По каменному мостику он перешел через канаву, отделявшую их дом от улицы. Через двустворчатую калитку вошел во двор. От его покрытых плесенью стен по-прежнему исходило ощущение приветственного радушия. Как и от водопроводного крана в углу двора, и от глиняных горшков с георгинами. И от бархатцев и базилика, которые мать использовала для молебнов. Виноградная лоза цвела — как всегда в это время года.
Во дворе они с Удаяном играли в детстве, рисовали тут и писали решения задачек по арифметике угольком или кусочком сухой глины. Здесь Удаян, помнится, не усидев дома, пробежал по доске и наступил в невысохший цемент.
Субхаш увидел сейчас эти следы и прошел мимо, окинул взглядом надстроенную верхотуру — длинные террасы, просторные коридоры, окружавшие дом с фасада и обнесенные кованой решеткой с узором в виде трилистника. Свеженькая изумрудно-зеленая краска еще пока блестела.
За одной из решеток на верхнем этаже он увидел родителей, попытался разглядеть выражения их лиц, но не смог. Где-то в глубине души ему вдруг почему-то захотелось догнать отъезжавшее такси и сказать водителю, чтобы тот увез его отсюда куда угодно.
Он нажал на кнопку зуммера, который когда-то установил Удаян. Зуммер еще работал.
Родители так и остались сидеть, даже не поднялись и не окликнули его по имени. Даже не спустились вниз, чтобы поздороваться с ним. Отец просто спустил ему через решетку на веревочке ключ. Субхаш отпер замок на двери. Наконец отец издал какой-то крякающий звук, словно прочищая горло после долгого молчания.
— Запри за собой калитку, — проинструктировал он Субхаша перед тем, как утянуть обратно ключ.
Субхаш поднялся по лестнице с гладенькими черными перилами, ярко выделявшимися на фоне небесно-голубых стен. Бирен Каку с женой следовали за ним.
Увидев родителей на террасе, он опустился и по традиции коснулся их ног. Теперь он был у них единственным сыном — он, ни разу не сумевший произвести на них впечатления за первые пятнадцать месяцев своей жизни. Теперь, видимо, ему предстояло наверстать упущенное.
В первый момент ему показалось: родители совсем не изменились. У матери все тот же маслянистый блеск в волосах, все тот же бледный оттенок кожи. Все такая же сухощавая и сутулая фигура отца, обтянутая хлопковой тканью куртки. Все та же унылая складка вокруг рта — маска разочарования, прикрытого дружелюбием. Но изменения все же были. В их глазах, застывших и остекленевших от горя.
Субхаш смотрел на портрет Удаяна в новой комнате родителей и не мог поверить, что брата больше нет. Но портрет свидетельствовал об этом. Эту фотографию сделал примерно десять лет назад один родственник, который имел фотоаппарат. Одна из немногих фотографий, где братья запечатлены вместе. В тот день они узнали результаты успешно сданных экзаменов в колледж. День, который их отец назвал самым счастливым в своей жизни.
На этой фотографии Субхаш с Удаяном стояли во дворе дома. Плечом к плечу. Сейчас, чтобы сделать похоронный портрет, это плечо вместе с самим Субхашем было отрезано.
Он стоял перед портретом брата и плакал, прикрыв лицо рукой. А родители, ничуть не тронутые этой сценой, смотрели на него, как на артиста перед публикой, и ждали окончания сценического действия.
С террасы перед ним открывался прямой вид на местность, где они с Удаяном росли. Низенькие жестяные и черепичные крыши с тыквенными плетями, забравшимися на самый верх. Крошащиеся каменные ограды, загаженные воронами. Два продолговатых пруда на другой стороне улицы. Низина сейчас выглядела как глинистое дно после отлива.
Он спустился вниз, на первый этаж, в ту часть дома, которая совсем не изменилась, в их с Удаяном бывшую комнату. Он поразился — какая, оказывается, темная и тесная эта комната. Возле окна письменный стол, на стене книжные полки, в углу простенький шкаф для одежды. Вместо их кровати, на которой они спали вдвоем, теперь стояла раскладушка. Должно быть, Удаян принимал здесь учеников, когда занимался репетиторством. На книжных полках — учебники, измерительные приборы и ручки с карандашами. Не было только их самодельного коротковолнового приемника, и вся политическая литература куда-то исчезла.
Субхаш распаковал вещи и ополоснулся водой, которую насос подкачивал дважды в день из общей водонапорной колонки. Вода эта содержала много железа, имела металлический привкус. От нее волосы становились жесткими, а кожа шершавой.
Ему сказали подняться наверх и пообедать. То есть теперь кухня располагалась наверху, на этаже, где теперь находилась спальня родителей. Стол накрыли на четверых: отца, Бирена Каку с женой и Субхаша. Мать всегда ела потом, уже накормив других.
Субхаш сел спиной к портрету брата — видеть его постоянно было невыносимо.
Он жадно набросился на еду — дал с ломтиками жареной горькой дыни, рис и тушеную рыбу. Речная рыба пабда была сладковата на вкус, ее побелевшие после жарки глаза напоминали речные камушки.
Огромные латунные блюда вместо тарелок казались до боли родными. Они давали свободу есть руками. Питьевую воду наливали из черного керамического кувшина, стоявшего в углу. Пиала показалась какой-то неудобной — ободок слишком толстый для рта.
— А где она? — спросил Субхаш.
— Кто?
— Гори.
Мать черпачком поверх риса положила ему дал.
— Она ест на кухне, — ответила она.
— Почему?
— Ей так нравится.
Он не поверил матери, но вслух ничего не сказал. Не произнес того, что подумал, — Удаян наверняка осудил бы их за то, что они ее так отделили, за то, что соблюдают подобные обычаи.
— И она сейчас там? Я хотел бы с ней познакомиться.
— Она сейчас отдыхает. Ей сегодня нездоровится.
— Нездоровится? А врача вы вызывали?
Мать, не поднимая глаз, продолжала накладывать еду в тарелки.
— В этом нет необходимости.
— У нее что-то серьезное?
Мать наконец объяснила:
— Она ждет ребенка.
После обеда он вышел пройтись. Пошел к прудам. Пучки водяных гиацинтов торчали кое-где в низине, вода еще стояла здесь и там.
Субхаш заметил невысокий каменный столбик, которого здесь никогда не было раньше, подошел к нему. На нем значилось имя брата, а под ним годы рождения и смерти: 1945–1971.
Этот скромный мемориал установили в память о мученике политических репрессий. Вода сюда приходила и уходила, скапливалась и исчезала, и именно это место партийные товарищи Удаяна выбрали для памятника.
Субхашу вспомнилось, как однажды они с Удаяном и другими мальчишками играли в футбол на другом конце низины, и Субхаш подвернул ногу. Он сказал Удаяну, чтобы тот продолжал играть и что сам дойдет до дома. Удаян же не стал его слушать и отправился вместе с ним.
Обвив Удаяна рукой, Субхаш почти висел на нем, кое-как ковыляя и кривясь от жуткой боли в распухшей лодыжке. А Удаян посмеивался над ним, дразнил за неуклюжесть и все говорил — если бы не он, то их команда выиграла бы. Дразнил, а сам практически тащил его на себе домой.
Субхаш вернулся в дом, собирался просто немного отдохнуть, но уснул крепким сном. Проснулся он, когда было поздно, в доме уже поужинали. То есть ужин он проспал. Вентилятор не работал — ток отключили. Он нашел под матрасом фонарик, включил его и поднялся наверх.
Дверь в спальню родителей была закрыта. Он пошел на кухню, в надежде найти какие-нибудь остатки от ужина, и там увидел Гори — она сидела на полу, рядом горела зажженная свеча.
Он узнал ее сразу, по снимку, который присылал ему Удаян. Но это была уже не та раскованная девушка-студентка, которая игриво улыбалась перед фотообъективом его брата. Та фотография была черно-белая, но сейчас, даже при скудном свете одной-единственной свечи, ее чудовищная бледность сразу бросалась в глаза.
Длинные волосы были собраны сзади в низкий пучок. Она сидела опустив голову, в белом траурном сари. Худенькая, какая-то почти безжизненная. На ее лице сейчас поблескивали очки — их на той фотографии не было. Когда она подняла к нему взор, он даже через эти очки разглядел еще то, что не смогла передать фотография — невыразимую красоту ее глаз.
Субхаш не заговорил с ней, просто смотрел, как она ест дал и рис. Она могла быть кем угодно, чужой, посторонней женщиной, а стала вот теперь членом его семьи, матерью ребенка Удаяна. Она взяла из кучки на краю блюда немного соли и посолила ею свою пищу. Субхаш обратил внимание, что рыбы, которую ему подавали за обедом, ей не оставили.
— Я Субхаш, — произнес он.
— Я знаю.
— Да я вообще-то не хотел тебе мешать.
— Они пытались разбудить тебя к ужину.
— Ну, вот я теперь уже проснулся.
Она захотела было подняться, сказала:
— Я поставлю тебе блюдо.
— Нет, ты доедай свой ужин. Я могу взять сам.
Он чувствовал на себе ее взгляд, когда водил по полкам фонариком, когда доставал себе чистое блюдо и открывал кастрюли и сковородки с оставленной для него едой.
— Ты говоришь как он, — сказала она.
Он сел напротив, свеча посередине. Гори держала руку над блюдом, кончики пальцев испачканы едой.
— Ты из-за моих родителей не ешь рыбу?
Она не ответила на вопрос.
— И голос у тебя такой же, как у него.
Очень быстро им овладела апатия. Просыпаясь в своей тесной комнатенке, завешенной белой москитной сеткой, он ждал, когда ему подадут утренний чай. Ждал, когда ему принесут его выстиранную и сложенную одежду, когда его обслужат за столом. Он не сполоснул сам ни одной тарелки или чашки, знал — дворовый мальчик-прислуга все равно придет и заберет их. Утром он съедал посыпанный сахарным песком хлебец, запивал его приторным горячим чаем и глядел, как мелкие муравьи сбегаются и растаскивают крошки.
Новая планировка дома давала ощущение полной дезориентации. Штукатурка на стенах оставалась еще свежей, липла к рукам, если он дотрагивался до стены. Несмотря на все новшества, дом казался неприветливым. Да, здесь теперь было много свободного места, где можно спать, где можно уединиться, но ни одно из помещений дома не предназначалось для каких-то дружных посиделок, для общения, и нигде не стояла мебель для уюта гостей.