Не успел Дамян вернуться, как пошел снег, словно он привел его с собой. Вечером, когда он входил в землянку, белые, едва видимые мухи начали летать в воздухе, а наутро все горы были покрыты новым одеянием; деревья, выбеленные снегом, светились, кустарники стали похожи на странные могилки, где укрывались в теплых лежбищах зайцы и лисицы. Что-то стародавнее, обрядово-песенное пробудилось в душах партизан, какая-то суровая красота затопила им глаза и превратила их в своих пленников. Ржавый цвет лесов, покрывавших склоны хребтов, почти исчез под белизной, и все, казалось, замерло, как перед бурей. К обеду снег повалил снова, крупные, в детскую ладонь, хлопья летели все быстрей и быстрей. Снег был сухой, и в воздухе слышался странный шум, приятный для слуха. Дамян вышел на порог и долго упивался этой красотой. Вот, зима не подождала еще день-два, чтобы он мог выполнить приказ. Теперь, когда надо бы разделить отряд на две группы, зима зажала его, заперла, и волей-неволей им придется остаться на своих местах до таяния снега. Всякие новые следы на снежной целине страшнее предательства. Самый бестолковый лесник или дровосек может понять, куда они двинулись и где расположились. Поэтому первое распоряжение командира было таким:
— Никаких выходов за пределы лагеря…
Передовой пост под старым буком начал жить самостоятельной жизнью. Воды поблизости нет, но снега предостаточно, и потому не надо было искать родник. Остальные три поста оставались под скалой, у родника и на тропинке. Тут ближайшие подступы к лагерю, и дальше ходить нельзя. Кто нарушит приказ, того ждет строгое наказание.
Пришли дни размышлений и разнообразных занятий. На полу землянки появились шашечные квадраты. Головы склонились над игрой, и часто были слышны досадные возгласы. Особенно сердились те, кто проигрывал. Им казалось, все дело в том, что они просмотрели ход противника. В первые дни Дамян часто выходил из землянки, с надеждой глядел на небо, может, где-нибудь засинеет, но постепенно надежда угасла. Снег продолжал идти — тихо, упорно. Не зная, чем заняться, Дамян вторично взял книгу Велко. Она была в мягкой обложке, большого формата и с рисунками. Медленно перелистал ее от первой до последней страницы и нехотя вернулся к началу. Стал читать и не смог оторваться, пока не кончил. Некий бледнолицый пассажир отправляется в путешествие, чтобы встретиться с детством, с молодостью, со страданиями любимой из отдаленной горной деревушки. Вечно озабоченная мать, готовая все отдать детям; отец, целую жизнь ожидающий сыновней благодарности, — все это вдруг вернуло его к чему-то земному и знакомому до боли, суровому и страшному в своей правоте. Дамян почувствовал, как увлажнились глаза, лег на спину и положил раскрытую книгу на лицо. «Значит, есть и другая поэзия, главное в которой — человечность». Он долго лежал, вслушиваясь в удары сердца, легкое движение мыслей и в сумасшедшую боль воспоминаний. Его мать была как та мать, отдававшая себя детям, но он не смог даже прийти на ее похороны. Отец никогда не говорил ему, что надеется на помощника, но разве надо об этом говорить, когда можно и самому догадаться. У сестры свое гнездо, брата гоняют по тюрьмам и концлагерям, а он ушел в лес, и землянка стала его купе, из окошка которого Дамян видит фильм воспоминаний. Верно, сам он не похож на того бледнолицего путешественника, ведет суровую жизнь, лицо его обветрено, враги ясны и неизменны, лишь душа, оказывается, осталась доброй и человечной, так что может размягчиться от простых, неподдельных слов. Он долго лежал с книгой на лице, опасаясь, как бы Велко ее не снял и не увидел его столь непривычно разнеженным…
И так он уснул. Когда проснулся, первым делом спросил:
— Снег все идет?
— Идет…
Он повернулся лицом к стене: пусть думают, что спит. Книги не было видно, но она ему больше и не нужна. У него есть своя книга, и он читает и перечитывает ее, как печальную поэму: молодость, которая проходит, не дав ему любящей женщины и возможности сказать слова любви — не потому, что их у него нет, но потому, что выпало такое время. Ну, кому он их скажет? Деревьям? Горам? Камням? Той, которая должна бы услышать их, уже нет. Ее забили до смерти в полицейских участках, потом выбросили, сказав, что ее убили при попытке к бегству. Она проходила по одному с ним процессу. Была красивой, молодой, но не выжила, хотя и победила их в своей смерти. Есть разве у него право размягчаться теперь, когда столько людей ждут от него верного направления и надежности? Нет, этого права у него нет. Время такое, что человеческое в человеке уходит куда-то вглубь. Но все же оно существует и в подходящий момент удивляет тебя именно тем, что оно есть… Он встал, спустил ноги с нар и спросил Велко:
— Нет ли у тебя сигареты?
— Сигареты нет, но есть табак…
— Дай…
Дамян долго скручивал цигарку из газетной бумаги и все не глядел на комиссара. Прикурил. Посмотрев на него, сказал:
— Хорошая книга… Напрасно я на тебя огрызнулся. Ребята запасаются хлебом, сыром, а ты — книгами, поэзией, но… ты хорошо сделал… Я лишь хочу спросить: кто этот Янтай Кавалов, которому адресована надпись на книге?
— Знаю ли я его? — пожал плечами Велко. — Наверное, писатель, если автор пишет «моему коллеге»…
— Коллега может быть и инженером…
— Вряд ли, для инженера у него слишком надуманное имя…
Они вышли покурить. Пока стояли, постовые (от скалы) прошли мимо. Замыкающий волок за собой длинную ветвь, которая заравнивала след, а снегопад довершал дело.
— Браво, ребята. Хорошо придумали. Кто догадался?
— Мечкаря[9]…
Мечкаря был ротный командир, очень волосатый и очень хитрый. Дамян был удивлен, когда вспомнили это имя. Он остановил взгляд на низкорослом партизане и сказал:
— А что вы скажете о погоде?
— Бывает и такая, товарищ командир.
— Я не спрашиваю, бывает ли. Это я и сам вижу, но до каких пор будет она продолжаться?
— До завтра.
— Как это вы узнали?..
— Знаю! Сухой снег долго не идет, к тому же похолодало.
— Много вы знаете, — усмехнулся Дамян. — Если завтра не будет снегопада, уступаю вам свой паек, будет — беру ваш. Согласны?
— Согласен, товарищ командир…
Пока курили, сумерки медленно приползли в горы, тишина уснула на снегу, морозец окреп, снежинки закрутились медленнее.
— Пожалуй, ты останешься без еды, — улыбнулся комиссар.
— Как сказать…
Спать легли поздно, но засыпали с трудом. Холод упорно проникал в землянку. Утром часовой доложил:
— Товарищ командир, Странджа из второй роты ждет снаружи.
— Я никого не вызывал, — сказал Дамян, поднявшись.
— Пришел за выигрышем.
— Какой выигрыш? Пусть войдет…
Партизан вошел, и Дамян встал.
— А, это ты?..
— Я, товарищ командир…
— Перестал снег?
— Да, товарищ командир…
— Я скажу, чтобы тебе дали и мой паек.
— А как же вы, товарищ командир?..
— Посижу на чае, обойдусь…
Странджа ушел, но вскоре Дамяну принесли мерзлый мармелад и ломтик хлеба.
— Вы разве не отдали их Страндже?
— Он вернул их, товарищ командир…
Дамян стоял у нар, не прикасаясь к мармеладу и хлебу. Не знал, как быть. Неудобно было советоваться с комиссаром, да и Велко делал вид, что ничего не замечает, спокойно пил теплую воду с мармеладом, тщательно отламывая кусочки хлеба. Взяв последние крошки, сказал:
— Ешь, ешь. И в другой раз больше верь людям…
Учитель снова за свое, учит, но на этот раз Дамян не рассердился. Он взял кружку и, пока вода не остыла, жадно хлебал, чтобы согреться. Воистину все сковал сухой мороз. Снег местами стал зернистым, местами покрылся крепким настом, который мог держать человека. Командир надел полушубок, рукавицы и вышел наружу.
— Что, можно ходить по снегу?
— Не очень, товарищ командир, — ответил часовой, — вот если погода немного потеплеет, а затем снова похолодает, тогда ходи, как по дороге…
— И лыжникам не очень?
— Им-то хорошо, товарищ командир.
Когда он вернулся в землянку, Велко испытующе глянул на него.
— Что это ты так забеспокоился о погоде?
— Беспокоюсь, потому что того и гляди снова повалит снег, а продуктов тут запасено вполовину меньше, чем требуется. Значит, надо или уполовинить порции, или в ближайшее время посылать группу в другой лагерь за продуктами…
— И что ты выбираешь?
— Третье… Если удастся, переброшу половину состава отсюда в другой лагерь… Тогда мы с тобой разделимся. Я останусь тут с твоим заместителем, ты уйдешь туда с моим… Еще сегодня надо созвать ротных и решить, как быть. Думаю, наши заместители хорошо поступили, что остались в общих землянках… Мы уединились, как начальники… Верно, землянка мала, но все равно нехорошо… Еще когда разбивали лагерь, надо было это предвидеть…
— Знаешь, я не согласен, — нахмурил брови Велко. — Народное войско, партизаны, товарищи, но пусть все же будет уважение к чинам. Я это говорю не как комиссар… Порядок есть порядок… Каждый должен знать свое место и свои обязанности… Мы не всегда признаем сознательную дисциплину… Нам дай послабление, и мы рассыплемся, как просо из разжатой ладони… До сегодняшнего дня мне нравилась в тебе твердость, решительность, командирский тон. Смотрю я на тебя и не узнаю…
— Значит, только это тебе во мне нравилось…
— Не только… Так уж, к слову пришлось.
— А я думал, тебе понравилось, что я сказал…
— Значит, ты меня не знаешь, — ответил Велко.
Дамян ничего не ответил, лишь положил руку на плечо комиссара…
В последнее время Развигоров был в приподнятом настроении. Отказ войти в правительство Божилова возвысил его в собственных глазах. Он чувствовал себя совершенно независимым, словно освободился от какой-то ненужной тяжести. Шаг его стал уверенней, слово — весомее. Даже люди, которые еще вчера не хотели его знать, как приближенного ко двору, теперь искали дружбы с ним. Молва об отказе обошла всю Софию. Его поведение истолковывалось по-разному: одни говорили, что он хочет остаться верным мертвому царю, другие, что он не сработается с Божиловым, третьи — он-де не ожидает ничего хорошего ни от князя, ни от Михова, четвертые прямо заявляли, что он испугался взять на себя какую бы то ни было ответственность в смутное время. Даже Буров неожиданно посетил его дом, чтобы пожа