— Самые характерные места, — говорил он. — Так, подними-ка чуть повыше. А теперь корми его. Но тебя я рисовать не стану, не дождешься. Вы, бабы, всегда художником недовольны. Скажешь еще, что нарисовал тебя слишком толстой или с длинным носом. Другое дело младенец: он правильно понимает искусство и никогда не критикует.
Отрисовав новый объект, Егор в значительной мере утратил к нему интерес. Кроме того, вскоре выяснилось, что младенец орет по ночам. Виновата в этом была, конечно же, Яна.
Егор вздыхал:
— Эх, Сева-Авксентий. Вот мамка тебя завела, а сама дите дитем. Родила, а что с тобой делать дальше, и не знает.
— Обратно не засуну! — резонно отметила Яна.
Егор хохотнул. Яна обрадовалась: ей редко удавалось попасть ему в тон.
Спустя два месяца после родов Яна похвасталась перед Егором вторым положительным тестом на беременность.
— Ни хуя себе, — прокомментировал Егор. — Серийное производство.
Спать со вновь неприлично увеличенной Яной и не засунутым обратно Севкой на продавленном диванчике Егору стало неудобно, и он переехал от них на пол.
— Секс у нас все равно умер и разложился, — пояснил он, смеясь. — Ты стала страшна как смертный грех!
— Как грех прелюбодеяния, надеюсь? — парировала Яна.
Она быстро училась искусству пикировки. Ирония и самоирония были валютой Егора. Человек, не обладавший самоиронией, в его глазах ничего не стоил.
13
Яна продолжала работать и когда родился второй ребенок — девочка Лиза. Декрета у фрилансеров не бывает. Даже если есть накопления, прервать работу — значит прервать отношения с постоянными работодателями и клиентами; в случае налаженного фриланса ты нагрел себе место, и заказы обычно поступают от одних и тех же персон; стоит надолго прерваться, и тебя заменят другим поставщиком услуг.
Поэтому, уложив двух пискунов, Яна всю ночь дизайнила, прерываясь на сосательные марафоны. Днем она, наоборот, занималась детьми, урывая на дизайн где пять минут, где полчасика. Егору приходилось колоть дрова, греть воду, а иногда и готовить.
— Я не художник более, я теперь судомойка и печник, — язвил Егор. — Похоже, следующего ребенка в этой семье рожу я, ведь кто готовит, тот обычно и беременеет!
Все же чаще стирка, уборка и приготовление пищи оставались на Яне. Каждый вечер Егор сбегал из «молочного цеха» к друзьям-художникам, на выставки, премьеры артхаусных фильмов и просто посиделки. Пить Егор умел, никто и никогда не видел его пьяным. Когда он приходил, домик уже спал. Егор на ощупь пробирался меж книг, стульев и зеркал. На кухне обычно царил разор (руины засохшей каши, осклизлые объедки макарон на дне кастрюли). Яна работала, младенцы спали на диване, за баррикадой из одеял. Егор вытягивался в струнку на коврике, постеленном на драный прожженный линолеум, и укрывался собственным пальто. По полу нещадно дуло. Сон не шел из-за сквозняка, света от экрана Яниного компьютера и периодических попискиваний двух сосунов. Чтобы согреться, Егор частенько выходил покурить в сад и по дороге к двери неизбежно цеплял ногой то стул, то мольберт. Пискуны просыпались и начинали пищать, Яне приходилось отрываться от работы и снова закармливать их.
В одну особенно морозную ночь Егор вышел покурить в пятый раз и, когда шел обратно, снова что-то уронил. Лизка дернулась и замяукала, заискал сиську и Сева.
— Может, хватит курить, — пробурчала Яна. — Каждый раз просыпаются. Мне завтра к десяти шрифты и лого сдавать.
— С удовольствием забылся бы сном, — развел руками Егор, — на мягкой постели, без пискунов и раздражающего света прямо в глаза.
— Так они пищат, потому что ты постоянно шароебишься.
— Они пищат, потому что ты ни хера не умеешь сделать так, чтобы дети спали всю ночь нормальным здоровым сном. Для этого надо как минимум выключить свою рекламную хуету.
— Я не могу выключить, мне работать надо.
— Денежки зарабатывать, — подсказал Егор с издевкой. — Конечно, ты у нас герой, сама рожаешь, сама зарабатываешь, а тут какой-то нищеброд мешает, понимаешь, шароебится по ночам…
— Блин, Егор, какого хуя?!
— Ты же у нас особенная, необычная, не такая, как все…
Яна схватила с книжной полки что попалось под руку и метнула в Егора. Под руку ей попался янтарный шар, который отец Егора привез в свое время из Калининграда. Шар угодил Егору прямо в бровь. Егор схватился за лоб и сморщился от боли. Потом посмотрел на ладонь.
— Настоящих буйных мало, — прокомментировал он. — Вторая попытка? Там еще бронзовая сова есть. Попробуй прицелиться получше, дорогая.
— Прости, — прошептала Яна. По ее лицу текли потоки слез.
— Детей покорми, мадонна, — бросил Егор и вышел.
15
Хотя у Яны было много работы, а пискуны не давали свободной минутки, она продолжала рисовать, нащупывая понемногу собственный стиль. Ее радовали яркие чистые цвета, черный фон, тропические и промышленные орнаменты.
Егор относился к рисункам Яны скептически. Когда она просила его высказать мнение, он говорил:
— Это не искусство. Это арт-терапия, материал для психодиагностики. Ну или просто рукоделие.
Сам Егор после рождения детей понемногу перестал рисовать. Виновата в этом была, как всегда, Яна.
— Ты как газ. Ты заняла все мое жизненное пространство, — жаловался он. — Ты ведьма, высосала мои творческие силы. Ты прорва, бездонная бочка, куда утекает мое время.
Яна пыталась перевести эти ламентации в шутку, но Егор и впрямь чувствовал себя скверно. Он перестал не только писать картины, но и брать юду-заказы. По вечерам отправлялся к приятелям, приходил под утро, спал до двух-трех дня, потом сидел в телефоне.
Единственное, что хоть как-то примиряло Егора с семейной жизнью, — прогулки с детьми. Дома они ему мешали, на воздухе он их любил.
— Пойдем, пискун и пискуха, — он сажал Севу на правое плечо, Лизу на левое и шел с ними на местную детскую площадку.
Проходя поселком, Егор комментировал происходящее в духе веселого книжного абсурда.
— Вот, друзья мои, это деревья. Познакомьтесь, — он подносил к нижней ветке тополя сначала Севу, потом Лизу. — Поздоровайтесь с деревом за лапку. Вы видите, что деревья стоят вверх ногами, а думают в землю. Люди же, наоборот, имеют пупок.
— Бубоп, — понимающе кивал Сева. — Бубоп.
Егор считал, что с детьми у него полное взаимопонимание, не то что со взрослыми. Дети были безопасны.
— Взрослые, — рассуждал Егор, шагая по мокрой асфальтовой дороге в сторону детской площадки, — люди не стоющие. Так и знайте, дорогие дети. Взрослые — они какашки. Они творят ненужную и скучную ерунду. То ли дело мы с вами. У нас настоящая жизнь. И мы сейчас займемся важнейшим делом на свете: будем лепить куличики…
> Все, кто его видит с детьми, говорят, что он просто чудесный папа. Так и есть, но проблема в том, что невозможно быть таким чудесным 24/7. Он погуляет пару часов пару раз в неделю, все остальное время их пасу я, а Егора либо дома нет, либо они ему мешают.
16
Как-то Яна назвала человека, который в тот момент давал ей стабильные заказы, начальником.
— Ах вот как, — заметил Егор. — Значит, у тебя есть начальник? Омерзительная офисная терминология. А ты кто? Подчиненная? И что же ты делаешь? Подчиняешься?
— Это всего лишь игра в подчинение, — сказала Яна. — У нас есть стоп-слово: «дедлайн».
— Стоп-слово? Игра? Получается, ты не просто подчиняешься, а по сути за деньги отсасываешь?
— Погоди, почему так получается?
— Ты использовала терминологию БДСМ, из чего следует, что ты рассматриваешь свою работу в контексте игр во власть и подчинение.
— Да я же пошутила.
— Очень характерная шутка.
— Я пыталась пошутить так, как ты обычно шутишь.
— Разумеется. Ведь ты подстраиваешься и под меня тоже, — сказал Егор. — Смотри: до меня ты не рисовала, а теперь рисуешь, чтобы понравиться мне и моим друзьям. Наоборот, со своими офисными повелителями ты делаешь то, что нравится им, обслуживаешь их интересы. А самой тебя ни в чем этом нет. Знаешь почему? Потому что ты сама по своей сути полна ужаса и психотична. Это показывают твои картины, сочетания цветов. Вот, например, эта. Фиолетовый — цвет жестокости, насилия. Красный — цвет агрессии. Желтый — цвет безумия. И все это на черном фоне. Эти силы рвутся из тебя наружу, и ты их пытаешься сдержать, подавить, подстраиваясь под мужчин.
— По-моему, это какая-то ерунда, — сказала Яна. — Если ты про то, что я на тебя срываюсь, так это просто от недосыпа и напряжения. А «начальник» — это нормальное слово, так все говорят. Ну хочешь, теперь всегда буду говорить «работодатель».
— Хочу? — сардонически переспросил Егор. — Все говорят? Вот видишь! Ты опять спрашиваешь, чего «хочу» я, и апеллируешь к тому, что говорят «все». Ты подстраиваешься и мимикрируешь в попытках адаптации. Заведомо тщетных, Яночка. А не время ли у себя спросить, чего ты хочешь сама?
— Я много чего хочу, — сказала Яна злобно, — и прежде всего, чтобы мне не ебали мозг всякой психологической ебаниной.
— Дорогая, — сказал Егор проникновенно, — если тебе надоело со мной разговаривать, мы можем это исправить прямо сейчас.
> И вот после этого разговора, прикинь, он молчал три дня. Без предупреждения, без ничего. Он вообще часто молчит, но три дня — это первый раз такое.
> А ты пыталась с ним заговорить?
> Конечно, пыталась.
> А когда он перестал молчать, то что он сказал?
> Сказал, чтобы детей нормально одевала на прогулку, а то уши замерзнут.
17
Егор переводил разговор на детей всякий раз, когда хотел привести аргумент посильнее. По его твердому мнению, Яна не была создана для материнства.
Вернее, тут было все запутано. С одной стороны, она эгоистично завела себе двух маленьких, зависимых от нее существ, чтобы:
— реализовать свои садистические наклонности — то есть чтобы просто-напросто было кем командовать;