Наше знакомство началось не лучшим образом. 15 сентября у моей мамы наступил очередной день рождения, а я как примерная дочка готовила ей подарки. Я сидела на корточках в школьном огороде и срезала ножницами астры. Охапка уже была вполне приличной, как вдруг из окна соседнего дома, с четвертого этажа высунулась премилая женская головка и заорала:
– Девочка, что это вы тут делаете? Что это вы цветы школьные рвете? А ну, положите на место и бегом отсюда, а не то я узнаю, из какого вы класса, и все расскажу директору.
– Что расскажете? Что я тут на школьной практике все лето мозоли натирала? Это наша грядка, 3-го «В». Я эти цветы сажала, я их и буду вы-ры-вать. А директор тут ни при чем. Он лично ничего здесь не полол и не поливал.
Головка в окне задохнулась от возмущения и зашипела:
– Вы еще меня вспомните, девочка…
– Не сомневаюсь, – радостно парировала я, продолжая нарезать астры.
Потом сгребла охапку домой и гордо прошествовала из школьного огорода. Я топала к подъезду, размышляя о том, как красиво я «обломала» голову из окна. Было эффектно и полностью соответствовало моим убеждениям о справедливости, силе духа и отстаивании собственного мнения.
Разговоры на эти темы постоянно велись в нашем доме. «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», – цитировала мама Мусу Джалиля. Папа тоже не отставал. А в одной книжке для подростков (ух, как радовались родители, что дочка читает не по возрасту взрослые книги!) я нашла, что, имея собственные убеждения о том, что такое хорошо и что такое плохо, нужно стоять на своем и не подчиняться взрослым, если их мнение порядком отличается. Рвать цветы для мамы в школьном огороде было однозначно хорошо и сомнению не подлежало.
Этот эпизод практически стерся из памяти. Его затмила череда важнейших событий моей школьной жизни: прощание с первой учительницей, переход из начальной в среднюю школу, новая классная, новые предметы. Самым притягательным среди них был английский язык и наша добрая преподавательница – дородная полька, которая слегла на месяц в больницу после первой четверти. Нам дали замену.
На уверенных сбитых ногах в класс прошествовала та самая премилая женская голова с четвертого этажа. Она всегда входила победоносно, величественно несла свое упругое нерожавшее тело, густые локоны блондинистых волос и самые модные в школе шмотки. Женщины ей завидовали, мужчины ею восхищались. Еще бы – жена лучшего кардиолога нашего провинциального полесского городка Пинска. Дама, привыкшая убивать взглядом и говорить таким шепотом, что стекла дрожали. Дама, привыкшая любить так, что во рту становилось сладко-сладко.
Она входила в класс, зная, что встретит там меня. А вот я была не готова. Тогда я даже не знала, что она – англичанка, и почти не помнила нашу огородную перепалку. А вот ОНА помнила ее чудесно. Она положила журнал на учительский стол, увидела меня и просверлила таким взглядом, что я невольно попятилась назад и… перевернула цветок за спиной. Он грохнулся на пол, керамический горшок раскололся, земля рассыпалась.
– А сейчас, девочка, вы возьмете совок и веник и уберете все, что натворила одна глупая неосторожная корова. – Она, словно монеты, чеканила слова. Каждое на вес золота. Цельно. С пробой.
Мои убеждения были в одночасье скомканы ее напором.
– Только не плакать, только не плакать, – шептала я себе, собирая веником землю в совок. Но нестерпимо краснели уши от обиды и стыда.
Она вела урок, а я убирала осколки бегонии. Я закончила и тихо села на место, стараясь не столкнуться с ней взглядом. Англичанка подошла, бросила взгляд на пол и, указуя перстом на место преступления, отчеканила:
– Плохо. Встаньте, девочка, и уберите здесь, как следует.
Тогда я еще не знала, что своих любимчиков она называет нежно, протяжно и уменьшительно-ласкательно: Леночка, Мишенька, Володенька, Андрюшечка, Аннушка… А нелюбимчиков просто – девочка или мальчик и подчеркнуто на «вы». Но это обнаружилось прямо на том же уроке, когда я – девочка – сгребала мусор в урну, пока Витечка читал текст, а Дашенька рассказывала стихотворение.
На следующем уроке я была крайне осторожна, и ни одно растение не пострадало. Мы принесли в школу нарисованные дома картинки к новым словам.
– What is this? – спросила меня англичанка, брезгливо вертя в руках мой рисунок.
– Ice-cream, – пролепетала я и почувствовала, как горячие волны крови омывают живот, подкатываются к самому сердцу.
– Нет, это не ice-cream, это какая-то безвкусная мазня. К следующему уроку вы, девочка, должны нарисовать новые картинки, – безапелляционно вынесла вердикт учительница.
Черт возьми, рисовала я отменно. Мне и только мне всегда поручали делать школьные стенгазеты, мои рисунки брали на все школьные выставки. «Честное слово, я не хотела войны», – шептала я, прислушиваясь к горячим волнам около сердца.
На следующем уроке англичанка осведомилась:
– Где ваши новые картинки?
Я протянула ей рисунки.
– Вы что, держите меня за дуру? Это старые картинки. Я видела их на прошлом уроке!
– Вам изменяет память. Они новые.
– Не дерзите мне, девочка. Не с вашим произношением хамить. Не с вашей техникой чтения умничать. Ступайте на место и уткнитесь в учебник.
Я покорно села за стол. Наверное, многим одноклассникам было приятно, как отличницу и любимицу учителей, зубрилку, отчитывает эта англичанка. Они прятали улыбки.
– Что случилось? – спросила мама.
– Все то же. Мы не ладим.
– Хочешь, я схожу в школу, поговорю с ней или расскажу об этом вашей классной – Тамаре?
– Не хочу. Я сама с ней справлюсь. Ты же не сможешь быть рядом со мной всю жизнь. Когда-то надо научиться постоять за себя самостоятельно.
– И как ты собираешься с ней бороться? – включился в разговор папа.
– Не знаю. Может быть, буду ее игнорировать, не замечать, сделаю вид, что ее для меня не существует. А может быть, буду дерзить ей… Не знаю.
– Дерзить не надо. Ты же не можешь опуститься до ее уровня. Ты же умный человек. А вот не замечать – хороший ход, неожиданный, по крайней мере, для нее. Ты можешь с ней даже не здороваться. Ведь ее для тебя просто не существует. – Это были папины слова.
Вскоре замена закончилась, наша англичанка вышла из больницы, и не замечать ТУ стало легче. Только вот я не могла не замечать ее, не замечая. Мне было очень важно, чтобы она чувствовала мое к ней вселенское равнодушие, я хотела, чтобы это «незамечание» глядело на нее из всех щелей, снилось ей по ночам, мучило ее. Я хотела, чтобы она задавалась вопросом, почему я не замечаю ее, как смею…
И тогда я стала нарочно попадаться ей на глаза. Шла по школьному коридору, задевая ее то локтем, то сумкой, ведь ее для меня больше не существовало, просто не было. Я задевала пустоту. И, конечно, я не здоровалась с ней. А зачем? Я ведь – большая девочка и не верю в призраков. И наверняка это ей было странно. Ведь все в школе расшаркивались перед женой известного кардиолога: мало ли у кого сердце прихватит. С такой женщиной если не дружить, то хотя бы нейтралитет поддерживать просто жизненно необходимо.
Преследовать англичанку незамечанием на самом деле было довольно утомительным делом. И вскоре оно мне наскучило. Казалось, инцидент изжил сам себя. И я готова была влюбиться в Витьку Жука или Олежку Гудовича, Генку Крыльчука или Димку Диковицкого. К тому же Сережка Ярошевич, с которым мы уже два года сидели за одной партой, кажется, стал оказывать мне недвусмысленные знаки внимания. Сердцу просто невыносимо хотелось переключиться на любовные переживания.
Англичанке не любилось и, видимо, не спалось. Ей тоже наскучило это смешное противостояние маленькой вредной девчонки и большой и красивой учительницы. Пора было поставить жирную точку. Но она никак не ставилась. Для этой жирной точки не хватало одного – проучить меня как следует. Только вот чем меня задеть, как достать? Пионерка, зубрилка, отличница, любимица учителей, юное дарование – актриса и поэтесса, староста класса… Черт! Сплошные проколы по всем статьям.
Наша классная – русичка Тамара Васильевна – ужасно комплексовала по поводу своего заношенного гардероба и всегда пускала слюни на широкополые шляпы англичанки. Вышедшие из моды платья были самой большой и тайной болью ее души. Этим и решила воспользоваться англичанка.
Однажды в приватной беседе она сказала моей классной, как слышала, что я с какими-то девчонками-школьницами обсуждала убогие туалеты нашей русички: мол, смеялись мы ехидно, подсчитывая дырочки на ее кофтах. Это был удар ниже пояса. Меткий, отточенный. Тамара Васильевна тут же в слезах позвонила моей матери:
– Вы представляете, она смеялась, с девочками. Боже, как это грязно. А я… Я так ее любила… Она же – надежда класса, такой одухотворенный ребенок, лапочка, и тут… Вы же знаете, какое у меня тяжелое положение. Ребенок болеет, кооператив нужно строить. Тут не до платьев новых… А она… Мне так больно было все это слышать…
– Ну, что Вы, Тамара Васильевна, успокойтесь. Разве ребенок мог обсуждать ваши туалеты? Это нелепое недоразумение. Я понимаю, разговоры о мальчиках, о собственных нарядах, в конце концов. Но про одежду учителей они не говорят – это уж точно. По крайней мере, моя дочь этим совсем не озабочена, я ручаюсь, – оправдывалась моя мама.
Как бы там ни было, отношения с классной у меня испортились. Каждый раз, когда она видела меня, то вспоминала этот неприятный шепот англичанки, потом свои слезы в телефонную трубку в разговоре с моей матерью. «Какой стыд», – думала Тамара Васильевна. И ей уже было неважно, обсуждала я ее одежду с девчонками или нет. Но неприятный осадок остался. Он витал над моими тетрадками, сочинениями и диктантами, над моей партой и классными часами. Он поселился даже в ее платяном шкафу с одеждой.