— Хочу тебе подарок сделать — Зойке-то она ни к чему, а тебе может пригодиться. Сейчас допишу последнюю страницу…

Лена раскрыла тетрадь и прямо стоя стала что-то писать.

* * *

Из дневника Лены Маркеловой

Последняя запись

Элла, любой человек, взрослея, мир для себя открывает заново — каждый день, каждый час. Поэтому не пугайся, если не сразу увидишь то, о чем пишут и говорят. Настоящие люди есть, и от тебя зависит — станет их на свете больше или меньше. Честные, хорошие люди не появляются «откуда-то», не берутся от природы — все самое хорошее на земле делается самим человеком. Но и разрушается, конечно, тоже им, запомни это.

На добрую память. Может, прочтешь мой дневник и скажешь: «Теперь я знаю, почему мне не везло».

Л. М.

Подлинное начало

* * *

Говорит Лена Маркелова

С того дня, когда Гена сказал мне: «Давай это… поженимся», прошел год. Я была уверена, что он хотел отомстить Маше — вот, мол, и без тебя не пропаду, — но ничего с собой поделать не могла. Потом у нас родился сын — Витя, Виктор, «Победитель» — втроем стало жить гораздо легче. И Гена перестал утыкаться чуть что в разобранный транзистор или утюг — приходит теперь с работы и сразу к кроватке, как там сын? А тому и горя мало — пузыри пускает и не знает, хулиган, сколько хлопот матери в роддоме доставил. Повезу их летом в Удмуртию, с отцом познакомлю, наши буровые посмотрим — пока я «в чужих краях» блуждала, у нас тоже начали нефть добывать. С яслями здесь трудно — поселок едва начал строиться, доски, цемент и прочее — только вертолетом. Лишь для делегации из Техаса специальные мостики до самой буровой настелили, не пожалели — иностранцев на Руси всегда с почетом встречают.

Сижу пока дома, письма перечитываю. Интереснее всех Зойкины читать. Сначала она писала, как в музей художника Шишкина ходила в Елабуге; потом как на баяне играть учится, как режиссуру танца изучает. Потом про училище свое — как к ним на танцы ребята из милицейской школы приходят, и она сразу всем фотокарточку жениха показывает. А перед самым окончанием учебы Зойка к Фариду на сабантуй поехала и на конкурсе выступила. В разгар праздника объявили конкурс на лучшее исполнение танца. На эстраде наперебой танцевали и шейк, и лезгинку, и гопак, и барыню, и цыганочку — со всей страны ведь молодежь съехалась. Кто-то даже «Последнюю пляску шамана» показывать взялся. Друзья Фарида уже знали, что Зойка — танцорша, и пригласили ее на эстонский танец, где нужно четное число участников. А она пошла и станцевала соло из своего танца, который к диплому готовила. Начальство ее тут же приметило и предложило работу — организовать в ДК студию национального танца, ведь на КамАЗе кроме казанских татар работают и сибирские, и астраханские, и мещеряки, и тептяри… Зойка пишет, что особенности в танцах у каждых свои, но объединить всех в ансамбль — можно. А потом и о КамАЗе стоящую вещь написать, и вообще…

Но самое главное — знаете кого Зойка там встретила? Машу! Та сама к ней подошла, когда Зойка с Фаридом возле общежития гуляли. Обнялись, всплакнули, конечно, потом ей Маша обо всем рассказала. В этот злосчастный день она была у врача и ей сказали, что… в общем, она может больше не иметь ребенка. У какой женщины от этого сердце не содрогнется? Не заезжая домой, поехала она к своей подруге детства в Малую Бугульму — село неподалеку — та ее в контору зверосовхоза устроила. Сменила Маша потом еще несколько мест — на частных квартирах старухи косятся, живот-то не спрячешь. Невмоготу стало по углам скитаться. Решила ехать на КамАЗ — строительство идет большое, может, комнатенку выделят, да и от глаз прятаться не нужно. Там и родила, дали ей место в семейном общежитии, а ребенка комитет комсомола в ясли устроил. Где все делается заново, где комсомольцы, молодежь — пропасть никому не дадут! Маша очень любит своего маленького — да и какая мать не любит свое дитя?

Зойка пишет, что в будущем ее к себе в Дом культуры перетащит — нельзя такой талант в землю закапывать. Я показала письмо Гене, он ничего не сказал, только пожал плечами…

В письмах, что лежат в моем столе, есть все — и смешное, и грустное, и умное, и наивное. Как, наверное, в жизни каждого из нас — всего понемножку. Ведь ни об одном человеке нельзя категорично сказать — абсолютно он плохой или исключительно хороший. В нем есть и то, и другое. По-моему, и о любви, как о человеке, невозможно сказать двумя словами — настоящая она или нет. Между этими двумя полюсами огромное расстояние, и каждый человек занимает там особое место. К какому полюсу зашагает — зависит от него и от его избранника.

Работать здесь я собираюсь оператором — ходить от «качалки» к «качалке» и проверять показания приборов. Но к тому времени, когда я выйду из декретного отпуска, повсюду завершится внедрение автоматики — диспетчер, не выходя из комнаты, сможет следить за давлением в скважинах. Значит, я стану лаборанткой, буду брать пробы нефти из резервуаров — тоже нужное дело. Работы я не боюсь, с Геной мне ничего не страшно. Я ему завидую. Придет со своей буровой, весь промасленный, а глаза… Как устроим сына в ясли, обязательно в нефтяной техникум поступать поедет — мы так решили…

Я стою у окна и смотрю на небо — там, глубоко во тьме, пылинками мерцают звезды. Исчезнет одна — этого и не заметишь, останутся миллионы других — холодных, как вечный лед, или раскаленных, как тысяча ядерных взрывов. И среди них крошечная точка тепла, маленький вздох жизни — наша Земля. Я одна лицом к лицу с этим огромным пространством… Нет, не одна — рядом тихонько сопит во сне мой сын, из-за крыш виднеются огни — там сейчас работает мой любимый человек. Где-то ходят по земле, трудятся, а может быть, танцуют мои друзья… Как хорошо жить, какое это счастье — жить!