Ровно через четверть часа мы с Манфредом, одетые как солдаты храмовников, вышли из дома и заперли за собой дверь. С собой мы взяли лишь по небольшому саквояжу с милыми сердцу вещами. Все остальное я оставила в этом доме без малейших сожалений. Прошлое оставалось позади… Правда, каким будет наше будущее, еще неизвестно. Но главное – мы спасены! И я смогу вновь увидеть своего мужа… Эта надежда была подобна яркому свету, который вдруг засиял передо мной, вынырнувшей из пучин черного отчаяния и смертной тоски.
Манфред был молчалив. Он всегда-то был немногословен, мой мальчик, но я знала, как нежно он привязан к отцу. Он хотел походить на него, быть таким же умным и отважным… но все то, что происходило в последнее время, делало его все более замкнутым, и я никак не могла расшевелить его, поскольку и сама находилась в леденящих объятиях всеобщего кошмара. И вот теперь мой пятнадцатилетний сын, прижимаясь ко мне плечом, задумчиво смотрит на тьму за окном, и я отчетливо ощущаю, как и его тоже постепенно отпускают тревога и страх… Я украдкой смотрю на туманное отражение его еще совсем детского лица в оконном стекле – и нежность захлестывает меня так, что на глаза выступают слезы… Неужели все будет хорошо? О, это чувство пьянит, но нельзя давать ему волю прежде времени… И я, чуть шевеля губами, принимаюсь молиться – пожалуй, впервые за долгое время чувствуя, как долгожданная благодать Божья разливается в моем сердце теплой животворящей волной…
В кромешной тьме, чуть светя фарами через узкие щели, наши машины проехали через Ульм. На южном выезде из города пост фельджандармерии даже не пытался остановить принадлежащую храмовникам машину – и, миновав его, мы на полной скорости помчались на юг, в сторону швейцарской границы. Дорогой я пыталась разговорить майора Пита, желая понять, куда мы едем. Мне почему-то представлялось, что мой муж сумел бежать из русского плена (хотя непонятно, как такое могло случиться) и теперь скрывается где-нибудь в Швейцарии. Но командир моих спасителей был крайне немногословен. Он лишь повторял, что я все узнаю уже на месте от собственного мужа. Я подумала, что майор имеет какое-то отношение к тем немецким офицерам, поклонникам моего мужа, которые не приняли сердцем нового «арийского бога» и теперь ведут против Гитлера свою, отдельную от русских, войну. Опираясь, например, на содействие Святого Престола. Не зря же они направляются не к линии фронта, который от нас близок (что на запад, что на восток не более двухсот километров), а к границе Швейцарии. Я также пыталась предположить, под каким предлогом люди в форме храмовников будут переходить через пограничные посты, но мои соображения оказались напрасными, так как через пару часа быстрой езды машины свернули с шоссе и запылили по узким проселкам в предгорьях Альп.
Там, на небольшом лугу, нас ожидал окрашенный в черный цвет трехмоторный самолет со свастиками на крыльях и хвосте[14]. Мой муж называл такие аэропланы «тетушками Ю». Видя зловещие знаки принадлежности к храмовникам ордена СС, к этой машине не рискнут подойти ни местные пейзане, ни даже представители власти. Нынче любой человек в Германии может тотчас оказаться на алтаре, если на него укажут слуги нового арийского бога, и поэтому все стараются держаться от них подальше. К моему удивлению, лететь предстояло только нам с Манфредом, а у тех немногословных людей, что спасли нам жизнь, в обреченном на гибель Рейхе еще оставались какие-то дела. Я буду молиться за них – так, как молилась за своего мужа, – чтобы они избежали всяческих опасностей и вернулись домой живыми…
30 июня 1943 года. 07:35. Второй Украинский фронт, аэродром Швехат в 18 километрах к юго-востоку от Вены.
Бывший генерал-полковник Эрвин Роммель.
Самолет, на котором летели мои жена и сын, в сопровождении советских истребителей приблизился к аэродрому Швехат на рассвете. Две недели назад эту «тетушку-Ю» в раскраске Ордена Храма СС русские войска нашли брошенной на этом же аэродроме в исправном состоянии и тут же принялись использовать в своих интересах. Два года назад, Канарис, забрасывая к русским диверсионные группы, одевал их в форму советской тайной полиции, внушавшей абсолютный ужас всем жителям большевистской России. Теперь русские возвращают нам долг сторицей: в прифронтовой зоне их диверсанты обмундированы как ваффен-СС и фельджандармы, а в глубоком тылу – как храмовники. Да и где тот глубокий тыл? Теперь, когда русские отрезали Восточную Пруссию от территории Рейха и захватили Австрию, Богемию и Моравию, вся Германия с запада на восток протянулась не более чем на пятьсот километров. Впрочем, меня это только радует.
Командира русских диверсантов, которым было поручено спасти мою семью, я знал лично – госпожа Антонова представила мне этого человека, чтобы я не волновался, убедившись, что дело моей семьи в надежных руках. Да и не русский он вовсе, а бур из числа тех, что не простили англичанам завоевания своей родины – майор полка специального назначения имени генерала Де Ла Рея Пит Гроббелаар.
– Спасательная операция для нас дело непривычное, – сказал он тогда, глядя на меня в упор своими холодными глазами, – прежде нас больше использовали для того чтобы убивать. Но у нас были хорошие учителя, генерал, и я думаю, что если ваши жена и сын в ходе этой операции не будут делать глупостей, все пройдет наилучшим образом…
И в самом деле спасение моей семьи прошло тихо, обошлось без боя и стрельбы. Десяток зарезанных острыми ножами храмовников и двое гестаповцев не в счет. Наводящие на всех ужас убивцы человеков даже и помыслить не могли, что для этих людей они не более чем овечки, предназначенные на заклание. Дикие люди эти буры… Англичан они ненавидят за то, что те завоевали их родину, а нас, немцев, считают опасными сумасшедшими – за то, что мы объявили недочеловеками других представителей белой расы: французов русских, поляков и евреев; а вот с большевиками эти холодноглазые убийцы сошлись достаточно близко. Наверное, потому, что у буров такой же счет к англичанам, как у русских к немцам. А может, потому, что и те и другие только внешне кажутся европейцами, а на самом деле являются самыми настоящими первобытными дикарями, яростными и непокорными.
Кстати, госпожа Антонова тоже пришла встречать мою семью и стоит рядом со мной. Как мне кажется, господином Сталиным на нее возложена роль крестной матери и одновременно повивальной бабки той новой Европы, что должна появиться на свет после того как будет окончательно покончено с Гитлером. С одной стороны, эта Европа будет советской – такова неизбежная реальность, а с другой – она должна остаться сама собой, чтобы большинство дел, не касающихся непосредственно исполнения большевистских догматов, можно было делать как обычно[15]. Госпожа Антонова – незаурядная женщина. Она участвовала в переговорах с Папой, она курирует этих бурских головорезов, и она же вытащила из лагеря для пленных генералов меня самого, чтобы поручить мне создание в Германии гражданской администрации. Она говорит, что когда наступит мир, у нас не будет времени на раскачку. При том, что национал-социалистическую систему следует уничтожить сразу и необратимо, в Германии как можно скорее должна появиться полноценная гражданская администрация, которая обеспечит снабжение населения продовольствием, восстановит работу промышленных предприятий и шахт, и вообще создаст условия для возобновления нормальной жизни. Главный выигрыш господина Сталина на этой войне – это немецкая промышленность, которая должна достаться ему в максимально нетронутом состоянии, а также обслуживающий заводы и фабрики, хорошо обученный и дисциплинированный рабочий и технический персонал.
Впрочем, вот она, долгожданная «тетушка Ю», черной тенью в лучах недавно взошедшего солнца, тарахтя тремя своими моторами, плавно опускается на взлетно-посадочную полосу, а защищающие ее истребители закладывают над аэродромом круг, высматривая возможные угрозы. Мне странно видеть нанесенные на них красные звезды и понимать, что именно эти боевые машины защищают жизнь и безопасность моих родных и что именно самолет с крестами мог принести мне горе и смерть. Но все страхи напрасны: транспортник с самыми дорогими мне людьми заруливает на стоянку и выключает моторы. Вот бортмеханик открывает дверь и спускает трап, потом изнутри появляются два здоровенных русских солдата, обвешанных со всех сторон оружием; и вот наконец я вижу в дверном проеме свою супругу и сына… Неужели это все происходит на самом деле? Огромная тяжесть падает с моей души – и мне становится легко и радостно. Ветер треплет подол платья Люси… Мне как-то невпопад подумалось, что это как раз то платье, которое мне всегда так нравилось, но она редко его надевала… Манфред жмется к ее плечу, настороженно озираясь по сторонам. Мой мальчик… Кажется, он сильно вырос и возмужал за то время, пока мы не виделись.
Они как-то нерешительно мнутся на месте; вид у них несколько ошарашенный. Интересно, им сказали, куда они летят и к кому?
– Люси! – кричу я и машу рукой. – Люси, иди скорее сюда, я тут!
Моя жена внимательно вглядывается, видимо, не узнавая меня в штатском костюме. А может, этому узнаванию мешает фрау Антонова, которая стоит рядом со мной как само воплощение власти… Так или иначе, первым меня опознал Манфред, он и потянул мать за собой. Я сделал шаг навстречу, другой – и тут Люси наконец меня узнала.
– Эрвин! – крикнула она, – Эрвин… – И, схватив сына за руку, она устремилась ко мне едва ли не бегом.
И все это – на глазах десятков людей, наблюдающих за воссоединением нашей семьи со снисходительными улыбками. И ведь тут были не только русские, но и немцы из так называемой «Свободной Германии» (в частности, экипаж «тетушки-Ю»), которые перешли на сторону русских не потому, что те уже почти сокрушили Третий Рейх, а потому что поняли, что Гитлер ведет Германию к катастрофе.
Но мне было все равно. Ведь до последнего момента я переживал и боялся, что что-нибудь пойдет не так, ведь не секрет, что люди, подобные майору Гроббелаару, или те молодцы, что выкрали вашего покорного слугу из-под носа его собственной армии, больше умеют убивать, чем спасать. Но все уже кончено, и поэтому я могу вздохнуть спокойно…