ледующий день после похорон Зины.
— Может тебе отдохнуть недельку? — предложил он, — нервы надо беречь.
— Обойдусь, — коротко бросил Иван, — будем действовать согласно утверждённому плану. Сколько там денег-то оказалось в мешках?
— Сто двенадцать тысяч с копейками, — ответил Борис, — хорошо, что мелкими купюрами, проблем с реализацией никаких не предвидится.
— Да, а с убийством члена нашего штаба что?
— Это с матросом что ли? Который Парамон? Там всё просто — они с Виктором не поделили женщину…
— Ирину? Кстати как она, живой осталась?
— Да, Ирину, она выжила и скоро выходит из больницы… надо кстати врачам денег подкинуть за качественную работу… таким образом штаб у нас одномоментно уполовинился. Я подтянул ещё пару кадров, дело-то должен кто-то делать, потом посмотришь на них.
— А что ещё у нас по плану на ближайшее время намечается?
Савинков полистал тетрадочку, потом перечислил:
— Четыре митинга, один общегородской, один на крейсере «Очаков», две демонстрации, одна обещает быть весьма многочисленной, послезавтра, организация материалов в поддержку революционных настроений в городских газетах, общегородская забастовка, но это пока под вопросом… о, полёты аэроплана с прицепленными к нему лозунгами и разбросом листовок. Признайтесь, что этот пункт вы единолично придумали и внесли.
— Признаюсь, — нехотя ответил Носов, — когда, говорите, общегородской митинг назначен? И где?
— Да там же, где и предыдущие, на Владимирской площади. А когда… 29 июля в полдень.
— Это значит через три дня… — пробормотал Иван. — Кто в списке выступающих? Меня в основном Шмидт интересует.
— Да, есть такой? — ответил, пошуршав бумагами Савинков. — Вы бы хоть пояснили, откуда этот гражданин взялся и зачем вы его так педалируете?
— Его мне посоветовал Чернов перед отъездом, — разъяснил ситуацию Носов, — а потом я и сам немного поискал информацию и понял, что это именно то, что надо.
— А что надо?
— Позвольте мне ответить на этот вопрос 29-го… да, и еще одно дело для тебя есть, Борис Викторович, снайперскую винтовку сможете достать?
— Интересные у тебя запросы, Ваня, — усмехнулся Савинков, — в кого стрелять собрался?
— Стрелять скорее всего будешь ты… кстати, справишься?
— Если расстояние в пределах 200–250 метров, то вполне, есть небольшой опыт.
— А в кого стрелять, я тебе чуть позже поясню.
29 июля 1905 года, Севастополь, Владимирская площадь
Митинг и вправду собрался немаленький, как минимум пара десятков тысяч пришло. Первым выступал какой-то товарищ Андрей от большевиков, Носов долго вспоминал, кого же он ему напоминает и вспомнил наконец, что товарища Свердлова Яков Михалыча. Говорил он ярко, убедительно и зажигательно, не отнимешь.
— Товарищи, — начал он, — не мне вам объяснять цели и задачи нашей борьбы. Это борьба против капитала, против того строя, в котором может существовать ничтожный по своей численности класс капиталистов-эксплуататоров и необъятный класс рабочих, живущих только продажей своего труда за копейки. Конечная цель борьбы рабочего класса — создание такого строя, при котором не будет богатых и бедных, когда все будут работать, а не наживаться на эксплуатации чужого труда. Осуществить эту цель сможет только сплоченная организованная рабочая армия, руководимая революционной партией.
— Я не буду отрицать, — продолжил он, — что и при существующем буржуазном строе возможны отдельные улучшения экономического положения рабочих, но все это временно и ненадёжно, при первой же возможности капиталисты сделают всё, чтобы снова загнать эксплуатируемые массы обратно в стойло. Расслабляться ни в коем случае нельзя, только в неустанной борьбе с капиталистами они обретут своё счастье. Все на борьбу с продажной коррумпированной властью, да здравствует всеобщая забастовка трудящихся, да здравствуют солдаты и матросы, которые не повернут штыки против своих братьев и сестёр!
Ну и так далее, минут на тридцать.
— Хорошо говорит, собака, — вполголоса сказал Савинков Носову, — у меня бы так не получилось.
— Согласен, неплохо у него язык подвешен, — ответил Иван, — однако до речи Шмидта остаётся совсем немного времени, ты помнишь, о чём мы договорились?
— Да всё я помню, — отвечал Савинков, — уже ухожу.
— Сигнал — платок белого цвета, если будет красный, значит отбой.
— Да помню я всё это, помню, — отвечал немного взвинченный Борис, — хотел бы ещё раз уточнить — ты всё просчитал и это правильный ход?
— Не волнуйся, всё под абсолютным контролем, — невозмутимо сказал Иван, — двигай на свою точку и не забудь про платок. Встречаемся на набережной у фонтана.
А тем временем на трибуну залез очередной оратор, на этот раз в виде разнообразия это был анархист, речь его была непрерывна, глубока и цветаста:
Подобно Римлянам первых веков нашей эры, мы видим, как в умах назревает глубокое изменение всех основных воззрений, и как оно ждет лишь благоприятных условий, чтобы осуществить нарождающиеся мысли в действительности. Мы чувствуем, как тогда чувствовали Римляне, что если переворот стал необходимостью, в хозяйственных отношениях между людьми в их политическом строе, то он еще более того необходим ради перестройки наших нравственных понятий.
Без известной нравственной связи между людьми, без некоторых нравственных обязательств, добровольно на себя принятых и мало-по-малу перешедших в привычку, никакое общество не возможно. Такая нравственная связь и такие общественные привычки действительно и существуют между людьми, даже на самых низших ступенях их развития. Мы находим их у самых первобытных дикарей.
Но в теперешнем обществе, неравенство состояний, неравенство сословий, порабощение и угнетение человека человеком, составляющие самую сущность жизни образованных народов, разорвали ту нравственную связь, которою держались общества дикарей. Нравственные понятия, присущие первобытным народам, не могут удержаться на ряду с современною промышленностью, возводящею в закон порабощение крестьян и рабочих, хищничество и борьбу за наживу; они не могут ужиться с торговлею, основанною на обмане, или на пользовании чужою неумелостью, и с политическими учреждениями, имеющими в виду утвердить власть немногих людей над всеми остальными. Нравственность, вытекающая из сознания единства между всеми людьми одного племени и из потребности взаимной поддержки, не может удержаться в таких условиях. В самом деле, какой взаимной поддержки, какой круговой поруки искать между хозяином и его рабочим? между помещиком и крестьянином? между начальником войск и солдатами, которых он шлёт на смерть? между правящими сословиями и их подчиненными? — Ее нет, и быть не может.
Поэтому, первобытная нравственность, основанная на отождествлении каждого человека со всеми людьми его племени, исчезла. Вместо нее нарождается фарисейская нравственность религий, которые, большею частью, стремятся, помощью обманных рассуждений (софизмов), оправдать существующее порабощение человека человеком, и довольствуются порицанием одних грубейших проявлений насилия. Они снимают с человека его обязательства по отношению ко всем людям, и налагают на него обязанности лишь по отношению к верховному существу, — т. е., к невидимой отвлеченности, которой гнев можно укротить повиновением, или щедрою подачкою тем, кто выдает себя за ее служителей.
Но сношения, все более и более тесные, между отдельными людьми, странами, обществами, народами и отдаленными материками, начинают налагать на человечество новые нравственные обязательства. Человеческие права приходится признать за всеми людьми, без всякого исключения, и в каждом человеке, какого бы он ни был рода и племени, приходится видеть своего брата; страдания этого брата, кем бы они ни были вызваны, отзываются на всех людях без различия. Религии раз'единяли людей: тесные взаимные сношения неизбежно соединяют их в одно целое — человеческий род. И по мере того, как религиозные верования исчезают, человек замечает, что для того, чтобы быть счастливым, ему следует нести обязанности, не по отношению к неизвестному верховному существу, но по отношению ко всем людям, с которыми сталкивается его жизнь.
Человек начинает понимать, что счастье невозможно в одиночку: что личного счастья надо искать в счастии всех — в счастии всего человечества.
Ну и так далее, анархиста пришлось стаскивать с трибуны насильно, иначе он до вечера бы говорить смог. А следом пришла очередь и Петра Петровича Шмидта, лейтенанта и человека — он уже был достаточно популярен в городе, поэтому его поприветствовали достаточно бурными аплодисментами.
«Знайте, что не дальше как завтра, будет начата бойня, будет открыт артиллерийский огонь по казармам, я знаю, что это страшное злодеяние уже подготовлено, что беда неминуемо стрясется и унесет много неповинных жизней, и это сознание не позволяет мне покинуть ту горсть безоружных людей, которая есть на «Очакове» и которая геройски готова протестовать против ожидаемого массового убийства. Команда знает от меня, что первым условием моего участия в деле было не пролить ни капли крови, и команда сама не хотела крови. Что же давало нам убеждение в необходимости, в полезности нашего протеста, что делало нас восторженными и верующими, когда все кругом было так безнадежно и бессильно?
Как могу я, болезненный и слабый человек, лишенный трое предыдущих суток сна, не только оставаться сильным духом и верующим, но поднять дух и укрепить веру в других? В чем наша сила, идущая, как казалось, в разрез со здравым смыслом?
Сила эта была в глубоком, проникавшем все мое существо и тогда и теперь сознании, что с нами Бог, что с нами русский народ. Да, с нами русский народ, весь, всею своей стомиллионной громадой!
Он, истощенный, изнемогающий, голодный, изрубцованный казацкими нагайками, он, этот народ, с засеченными стариками и детскими трупами, как страшный призрак нечеловеческих страданий, простирал ко мне руки и звал… Мне говорят о статьях закона, о военном положении и т. д. Я не знаю, не хочу, не могу оценивать все происходящее статьями закона. Я знаю один закон — закон долга перед родиной, которую вот уже три года заливает русской кровью. Заливает малочисленная преступная группа людей, захватившая власть и отделившая государя от своего народа. Они из своих хищных расчетов уложили больше ста тысяч трупов в войне с Японией, они же теперь из-за тех же расчетов начинают войну с Россией.