— Было настолько холодно?
— В физкультурном зале стоял такой дубак, что изо рта шел пар. Однажды ночью прорвало трубы, и к утру в зале был ледяной каток. Но коньков мы не взяли, так что физру просто отменили.
— Повезло вам! — говорит Хосе. — Нет, не надо Далии в школу. Я передумал.
3
Раскладываю рисунки на песке в тени пальмы. Мне вдруг приходит в голову нарисовать на них тени, которые сейчас отбрасывают листья. Но время обедать. Сегодня готовил Хосе. Он сварил уху.
За столом дети рассказывают свои сны. Маритесс говорит:
— Мне сегодня приснилось, что со дна пришел большой черный осьминог и стал собирать с нас деньги, чтобы океан весь не стал черным. А потом он взялся за воду, как за платок, и унес ее, а на этом месте стал город, такой, как внизу, когда ночью на самолете прилетаешь.
— А мне приснилось, — говорит Далия, — что два незнакомых мальчика остановились тут рядом и непонятно о чем мне говорят и смеются, а меня это бесит. И кстати, один из них был как бы папа, но на самом деле не папа, а второй как не знаю кто.
Сесилия, сердито взболтнув ногами под столом, принимается спорить:
— А мне приснилось тоже, что папа! — и надувает губы. — Мне первой приснилось, что папа! Это мой сон, что папа!
Роман тоже что-то видел во сне. Но рассказывать он пока не умеет. Вытянув губы, он дует на ложку. Роми любит поесть.
— А мне приснился русский профессор-убийца, — говорит Хосе. — Кошмарный тип. Похож на то ваше аниме про убийцу-студента, только не студент, а профессор. С топором и в халате с глазами.
— В халате с глазами? — переспрашиваю я. — В смысле — с глазами? Узор из глаз?
— Ну да, — говорит Хосе.
— Это ты тоже в статье вычитал?
— Нет, — говорит Хосе, — в статье на фотке было только его морда. А на ней, конечно, парочка глаз имелась, но обычно это не называют узором. Тебе не нравится уха?
— Это уже вторая тарелка.
Вообще-то я знала одного человека, у которого был узор из глаз. Только не на халате, а на нем самом. Это была татуировка. Там, где обычно не видно, под одеждой.
4
Он так рассказывал про эти глаза:
— Когда я впервые услышал строчку из песни Гребенщикова «и синий вол, исполненный очей», — меня поразил этот образ. Я стал искать, откуда это.
— А, это из откровения Иоанна Богослова, — блеснула я. — Одно из видений Апокалипсиса.
— Гениальная девочка! — похвалил он.
Мне тогда было шестнадцать. Меня передернуло, но я ничего не сказала. В те времена я считала, что если мне неприятно, то это мои проблемы, потому что надо привыкать к человеческому обществу и терпеть его издержки ради его выгод. Правда, по факту я была не очень терпеливой. Это и спасало.
— И вот, — продолжил он, — я набил себе эту татуировку. Ты видишь, что у меня и живот, и бедра, и плечи, и даже хуй с глазами. Это значит, что я бодрствую. Я никогда не сплю, даже когда сплю.
— Как сказал Паскаль, агония Христа длится вечно, и все это время нельзя спать, — не удержалась я, хотя догадывалась, что за этим последует.
И конечно, он сразу понес свою набившую оскомину хуйню про то, что он меня нашел, как алмаз в навозной куче, и про то, что этот алмаз нуждается в огранке, и что мы с ним одной крови, и что он любит дерзких умом и всегда искал именно такую подругу. Я делала вид, что все это кушаю, а сама тайком выплевывала и самодовольно радовалась тому, что не поддаюсь на его дешевую хуйню.
Хотя чему тут было радоваться? От того, что ты все понимаешь и мысленно диссишь, ты не меняешь поведение. Ты знаешь, что перед тобой мудак, но продолжаешь идти с ним под ручку, борясь с тошнотой. Тебе и лестно, и тошно одновременно. Ты колеблешься. Ты думаешь: а может, еще ничего? Умный ведь. А на свете столько дураков. За ум многое можно простить. А что противно — может, это поначалу? Опыта ведь нет.
Наши разговоры с Семеном были умными, изощренными, ироничными, а также плотными, тесными, тугими, безвоздушными, как капроновый чулок, которым он, по всей видимости, и задушил эту несчастную девицу.
5
Черт подери! Да, это он и есть!
Я выяснила это в пять щелчков, а теперь сижу в прибое и обтекаю. Девочки под навесом рисуют моими мелками. Соленый шелковистый Ромчик сосет мои сиськи, то одну, то другую. Солнце садится. То, чем я занимаюсь, никак нельзя назвать думанием. Это, скорее, какое-то мысленное квохтанье. Типа: ах, ах! Да это же он! Мой бывший любовник! Конечно, он и задушил! Я уверена! А та девица, которая делась неизвестно куда десять лет назад! Про нее тоже говорили! А потом они пошли вдвоем в лес, она съела поганку и умерла! Доказательств его вины не было! Одни подозрения! А я еще такая — не демонизируйте его, он на такое не способен, он мудак, но не злодей! Кудах-тах-тах! Не мысли, а перья.
Я целую Ромчика в лобешник и уношу его в тень. Хосе сосредоточенно торгует, одновременно общаясь в чатике с собратом-трейдером на другом берегу океана. Берем детские велики, идем прогуляться, фоткаю, скроллю инсту, а фоном, как бессмысленная лента новостей, едут по кругу все эти мысли.
Типа: интересно, он и ей небось втирал, что она алмаз и нуждается в огранке? А интересно — ведь есть же люди, которым это всерьез нравится! И эти люди — полные идиоты! Я определенно помню, что меня это дико бесило! И я очень быстро послала Семена подальше! Он позволял себе делать мне замечания! Считал себя выше других! Меня хватило на четыре месяца, дальше — баста! Ни один умный человек не стал бы терпеть дольше и не стал бы его жертвой!
Он так и говорил, мудила: я другой, не такой как все. Мне многое дано и многое позволено, но и спросится с меня больше. Я — другой. Неужели можно говорить такие банальности — и тебя будут слушать? Как это работает?
6
Вечером Хосе говорит:
— Ты сегодня весь день вздрюченная. Расскажи, в чем дело.
По вечерам мы с Хосе сидим на берегу, жжем костер и смотрим в океан. Это круто — смотреть в океан. Из-за океана я даже не знаю толком, как Хосе выглядит, а он не помнит, как выгляжу я. Потому как все свободное от детей и работы время наши взгляды притянуты к воде, горизонту и небу. Даже когда мы ебемся, в голове у нас плещется туда-сюда, а иногда мы делаем это прямо в воде. Вот почему все наши дети умеют плавать с рождения.
— Да вот, — говорю, — боюсь сказать. Я то есть хочу сказать. Но боюсь.
Хосе хмыкает.
— Ну ладно, — говорит, — подожди, пока страх пройдет.
— Хосе, — говорю я. — У тебя был когда-нибудь суперагрессивный секс?
Хосе ржет.
— Бы-ыл.
— И какой?
— Однажды у меня был секс с маленьким демоном выгоревшего поля. Когда поле выжигают, то демончикам некуда податься. И они начинают доебываться до людей. Я очень устал после работы и уснул в гамаке. Демончик пришел и начал раскачивать гамак. А у каждого из них есть и член, и вагина. Я просил его не мешать, он не слушал, и тогда я его схватил. Демончик извернулся, дал мне в нос своей черепушкой. А череп у них крепкий, как орех. Мой нос разбился вдребезги, но я не растерялся, схватил лопату и за ним. Догнал и всадил лопату в спину. Он, кароч, пополам сломался. Хрусь, и обрызгало меня всего слизью. А слизь у него такая душистая, искристая, фиолетовая, нитями застывает, и так мно-о-о-ого, мно-о-о-ого… Но тут вдруг хоба, он перекручивается верхней частью ко мне и втыкает мне в каждый глаз по пальцу! Тут меня пробило током от глаз до пяток, глаза выскочили из орбит, я схватил демончика за горло и стал его шею крутить, крутить, а сам читаю молитву Богородице. Когда я крутанул в третий раз, у него вывалился изо рта язык, а язык у него тонкий, зеленый, липкий и светится, и обжег меня, и тут я кончил.
— Круто, — сказала я.
— Ты тоже хочешь рассказать про жесткий секс? Я готов.
— Однажды я очень устала после работы, сидела на подоконнике на черной лестнице и пила чернила из горлышка. И тут пришел маленький демон двора-колодца. У него тоже были и член, и вагина, все как полагается демончикам, но член рос внутрь, а вагина была вывернута наружу. Он сказал: спорим, ты не сможешь выпить все чернила у меня изнутри. Я сказала: спорим, что могу. И тогда он стал плакать чернилами прямо в меня, из него лились густые-густые соки, он раздернул себе шнурки на запястьях, на ногах и в сердце, и отовсюду — из уст, и из глаз, и из члена — тоже лилось черное-черное, и все это втекало в меня, и мне становилось все слаще и слаще. Я схватила демончика за рога и потянула в разные стороны, его череп треснул, разломился надвое, как гнилая картофелина, и оттуда прямо в меня потекла густая чернота, сладость все нарастала, я хотела прочесть молитву, но в голову лезла только таблица логарифмов, и тут я кончила.
— Круто! — сказал Хосе.
Мы посидели еще. Солнце все вобралось в море и теперь светило, как фонариком из-под одеяла.
И я сказала:
— Тот человек, что в Питере убил свою девушку, — он мой когдатошний знакомый.
— Пиздец! — сказал Хосе.
7
Он постоянно соревновался, кто круче. И довольно быстро перешел от восхищения к оскорблениям.
— Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь, — говорил он мне. — Ты просто чушка, в которую вложены гениальные смыслы. Тебя надо отмыть, приодеть, воспитать как следует и вывести в свет.
Глядя в океан, я думаю: часто в наши дни читаешь откровения девушек, которые в такое верили и начинали правда думать о себе как о какой-то чушке. Но со мной все обстояло противоположным образом. Я была возмущена. Именно это меня и спасло. Потому что я не такая, как они. Я не какая-то там жертва. Ни в двадцать, ни в пятнадцать лет я не была маленькой и не верила ни в какие иллюзии. Всегда давала сдачи. На любой риск шла ответственно. Поэтому я здесь, а они сгинули, — думаю я ритмично, и этот ритм меня убаюкивает. Но стоп-стоп. Под луной тепло. Пьяные крики на мысу — бывшие соотечественники. По песку пробегает луч света: проехал мотороллер. Черта с два. Погоди пять сек. Подумай как следует.