И поклонение в мемориальном храме Александра Невского миновало, и похороны в Рильском монастыре отшумели. Царя не стало, не стало и тайно лелеемой надежды Константина Развигорова подняться выше по ступеням иерархической лестницы. Своей мечтой он не делился ни с кем, даже с женой, но в тревожные траурные дни часто возвращался к ней. Особенно потому, что царица относилась к нему с доброй симпатией. Когда он видел, как она страдает и мучается, то думал, что это связано с завещанием царя, о котором ей известно больше других. Большим сюрпризом было, когда этого завещания нигде не нашли. Два царских сейфа и царский письменный стол министр юстиции опечатал сразу же после возвращения Бориса из Берлина. До тех пор много народу крутилось около царской кровати. Как не предусмотрели они этого раньше! Не все любили царицу, и советники не любили друг друга. Те, кто вечно присягает в любви к отечеству, любят больше всего самих себя. Это доказывало их поведение и их дела. К несчастью, поглощенные тревогой за больного супруга, брата и самодержца, серьезные, взрослые люди не догадались сохранить все, что может быть взято, скрыто или уничтожено! Не мог царь, который часто повторял, что, по гороскопу, умрет в пятьдесят лет, не подумать о жене, о детях, о народе. Тот, кто управлял страной с такой уверенностью в себе, не мог быть столь безответственным перед лицом смерти.
Сомневалась и царица. И поэтому она поручила снова просмотреть все ящики, шкатулки и прочее в спальне и в рабочем кабинете царя. Когда ей сообщили о результате поисков, она махнула рукой и глухо сказала: не может быть… Ее супруг не любил много говорить о смерти и завещании, но, вернувшись удрученным после этого визита к Гитлеру, он был откровенен с нею. Во-первых, он сказал, что мир развивается не в соответствии с его желаниями и что как маленькая страна бессильна противостоять воле большой, так и человек бессилен перед своей судьбой. Но если человек может бросить вызов судьбе, по крайней мере письменно зафиксировать свои желания, подтвержденные свидетелями, то маленькая страна ничего не может сделать, кроме как пойти против воли большой, принеся в жертву и свою кровь, и свою свободу. Таковы были его слова, сказанные в минуты глубокого страха и тревоги. Тогда отсутствовали и его сестра, и советники, ожидавшие, что он вернется не так скоро, и она оказалась единственной отдушиной для его большого страха и большой тревоги, с которыми он вернулся домой. В минуту откровенности он признался, что, когда возвращался от Гитлера, мысленно пожелал себе встречи с вражеским самолетом, чтобы свершилось неизбежное… Вообще же, и это правда, он редко посвящал ее в свои волнения, порожденные государственными заботами. Обыкновенно они разговаривали о детях, семейных экскурсиях, о приеме личных гостей, о мигрени и плохом настроении. Даже и теперь, почувствовав первые приступы болезни, он не остановился в Царской Бистрице, чтобы не беспокоить ее и детей, а поспешил в столицу.
Царица не могла простить сестре царя и князю, что они скрыли от нее состояние здоровья ее супруга. Он слег сразу же после возвращения из Рилы в столицу, а ей сообщили всего за два дня до смерти, когда он был уже без сознания и не мог говорить. Наверное, они боялись, что он скажет, куда положил завещание, или даст ей последние поручения. Тревога родственников о ее здоровье и спокойствии представлялась ей не вполне искренней; подняв утомленные раздумьями глаза, она долго смотрела куда-то мимо Развигорова, прежде чем решилась высказать ему свои догадки.
— Не думаете ли вы, господин Развигоров, что мое присутствие возле больного супруга было нежелательно для некоторых близких лиц?..
Этот прямой вопрос, высказанный откровенно, застиг Константина Развигорова врасплох и побудил его не спешить с ответом, а хорошенько подумать. Повернувшись к царице так, чтобы она могла видеть его глаза, он сказал:
— Ваше величество, я не знаю, кого вы имеете в виду, но сам по себе факт, что вам сообщили так поздно о состоянии вашего супруга и нашего государя, несет в себе зародыш сомнения. Незаинтересованные лица не поступили бы таким образом. Я думаю, что еще многое другое подтвердит предположения Вашего величества. Люди без корней легко меняют почву под ногами… И поэтому мой совет будет таков: пришло, Ваше величество, время подумать о том, кто должен остаться в царском доме, а кто — уйти отсюда раз и навсегда… Среди тех, кому надо уйти, возможно, буду и я, но я говорю вам, как честный человек и преданный слуга, что сегодня — самый удобный день… Завтра может быть уже поздно. Так же как вчера они позволили себе под личиной доброжелательства к вам отстранить вас от последнего его слова, так и сегодня они могут попытаться пренебречь вами, когда надо решать, кто возьмет на себя ответственность за молодого Симеона…
Сказав это, Развигоров полностью раскрыл свое желание занять более значительное место в окружении малолетнего царя. Он знал, что царица не глупа и все поймет, но он не хотел более скрывать свои намерения. Наступило, по его мнению, самое подходящее время сказать ей это… Время, когда она оказалась во власти сомнений и подозрений. Высказав столь сокровенные мысли, Константин Развигоров стал с нетерпением ждать ответа. Он знал привычки Ее царского величества и потому постарался подавить свое волнение. Под маской безразличия он скрывал биение расходившегося сердца, сопровождавшееся обычно таким изменением голоса, будто говорил юноша. Если он заговорит сейчас, голос выдаст его. Царица не вполне уразумела смысл сказанного, по-своему истолковав решимость Развигорова, — как выражение позиции ее верного защитника.
Во время нерегулярных посещений дворца в качестве семейного финансового советника Развигоров не раз оказывался на краю пропасти, особенно в тот раз, когда позволил себе объяснить члену царской семьи истинные задачи Севова. Тогда Развигоров заключил союз с Евдокией. Севов, занимавшийся какими-то ее делами, вдруг получил резкое указание больше не показываться Евдокии на глаза. Все, что он заработал до сих пор, будет, мол, ему передано, но через другого человека. Причина неожиданной ненависти княгини была не известна никому, кроме Константина Развигорова, и он не упустил случая уведомить царя о тайных доходах Севова, которые, как говорилось, поступали через немецкое посольство. Царь как-то равнодушно выслушал все, не проявив желания узнать подробности, но и не остановив его. Развигоров почувствовал, что больше не следует касаться этой темы. Через несколько дней он узнал от княгини Евдокии, что на ее предупреждение царь среагировал вполне определенно: прямо сказал ей, что это не ее забота и что ей не следует вмешиваться в царские дела. Развигоров понял, что совершил ошибку.
В последующие дни он был в напряжении. При каждом приглашении во дворец готовился дать объяснения. Они были дипломатично изворотливы: мол, поступил так из добрых чувств и глубокого уважения к Его царскому величеству, ибо верный подданный не должен молчать о вещах, касающихся короны… И если ошибся, то глубоко обо всем сожалеет и извиняется, что сообщил царю неприятное известие. Эта основная идея его защиты непрестанно обогащалась цветистыми словесами, но по сути почти не изменялась… Хуже было, что царь вообще не вернулся к разговору, словно его и не было. Якобы короткая (в этом случае) память монарха пугала Развигорова, который знал, что Его величество не относится к числу людей с плохой памятью. Развигоров боялся, что за молчанием скрывается что-то другое, что неблагоприятно скажется на его присутствии во дворце. И он не обманулся.
Севова стали приглашать во дворец все чаще, а его — все реже, только по каким-либо сильно запутанным финансовым вопросам. А раньше не было дня, чтобы не нуждались в его советах. Особенно часто приглашали его после падения «Демократического сговора»[2] и прихода к власти «Народного блока»[3]. Это совпало с мировым кризисом, охватившим крупные державы. Кризис отразился и на делах Болгарии. Тогда было много толков о гешефтах «сговористов» с покупкой и продажей столичного трамвая и скотобоен — это принесло им около восьмидесяти миллионов левов. Каждый спешил воровать, пока был у власти. Новый министр финансов поставил вопрос о прежних займах. Особенно о займе на беженцев. Сумма была огромная — два миллиарда двести миллионов, но, когда потребовали отчет, стало ясно, что на беженцев израсходовано не более семисот миллионов, остальные деньги были пущены на строительство железнодорожных линий. Когда царь понял, что министр поставит эти вопросы при утверждении следующего бюджета, он обратился к Развигорову за советом.
Получение международных займов беспокоило царя, как и вопросы устойчивости той или другой валюты. Неконкурентоспособность сельского хозяйства вела к тому, что болгарский рынок постепенно все больше ориентировался на Германию, и это побуждало монарха искать знающих людей. Ему нужна была валюта сильных держав, в то время как немецкие коммерсанты предпочитали обмен товара на товар, и потому царя заботила финансовая стабильность государства. По сути, в этих тревогах не было ничего нового для Его величества. Уже после войн, которые перевернули мир, и, разумеется, болгарскую экономику, он старался быть в курсе дела, чтобы избежать неприятных сюрпризов. Царю казалось, что хаос в хозяйственной жизни страны, продолжавшийся с двадцать девятого по тридцать второй год, мог бы быть менее ощутимым, если бы он сам чаще занимался экономическими делами царства. В то время происходили известные смехотворные события в кредитном законодательстве: кредиторы требовали защиты от должников, которые обнаружили уязвимое место в законе и упорно настаивали на отсрочках. В большинстве случаев они выходили победителями; плохо было то, что закон не предусматривал определенных сроков выплаты долгов.
В этих делах мало кто хорошо разбирался. Одним из знатоков был Константин Развигоров, человек с двумя высшими образованиями — юридическим и финансовым. Он прекрасно видел истинное положение дел и поспешил (как должник) использовать несовершенство закона. Огромная сум