Наступила пауза. Сталин прошелся туда-сюда по кабинету, словно собираясь с мыслями.
– Отец! Я знаю, что ты беспокоишься о Якове, – сказал Василий, проявив удивительную проницательность (впрочем, эту способность он тоже унаследовал от отца). – Он с самого начала попал в эти жернова, и мне очень жаль, что так получилось. Думаю, что если бы я сейчас[16] узнал его получше, мы бы смогли подружиться.
– Да, – эхом отозвался Сталин, отведя взгляд куда-то в сторону, – думаю, сейчас вы бы смогли подружиться. А то, что было между нами раньше – это все наша горячая кавказская кровь. Я грузин, и он грузин. Я был тогда занят своей страной, которую нужно было поднимать из руин, а он, двадцатилетний мальчишка, потерял голову из-за какой-то юбки! – Голос Вождя стал громче. – Стреляться он вздумал, мальчишка! Ну застрелился бы он – и что, чем бы это помогло его жене?
– Глупо это как-то все вышло, – вздохнул Василий, – а еще глупее то, что он попал в плен.
– Яков не сам попал в плен, – ровным тоном сказал Сталин. – Лаврентию удалось выяснить, что он был похищен своими так называемыми сослуживцами и передан представителям германского командования – как говорится, за бочку варенья и корзину печенья. Что с ним сейчас, я не знаю, но недавно мне через Швейцарию передали предложение Гитлера поменять Якова на его любимца Гейдриха. Наверное, хочет слиться с ним в священном экстазе, перед тем как мы окончательно закопаем его Третий Рейх.
– Меняй, – убежденно произнес Василий, – с Гейдрихом или без него – фашизм в любом случае обречен, зато Яков останется жив, а тебя перестанет мучать совесть из-за того, что твой старший сын вырос затравленным волчонком.
– А ты и в самом деле изменился, Василий… – произнес Сталин, пытливо, с прищуром, вглядываясь в лицо сына – ясное и мужественное. – Раньше ты не говорил мне таких слов…
– Да я изменился, – подтвердил тот, – и не только для того, чтобы радовать твою отцовскую гордость тем, что у тебя правильный сын. Знаешь, когда перестаешь пить, через некоторое время организм освобождается от проникшей в него дряни, и тогда начинаешь мыслить четко и ясно. Осознав это, я задумался: почему мы такие какие есть – ангелы и злодеи, кристально честные люди и подлецы, безоглядные стяжатели и святые бессребреники?
– Ну-ка, ну-ка, Василий… – заинтересовался Сталин, – и к какому же выводу ты пришел?
– Все мы – продукты влияния окружающей человеческой среды, – сказал Василий. – Если никаких людей вокруг нет, то взрослые дичают до обезьяноподобного состояния за несколько лет, а дети вырастают подобными Маугли. Но только это не благородные сказочные герои как у Киплинга, а люди-животные, которые бегают на четвереньках, мычат, блеют или гавкают…
– Совершенно с тобой согласен, ведь не зря же сказано, что бытие определяет сознание, – сказал Сталин. – Но хуже всего, когда неправильная человеческая среда формирует таких существ, которые на первый взгляд выглядят как обыкновенные люди, но на самом деле ими не являются. Они грамотно разговаривают, за столом пользуются ножом и вилкой, а для того чтобы погадить, деликатно уединяются в сортире… и в то же время они действуют по жизни только исходя из самых примитивных животных инстинктов: алчности, похоти, мелкой агрессивной злобы, зависти и инстинкта самосохранения. Правда, есть мнение, что одним только воспитанием такие вещи не объяснишь и наследственность в поведении индивидуума тоже играет свою роль…
– Но последнее научно не доказано, – возразил Василий, – принимая постулат воздействия наследственности на поведение без строгих научных доказательств, мы рискуем слишком близко подойти к позиции нацистов, которые все в поведении человека объясняют вопросами крови. Зато противоположный тезис лежит строго в русле марксизма и одновременно, канонического христианства, – голос Василия стал немного насмешливым, – которое учит, что свободная воля дана человеку для того, чтобы он сам мог отличить добро от зла. А тот, кто не сумел этого сделать, тот и не человек вовсе, а, как ты и сказал, человекообразное животное.
Сталин вздохнул и внимательно посмотрел на сына.
– И где же ты, Василий, поднабрался таких премудростей? – спросил он, очень довольный в душе. – Неужели тогда, когда вел воздушные бои с асами люфтваффе в небе над Польшей?
– Забудь о люфтваффе, отец, – отмахнулся тот, – мы с ребятами его съели. Совсем. Во время последнего наступления «мессершмитт» или «юнкерс» в небе было уже не найти, не то что год назад. В основном подбирали с земли всякую дрянь – вроде заблукавших живорезов…
– Погоди… – перебил Сталин, – неужели у немцев совсем не осталось самолетов?
– Самолеты, может, где-то и остались, врать не буду, – ответил Василий. – Но, говорят, у них совсем нет бензина, даже синтетического, а также почти не осталось летчиков, даже новичков. Теперь авиация, как и танковые войска, в Германии целиком находятся в ведении СС, со всеми вытекающими из этого последствиями. Уже были случаи, когда новенькие летчики на новеньких самолетах перелетали на наши аэродромы – только бы не служить так называемому «арийскому богу». Думаю, что Гейдриха Гитлер хочет выменять у тебя только для того, чтобы назначить рейхсмаршалом авиации вместо этой надутой пустышки Геринга. Но там кого ни назначай, ноль в любом случае останется нулем.
– Нет, сын, – с мрачным видом произнес Сталин, – Якова мы выменивать не будем – ни на Гейдриха, ни на кого-либо еще. Он там, в немецком плену, не единственный наш человек, и что скажут другие матери и отцы, когда товарищ Сталин с использованием служебного положения выменяет своего сына из плена, а их детей оставит на мучения фашистам? Нехорошо может получиться…
– Тогда, как бы оно ни было, поддержи его детей, – убежденно сказал Василий, – даже Евгения, хоть с его матерью Яков никогда не был расписан. Признай его своим внуком – и, я уверен, что он никогда не опозорит твоего имени.
– Хорошо, – согласился Сталин, – я подумаю над этим. Если я не ошибаюсь, мальчику сейчас семь лет. Думаю, что если определить его в суворовское училище, быстро станет понятно, действительно он наш родственник или нет.
Сделав паузу, Сталин внимательно посмотрел на Василия и добавил:
– Но в любом случае мне не нравится ситуация, когда мои сыновья – что один, что другой – сходятся с женщинами, делают им детей, а потом расстаются с ними как ни в чем не бывало. Серьезнее надо относиться к вопросам семьи и брака. Товарища Коллонтай, с ее теорией о стакане воды, я не зря оставил в Швеции до скончания ее века. Пусть среди них пропагандирует свою свободную любовь, а нам тут такого счастья не надо. И, кстати, как у тебя обстоят дела с Елизаветой Виндзор?
– Лиззи – милейшее существо, старательная и добрая девочка, – сказал Василий. – Но ей же всего шестнадцать лет и она очень легкомысленна… Я ей, конечно, нравлюсь, но не как живой человек со своими достоинствами и недостатками, а как красивая восковая кукла в ярком мундире из музея мадам Тюссо.
– Когда я увез твою мать на фронт Гражданской войны, ей тоже было шестнадцать… – хмыкнул Сталин.
– И чем хорошим это закончилось? – спросил Василий. – Я же помню, как вы постоянно ссорились – то из-за одного, то из-за другого. Ей хотелось блистать вместе с тобой в обществе, ходить в театры и на выставки, а у тебя все не было на это времени. Но больше всего ее угнетало бессилие, когда она не могла защитить от произвола даже своих близких знакомых. Когда ГПУ арестовало восемь ее однокурсниц по Промакадемии, она пошла к Ягоде, и этот вампир нагло, в глаза, соврал матери, что все восемь ее подруг скоропостижно умерли в тюрьме от инфекционной болезни. На самом деле это был такой сигнал от чекистской мафии, что они без суда и следствия расстреляют кого захотят и никто не сможет им помешать, будь это хоть сам Сталин…
– Надежда с этим вопросом ко мне не обращалась, – сухо сказал Сталин, пройдясь по кабинету и наконец остановившись у окна. – А если бы и обратилась, то вряд ли бы я ей помог. Ведь это было время, когда я верил Ягоде, да и Ежову, как самому себе, а обо всех подробностях той истории мы узнали уже намного позже, когда люди Лаврентия после расстрела Ежова начали пересматривать дела[17] и ворошить ради этого архивы. Столько дерьма тогда сразу всплыло на поверхность – даже жутко вспомнить…
– И что, ты думаешь, в наркомате дяди Лаврентия перевелись любители выбивать показания и подделывать отчетность? – спросил Василий, и голос его зазвенел сдерживаемым гневом. – Мерзавец Заковский расстрелян, зато Влодзимерский жив, здоров и невредим. Ты поинтересуйся, отец, делами тех, кто был расстрелян в октябре сорок первого, когда наркомат дяди Лаврентия переводили в Куйбышев. Тебе доложили, что все они изобличены, но на самом деле ни каких-то доказательств на этих людей, ни даже признательных показаний у Влодзимерского не было – и он, подсовывая тебе на подпись постановление, просто воспользовался твоей занятостью и доверчивостью. Я боюсь, что как только закончится война, все снова вернется на круги своя: такие вот Влодзимерские повылезут изо всех щелей и примутся искать повсюду врагов народа, ведь те, кто победил Гитлера, будут им уже не нужны…
– Вот, значит, и поговорили… – сказал Сталин, бросив на сына быстрый взгляд. – Конечно, хочется назвать тебя наивным мальчишкой, который идет на поводу у наших врагов, но я не могу. Дело Влодзимерского было одним из первых, которое доложила мне товарищ Антонова. Я приказал Лаврентию проверить – и все подтвердилось. Пришлось за невнимательность в работе сделать нашему лучшему менеджеру замечание[18]. Но Влодзимерского и иных, попавшихся на тухлом, мы пока не трогаем, хотя внимательно следим за всеми их делами. Хочешь знать, почему?
– Не знаю, – пожал плечами Василий, – лично мне кажется, что ты, отец, думаешь, что Влодзимерский, конечно, мерзавец, но он полезный мерзавец. Свое дело знает, так что расстреливать его совсем не надо, достаточно погрозить пальчиком, чтобы больше так не делал.