— Присаживайтесь, — сказал врач и с улыбкой кивнул за окно: — Сеньорита Ника уже дожидается вас в саду. Но я решил с вами поговорить.
— Пожалуйста!
Клим устроился на лежанке, поставив рядом костыль.
Врач повернулся к столу. Сняв очки, медленно сложил их дужки и задумчиво постучал очками по настольному стеклу.
— Скажите, — неторопливо начал он, — сейчас вы уже точно можете восстановить все, что с вами случилось до того момента, когда вас выбросило в море?
— Ну, более или менее, — ответил Клим.
— Не могли вас еще на яхте ранить, выстрелить в вас или ударить чем-либо?
— Насколько я помню, нет. А почему вы спрашиваете?
— Видите ли, что касается сеньориты, то у нее все, как следовало ожидать — ушибы, ссадины, переломы двух ребер — последствия удара о поручни яхты, о палубу и так далее. Но где вы могли получить свою рану в бедре, я понять не могу. Может быть, это случилось потом, уже в воде или в ящике, в котором вас обнаружили?
— Не знаю, право, — осторожно ответил Клим. — Я смутно восстанавливаю события после падения в воду. Хоть мы и не попали под прямой удар, но швырнуло нас как следует.
Клим уже догадывался, что занимает врача, однако старался не входить в подробности, — врать ему не хотелось, но и сказать правду, что рану на бедре сделало его собственное воображение, он, конечно, не мог.
— А что у вас вызывает сомнения? — спросил он.
— Не то, чтобы сомнения. Скорее — недоумение. Ваша рана столь необычна на вид, я никак не могу понять, где и как вы ее умудрились заполучить.
— Очевидно, напоролся на что-то острое при падении.
— Хотел бы я посмотреть, на что вы могли напороться. Да и рана сделана не острым, а скорее тупым предметом. На вас были брюки?
— Конечно. Отечественные джинсы из серой хлопчатки.
— Поэтому можно ожидать, что в ране останутся обрывки ткани, нитки или еще что-либо. Но рана ваша такая аккуратная и такая чистая, просто стерильная. Вы ничем ее не бинтовали?
— Когда же мне было ее бинтовать. Может быть, ее промыло морской водой?
— Может быть… может быть… — задумчиво заключил врач.
Видимо, сомнения все еще не оставили его, и Клим решил сменить тему разговора.
— Наверное, все же хорошо, — сказал он, — что в ране не оказалось ни тряпок, ни ниток, ни других посторонних вещей.
— Конечно! — улыбнулся врач. — Конечно, хорошо. Не думайте, что я сожалею, что ваша рана не была забита клочьями ваших штанов, грязью или чем-либо еще, и все только для того, чтобы не вызывать у меня недоумения. Мое недоумение должно вас радовать. И меня оно тоже радует. Состояние вашей раны таково, что вы можете дня через три отложить в сторону костыль и обходиться поначалу простой тростью. Я достану вам хорошую бамбуковую трость, и вы увезете ее на родину, как память о нашей больнице и о моем недоумении. Передайте привет сеньорите. Я жду ее завтра утром.
Опираясь на костыль, Клим вышел в сад, подтащил к шезлонгу Ники еще один шезлонг и расположился на нем, вытянув больную ногу.
— Ты так ловко управляешься с костылем, — сказала Ника, — как будто таскаешь его много лет. Как Джон Сильвер. Для полного сходства тебе недостает только деревянной ноги. Что сказал врач? Он не собирается тебе эту ногу отпилить?
— Врач сказал, что у меня все хорошо. Даже слишком хорошо — поэтому он меня и пригласил к себе. Ему понравилась моя рана на ноге, и он расспрашивал, как мне удалось ее получить. Меня так и подмывало рассказать ему все, как было, но я не знал, любит ли врач фантастику. Во всяком случае, он всего на миллиметр не дошел до ответа на свой вопрос. Ему бы только сходить в гардеробную, к кастелянше, и попросить мои штаны.
— И что бы он на них увидел?
— В том-то и дело, ничего бы не увидел. Он увидел бы целые джинсы, на которых нет ни одной дыры.
— На самом деле?
— Конечно. Вспомни камзол дона Мигеля. На нем так и не осталось следа от удара шпаги.
— Он мог натянуть камзол и после ранения. Ты — другое дело.
— Именно — другое. Не мог же я там бегать без штанов.
— Я про это и говорю. — Ника улыбнулась, прикрыла халатом колени. — Как сейчас все помню!.. — Она закрыла глаза, протянула руки. — Помню, как вот этими руками надевала принцу на шею королевский медальон с завещанием… Ты только подумай, Клим, я видела живого сына Филиппа Четвертого, о котором вся твоя история не знает ничего, потому что он так и умер неизвестным три столетия назад. Я единственный живой человек на планете, который прошел по главной улице Порт-Ройяла, видел настоящий флибустьерский кабак Джона Литтона. А ты — один среди всех историков мира читал и помнишь никому, кроме тебя, не известное четверостишье, из никому не известной пьесы Кальдерона. С ума сойти!.. Нет, нас с тобой обязательно нужно в музей. Или в институт. Специальный институт очевидцев средневековой культуры на Ямайке. Экскурсанты со всего мира будут приезжать, чтобы только на нас посмотреть.
— Да, здорово рассказываешь. Тебя бы еще экскурсоводом в этот институт.
— А что — неправда?
— Все правда. И даже институт для нас с тобой имеется. Только называется иначе — психоневрологический. Вот туда мы с тобой попадем, это уж точно. Только рассказывать начни.
— Да! — согласилась Ника. — Всерьез не поверят. Вот если бы кресло достать.
— Безнадежное дело. Там глубина, наверное, с километр. Да еще течением унесло бог весть куда. Нет, нам с тобой пока нужно помалкивать. И так здешний невропатолог на меня с таким выражением поглядывает…
Пара попугаев пролетела прямо над их головами и села на камни у фонтанчика. Самочка — серо-голубая — отряхнулась от водяных брызг, присела на прохладный мокрый камень. Самец — ярко раскрашенный, сине-зелено-фиолетовый — по-петушиному распустил крылья, прошелся вокруг нее, она доверчиво сунула свой здоровенный крючковатый нос в перья на его шее, и он сразу остановился, опустил перья и как бы замер от ее ласкового прикосновения. Потом самочка поднялась, еще раз встряхнулась, взмахнула крыльями, и они полетели через пальмы к морю.
Ника задумчиво проводила их глазами.
— А я все-таки знаю… — сказала она.
— Не сомневаюсь, — улыбнулся Клим.
— Что?
— Конечно, ты что-то знаешь.
— Клим! Ты можешь хотя бы слушать серьезно?
— Могу, извини. Я слушаю.
— Есть такой человек, кому можно рассказать.
— Знакомый?
— Знакомый… Я его знаю, а он меня нет. Больше я тебе ничего не скажу, а то ты опять подшучивать начнешь.
— Зачем я буду подшучивать?
— Ну, зачем… Ты такой рассудительный, правильный. Юмор у тебя, опять же. Еще меня отговоришь. Мы сделаем так. Когда вернемся домой, ты приедешь ко мне в гости. Приедешь?
— Приеду, — сразу ответил Клим.
— Тогда я тебя и отвезу к этому человеку. Ему все можно рассказать. Он нам поверит.
— Ты уверена?
— Еще как уверена… Нет, нет! Ты меня больше ни о чем не спрашивай… Няня вышла — ужинать зовет. Я видела, как сегодня на кухню ананасы привезли. Вот такущие!.. Будем ананасы есть.
Клим, прихрамывая, встал. Помог Нике подняться. Она подала ему костыль. Они пошли рядом, рука об руку, к столовой, где на крыльце толстая, черная до невозможности няня, сверкая в широкой улыбке нестерпимо белыми зубами, звонила колокольчиком.
Новосибирск
Они не могли дозвониться по телефону — меня не было в городе — и по пути из билетной кассы зашли, на удачу, прямо ко мне на дом.
Я с большим удовольствием смотрел на неожиданных гостей, на эту юную милую пару, и Ника сказала, что они специально пришли ко мне, чтобы рассказать историю, случившуюся с ними во время последней студенческой Универсиады, — историю необычную, просто-таки невероятную историю, они не рассказывали ее никому, по их убеждению, им могу поверить только я, который сам в свое время сочинял тоже неправдоподобные истории. Я без колебаний решил отложить свою встречу с метростроевцами. Уже догадываясь, что рассказ будет длинным, включил чайник и открыл банку свежего малинового варенья, которую жена успела засунуть в мою сумку, когда провожала меня в город.
Нетерпение поделиться своей историей — особенно у Ники — было велико, мы не стали тратить время на лишнюю информацию. Я узнал, что они студенты и как их зовут, Ника читала мою фантастику, и мы обоюдно решили, что больше нам знать друг о друге ничего не требуется.
Рассказывать начал Клим.
Голос его был глуховатый и спокойный, но фразы он подбирал литературно грамотно, складно выстраивал цепочку событий, что мне особенно понравилось, он владел искусством сюжетной комбинаторики, а это, как сочинение стихов, дается далеко не каждому, и Ника это знала, очевидно, поэтому без колебаний предоставила первое слово своему спутнику.
Возможно, в рассказе Клима где-то не хватало красок и восклицательных знаков, но сама необычность их истории увлекла меня сразу, я не пытался этого скрывать, и Ника перестала поглядывать на меня с тревожной вопросительностью — верю ли я и интересно ли мне все то, о чем рассказывает Клим.
Но вот ядро с «Санты» пробило переборку каюты… и тут, как по заказу, восторженно забурлил и зафыркал чайник, я налил стаканы… Клим, оглушенный ударом доски, был уложен на каютную лежанку, и продолжение взяла на себя Ника.
Рассказчик она была менее умелый, нежели Клим, ей не хватало его спокойной расчетливости, увлекаясь, она то и дело заскакивала вперед случившихся событий, ей приходилось возвращаться для их объяснения, ее повествованию не хватало связности, зато в нем было достаточно взволнованной живописности, и я слушал ее с не меньшим удовольствием и вниманием.
Когда она с Дубком подошла к церкви Святого Себастьяна и упомянула про барельеф над дверями, я попросил ее прерваться. Достал с полки только что полученный журнал «Курьер Юнеско» и лист чистой бумаги. Я спросил ее, читала ли она этот номер, она ответила, что не читала. Тогда я положил журнал на стол, а на него лист бумаги и попросил нарисовать по памяти фасад церкви и барельеф над дверями, хотя бы приблизительно.