– А какое содержание нашей независимости вы, русские, считаете правильным? – спросил я, когда оправился от первоначального шока.
– А вот об этом мы с вами будем разговаривать только в присутствии товарища Сталина, – ответила госпожа Антонова. – Поэтому собирайтесь, Пит, мы с вами едем в Москву.
– Но почему с господином Сталиным должен говорить именно я? – вырвалось у меня из глубины души. – Я помню, о чем мы тогда говорили, но неужели и вправду не нашлось кого-то более достойного, чем фронтовой майор, не вылезающий из рейдов и засад?
– А кто еще достоин, кроме вас, Пит? – хмыкнула госпожа Антонова. – Именно вы и ваши люди в боях и походах заслужили эту независимость, так что вам и карты в руки. И игральные, для любимого британцами политического покера, и географические. И возьмите с собой в Москву пять-шесть солдат и офицеров из числа наиболее отличившихся. Это – ваша бурская «квота» на звание Героя Советского Союза по итогам последних наступательных операций. Товарищ Сталин говорит, что вы все сделали правильно. Остальные тоже получат награды, но рангом пониже, и для их получения не понадобится никуда ехать.
Итак, вскоре я и оказался в самой сердцевине большевистской России, в цитадели их власти, перед дверью главного кабинета страны Советов. Сорок лет назад, мы, буры, в жестоких боях с англичанами утратили свою независимость; многие из нас погибли, другие были угнетены, ограблены и брошены в нищету. И вот теперь свобода приходит к нам оттуда, откуда мы не ждали. Но время ожидания кончилось. Сидящий в приемной человек в темно-серой полувоенной форме поднимает к уху телефонную трубку и, выслушав слова невидимого абонента, говорит что-то по-русски. Госпожа Антонова с решительным видом толкает дверь, входит – и я за ней.
Хозяин этого кабинета невысок, рыжеват. Он и похож, и не похож на свои портреты. Взгляд его желтых глаз – внимательный и изучающий, как у старого пустынного льва, вожака многочисленного прайда, отца и праотца поколений опаснейших хищников. Но чувства угрозы нет: я для этого человека не враг и не добыча, а младший член его стаи, находящийся на хорошем счету. Непроизвольно я встаю по стойке смирно и рапортую:
– Господин Верховный Главнокомандующий, командир бурского полка специального назначения майор Пит Гроббелаар прибыл по вашему приказанию…
Госпожа Антонова перевела мои слова и большевистский вождь хмыкнул.
– Не по приказанию, а по приглашению, – сказал он в ответ. – Ведь я намерен разговаривать с вами не как с офицером спецназа, к боевой деятельности которого нет никаких претензий, а одни похвалы, а как с будущим временным главой бурского государства. А может быть, и не только временным. Вы человек вроде неглупый и должны справиться с порученной вам работой. Так, что давайте присядем и поговорим как будущие коллеги. Вы мне, господин Гробеллаар, интересны и как типичный представитель бурского народа, и просто как человек. Расскажите, каково это – быть буром…
Когда госпожа Антонова перевела мне эти слова, земля вдруг ударила мне в ноги, как это бывает в окопе, когда поблизости рвется крупнокалиберный снаряд. Сумев сохранить непроницаемый вид, я сел на предложенное мне место и начал говорить:
– Я, господин Сталин, не совсем обычный бур. Стоит начать с того, что я родился в тот год, когда англичане растоптали нашу свободу. Местом моего рождения был концентрационный лагерь, и я даже не знаю имен своих настоящих отца и матери. Женщина, давшая мне жизнь, почти сразу умерла, успев лишь сказать, что ее сына зовут Пит. Но меня не бросили: другая женщина, по имени Сильвия Бота, у которой незадолго до этого родилась дочь Констанция, взялась выкармливать меня своим молоком. Но она тоже не дожила до освобождения. И тогда меня и мою молочную сестру Констанцию усыновили Геерт Гроббелаар и его жена Астрид, у которых было трое своих детей. Вот так я стал Питом Гроббелааром. Я рос с их детьми как один из родных. В надлежащее время пошел в школу, был лучшим учеником класса – и в результате, поступив в Кейптаунский университет на полную стипендию, смог выучиться на горного инженера. Эта профессия у нас в Южно-Африканском Союзе не только уважаема, но и весьма доходна. Я помог выучиться в университете своим сводным братьям, с хорошим приданым выдал замуж сводную сестру, а сам женился на молочной сестре Констанции Бота. Вот и вся моя история, господин Верховный Главнокомандующий. Когда я увидел, как наци обращаются с вашими людьми, попавшими в оккупацию, как гонят в плен женщин и детей (так же, как англичане когда-то гнали мою оставшуюся безвестной мать), то пепел моей страны ударил меня в сердце. И с этого момента я знал, что должен делать. Сказать честно, об этом поступке я ни на минуту не пожалел, и не только из-за того, что вы не отдали нас мстительному королю Георгу, решив вместо этого использовать на фронте. Ощущение того, что ты воюешь в битве Добра со Злом на правильной стороне, само по себе стоит дорогого. Мой приемный отец Геерт учил меня, что хорошие люди есть среди любой нации, и поэтому, наверное, правильно было, что вы не пустили меня и моих парней на Британские острова. Не все же они там прокляты…
Выслушав перевод моей речи-исповеди, большевистский вождь, который в молодости, говорят, собирался стать священником, хмыкнул и сказал:
– Ваш отец был прав, Пит – хорошие люди есть в любой нации. Как и плохие. Но не пустили мы вас в Британию не поэтому. Вы уже свою месть свершили, опустили просвещенных мореплавателей в выгребную яму и окунули с головой в их же собственные нечистоты. Мы прекрасно знаем, что родина нацизма – как раз Великобритания, и что он был придуман для того, чтобы иметь самооправдание за ограбление других народов. Первое что приходит на ум в связи с этим вопросом, это так называемый «человеческий зоопарк лорда Пальмерстона». Достаточно вспомнить ирландцев, к которым лондонские джентльмены относились как к диким животным. Правда, до конца эту идею реализовать так и не решились, ибо после такого оскорбления на Британию войной пошла бы вся Европа. Вы помогли сорвать с Британии маску записного добряка и показали, с какой легкостью ее правящий класс встал на сторону Адепта Зла и тем самым сделали большое дело.
– Но почему же, если все зло исходит от Британии, Гитлер родился немцем, а не англичанином? – спросил я.
– Хороший вопрос, – сказал господин Сталин, – вы умный человек, Пит Гроббелаар. Возможно, все дело в том, что, обладая большим количеством колоний, англичане, даже не рискуя войной на уничтожение, имели большое количество отсталых народов, за счет которых они могли улучшить свое благосостояние и повысить самооценку. Иногда в число их жертв попадали европейцы – как уже упомянутые ирландцы или вы, буры, – но, так сказать, для большой Европы все было шито-крыто. Эти эксцессы воспринимались как исключение из правил. На британские идейные выверты никто не обращал внимания. Германия – совсем другое дело. Колоний у нее после проигрыша в последней войне не осталось. В силу этого самоутверждаться и обогащаться немцы могли только за счет ближайших соседей, французов и славян, а также своих внутренних иностранцев – евреев. На самом деле весь идеологический багаж господина Гитлера краденый: что-то он утащил у Ницше, что-то у так нелюбимых им евреев, что-то у англичан, а что-то у средневековых мракобесов, по сравнению с которыми африканские дикари выглядят как малые дети. Результат претворения в жизнь этой жуткой идейной смеси мы видим сейчас в Германии. Да что мне вас учить… Вы сами погружались во все это головой, проведя очень много времени за линией фронта…
– Да, господин Верховный Главнокомандующий, – сказал я, – тот новый порядок, который нес миру Гитлер, я и мои люди разглядели достаточно хорошо. Нас радует, что нацизм в скором времени будет выкинут во тьму внешнюю. Но вы, коммунисты, тоже несете в мир свой порядок, отличный от всех прочих, поэтому мы, буры, хотели бы знать, не пожалеем ли мы о той свободе, которую собираемся принять из ваших рук? Госпожа Антонова сказала, что независимость будет дарована нам с определенными условиями. Если этим условием будет установить у нас в Южной Африке социализм, то не знаю что и сказать. Там, где мы были у вас в России, обычные люди выглядят вполне счастливыми и довольными вашей властью, но я не знаю, подойдет ли эта система бурам. Ведь мы не русские, и ваши коллективные методы ведения хозяйства для нас не свойственны…
– Мы не собираемся устанавливать у вас социализм, – ответил большевистский вождь, – до него вашему народу еще надо созреть. Вопрос в вашем взаимоотношении с местными неграми, которых вы называете кафрами, а также с другими представителями небелого населения. Нам бы не хотелось, чтобы после обретения независимости у себя дома вы воспроизвели бы некоторое подобие немецкого нацизма, в котором люди белой расы, преимущественно буры, являлись бы господствующим меньшинством, а остальные, в большинстве чернокожие, угнетаемым большинством.
– Но, господин Верховный Главнокомандующий, – сказал я, – наши предки живут в Южной Африке уже много поколений, и поэтому мы знаем, что большинство кафров просто неспособны воспринять европейскую цивилизацию! Они могут вступать с нами в различные контакты: пытаться воевать с нами, торговать, работать пастухами или проводниками, но они, даже самые лучшие из них, никогда не смогут стать такими как мы.
Большевистский вождь скептически хмыкнул и сказал:
– А вы пробовали сделать равными вам хотя бы тех из них, что лучше других? Я же знаю, что нет. А ведь ваш отец говорил, что хорошие люди встречаются среди всех народов… Товарищ Антонова, как человек, пришедший к нам из мира будущего, объясните, пожалуйста, майору Гроббелаару, в чем суть проблемы.
«Ах вот оно что… – обалдело подумал я, – теперь многое становится понятным…»
– Понимаешь, Пит, – сказала госпожа Антонова, – там, в нашем мире, независимость Южной Африки провозгласили только в шестьдесят первом году, но почти сразу после войны власть в доминионе в результате выборов получила известная вам Национальная партия, знаменитая своими пронацистскими симпатиями. Усилиями этих людей у вас на родине была установлена система апартеида – то есть раздельного проживания различных рас, развившая и до предела усилившая систему колониальной эксплуатации, введенную еще англичанами. Этим людям удалось построить абсолютные межрасовые барьеры, разделившие общество на белых, цветных, азиатов и черных. Не все белые, особенно из образованных слоев населения, приняли такой политический строй. Они понимали, что консервация таких общественных отношений грозит южноафриканскому государству стагнацией и постепенной деградацией. К тому же южноафриканское государство подверглось международному остракизму, который наложился на нарастающие внутренние