Маритесс налетела на тень Сесилии — короткий полуденный столбик, и топчет ее. Сесилия пытается подобрать тень, как подол. Маритесс делает вид, что наступает на тень сильнее. Сесилия кричит так, будто ей и правда больно.
— Эй, девчонки, в чем дело?
— Она ходит по моей тени! Специально наступила! Она обижает мою тень! — ревет Сесилия.
— Тени же все равно! — притворно возмущается Маритесс.
— Тени да, а Сесилии нет, — говорю я.
— Мне что, обходить ее тень?
— Не делай вид, что не поняла.
— Ладно, — Маритесс перестает кривляться, подбегает к Сесилии, стискивает в объятиях, поднимает на метр, прогибаясь назад от тяжести. — Прости меня, милая сестра!
— Прощаю, — говорит Сесилия. — Так и быть.
— Почему «так и быть»? Прощай меня не «так и быть», а совсем.
— Я сама решаю… — затягивает Сесилия.
— Так, хватит! — приказываю я. — Взяться за руки и вперед!
11
Нет, я скажу. Дайте мне сказать. Не мешайте, не душите мою речь, не связывайте мне руки вашими ложными представлениями о толерантности.
Я не понимаю, почему я не должна осуждать эту девушку, а заодно и ее мать. По-моему, они просто две беспомощные клуши. Болеслава даже выглядит как жертва. Дело не в «короткой юбке» и «так себя вела», нет, я гораздо хуже, чем вы думаете. Я осуждаю ее за глупость. За ее травмы. За то, что она была провинциальной отличницей. За их тихий симбиоз с мамой. А та хороша — зачем родила только одного ребенка?! Надо было восьмерых, я вот стремлюсь именно к такому количеству! Неважно, что в том маленьком городке и одну было не прокормить, работы нет, муж спился, — неважно! Осуждаю, и все тут! Как можно было так себя подставлять? Зачем живут такие тихие, кроткие и тупые люди?!
Вот другое дело я. Посмотрите на меня. Это совершенно иной калибр и коленкор. Меня можно, конечно, убить, но невозможно запутать, запугать, растоптать и все вот это вот. Или взять Хосе…
— Нет, меня ты не трогай, — возражает Хосе, — я тут ни при чем. И вообще, ты ужасно разволновалась. Как можно так сильно осуждать покойницу? Все равно, какая бы она ни была, глупая или умная, она уже умерла. Предположим, что она посмеялась над профессором. Сделала модную стрижку. Проделала дырку в языке. Изменила ему с однокурсником. Предположим все это и оставим ее с Богом. Дело вышло не так. Банальная история. Ее мать будет плакать, возможно, умрет от горя, а может, не умрет, а будет ходить в церковь, или устроит дома музей, или приютит у себя нескольких животных, или еще как-то будет справляться, хотя так никогда и не справится до конца. Что вызывает у тебя такую злобу? И почему ты не злишься взамен на самого профессора? Я тут смотрю интервью с ним — он ужасно противный.
— Я еще не смотрела, — говорю я. — Пришли, пожалуйста.
Сегодня у меня купили шесть портретов и серию принтов. Завтра я поеду в город, распечатаю их в хорошем качестве и пошлю заказчику. Золотистой, голубой и алой красками я рисую поле, уходящее вниз, к обрыву. Вообще-то я люблю жару, но это немного слишком. Мне даже нехорошо. Здесь есть какой-то подвох.
— Последи за ними, я часок поплаваю, — говорю я Хосе.
Я плыву на спине, пока дети на берегу не начинают казаться маленькими фигурками. Ровная, плотная линия берега становится тоньше. Тогда я поворачиваюсь к океану. Подо мной глубина. Впереди — пять тысяч километров теплой соленой воды. Линия воды проходит по моему лицу. Если несколько раз нарисовать меня крупным планом, получится, что я то обращаюсь к глубине, то снова вдыхаю воздух неба, которое начинается сразу над водой.
Нашу бухту как будто выкусили из острова. Если проплыть пару километров от берега, можно поравняться с мысом. За ним начинается мощное океаническое течение. Незаметно оно возьмет тебя, потащит, уберет с глаз долой, и бухту свою ты уже никогда не увидишь. Самоубийство отличается от несчастного случая только намерением. Если знать о течении, плыть внимательно, нетрудно догадаться, когда стоит повернуть назад. Вода неодинакова. Она постепенно становится другой. Я могу подплыть вплотную к обрыву и даже заглянуть через край. Вот понемногу течение начинает подбирать меня, втягивать, всасывать. Но я знаю его законы. Несколько гребков в сторону, и снова подо мной спокойные глубины нашей бухты.
Бухта огромная, как поле, но из нее никуда не деться. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь, кроме меня (или Хосе — мы никогда не плаваем вместе) заплывал так далеко на лодке либо без. Местным это ни к чему, рыбалка гораздо лучше за мысом; а приезжие чего-то боятся — и правильно делают.
Я возвращаюсь. Мыслей больше нет. Здесь был какой-то подвох, — снова думаю я, — теперь я знаю, какой.
Меня встречает Ромчик. Он бежит навстречу. Впереди Ромчика мчится его длинный красный язык. Он у Ромчика, как у хамелеона. Ромчик галдит, расплескивая воду, бьет пятками, падает на мелководье, но не захлебывается, а встает и бежит дальше. Я останавливаюсь там, где ему с маковкой; Ромчик не прекращает бежать, а, протягивая ко мне язык, молотит руками и ногами по воде, продвигаясь вперед, доплывает и вцепляется в меня всеми конечностями, как глубоководная обезьяна. В выпученных ярко-черных глазах восторг и абсолютная уверенность в себе.
12
Интервью с Семеном.
Да, ужасно противный, за минувшие двадцать лет стал еще противнее, чем был. И веет от него нафталином, и сутулится, как тогда, только щеки висят сильнее, голос и манеры стали карикатурными. Так в последний свой приезд в Питер, проскользнув между двум карантинами, я с изумлением обнаружила на площади у театра то самое кафе, где двадцать лет назад впервые попробовала суши. Оказывается, оно продолжало существовать, и внутри все было как раньше, но в ту пору интерьер казался модным, теперь — жалким, и пахло хозяйственным мылом. Невозможно оставаться собой столько времени: стараешься сохранить — значит, теряешь.
— Ревнова-ала, — тянет профессор отрешенно, вцепившись в ручки какого-то ведомственного кресла, — и от ревности пыталась с кем-то там сама встречаться, вроде как отомстить мне, чтобы, значит… — Бычит шею, удрученно трет глаза и переносицу. — Не тро-огал я ее… пальцем не тронул… — Профессор какое-то время смотрит прямо в камеру, цинично и всезнающе помаргивая. — Не зна-аю я… понимаете, это все какая-то мутная история, которая кому-то просто-напросто очень нужна… — профессор сутулится еще сильнее. (Следует невнятный вопрос про тело.) — Что, простите?.. — («Тело, тело зачем вывезли?») — Ну… — ерзает профессор, пожимает плечами, разводит руками, — был в глубокой депрессии… хотел проститься… с ней… Профессор явно лжет, и это еще больше запутывает картину. Потому что непонятно, относится ли его ложь к данной ситуации, или это ложь вообще, общий фон его патологической лживости и фальши.
— Хосе, — говорю. — Я знаю, почему я ругаю Болеславу.
— А, ту? И почему же?
— Потому что я похожа на профессора. Он действительно ужасно мерзкий, и я в чем-то такая же, как он. Я это точно знаю. Я с ним как будто заодно и не знаю, как перестать.
— Это он тебя в этом убедил?
— Нет. Я знала еще до него.
— Хм, — Хосе больше ничего не говорит, но это не потому, что ему надоело, а потому, что в его голове совершается мыслительный процесс. Я не вижу Хосе, но точно знаю, что это так.
13
Сегодня у нас на обед салат из фруктов и риса и, опять-таки, рыба. Автор обеда на сей раз я. Делаю несколько беглых фото, чтобы потом зарисовать: блики на миске, блики на ложке, блики на срезах фруктов, океан света, темные волосы детей. Мессенджер блямкает серией сообщений. Кладу телефон подальше, чтобы не залипнуть. Обед — это святое.
— А почему по-русски «и так Далия», а не «и так Маритесс»? — спрашивает Маритесс.
Далия смеется.
— Прости, я не специально. Мам, а правда, что жена Антуана ведьма? Рейна говорила.
— Да какая она ведьма, — говорит Хосе. — Просто у нее необычный вид, необычные движения. Это вроде особенности. С детства.
— Но когда мы проходим мимо, она не здоровается, а злобно шипит и плюется.
Блям, блям, блям, — не умолкает мессенджер. Кому-то от меня чего-то здорово надо. Хорошо бы покупатель или галерея.
— И еще у нее нога из железа! — вставляет Маритесс. — Поэтому она не может плыть. Если бросить ее в воду, она утонет.
— Нога у нее обыкновенная. А шипит, потому что, может, боится, что ее дразнить будут.
— У меня вот кошка была в детстве, — говорю. — Тоже шипела на всех, царапалась и странно выглядела. Так это потому, что она была сиротка, да ее еще и выкинули из окна, с шестого этажа. После этого любой будет шипеть. Может, с женой Антуана что-нибудь похожее.
Мой мессенджер все блямкает и блямкает, никак не может остановиться. Что же это там такое, интересно.
— А не может такое быть, что человек — просто злой? — Далия поворачивается и бросает взгляд туда, где сливаются небо и вода. — Почему вы считаете, что нет? Вот смотри: Гарри Поттер тоже сирота, а он добрый. Значит, твоя кошка просто сама хотела быть злой. Как Воландеморт.
Хосе вздыхает.
— Черт его знает. Пока не увижу точно, что кто-то злой, буду считать, что добрый.
14
Двадцать восемь сообщений в мессенджере от неизвестной мне русской девушки из Праги. Хороший город, я была. Но моря там нет, только река.
Вот что она пишет:
«Здравствуйте! Я пишу вам, потому что должна, не могу не написать. Дело в том, что, насколько мне известно, вы когда-то были „девушкой“ С. Н., который сейчас проходит в качестве подозреваемого по делу об убийстве, и вам тогда не было восемнадцати лет. Я знаю об этом от И. Т., не представляю, как вы к этому сейчас относитесь, и заранее прошу прощения за возможно триггерную тему. Никогда бы не решилась вас по этому поводу беспокоить, но речь сейчас не о нас, даже не о травмах, домогательствах и прочем, а о том, чтобы не дать ему уйти от правосудия. Дело в том, что С. Н. убил мою сестру, когда ей было семнадцать, она упала с крыши многоэтажки, когда они были там с ним вдвоем. Он заявил о самоубийстве, в тот момент она была его студенткой, дело закрыли как несчастный случай, но я уверена, что она не сама оттуда упала. Она говорила, что он играл с ней в какую-то страшную игру, вроде того, что он ее везде и всегда видит, где бы она ни была, и что она может выиграть, но должна догадаться как. Еще была история, которую вы, возможно, знаете, с девушкой Ириной и ядовитыми грибами. И вот опять смерть второкурсницы, только на этот раз ему не уйти от ответственности. Мы могли бы поговорить в удобное для вас время? Я знаю, что вы сейчас где-то за границей и есть разница во времени. Готова подстраиваться для разговора. Я думаю, что если мы вместе выступим и заявим о домогательствах в несовершеннолетнем возрасте, то он может оказаться под более пристальным наблюдением, и убийства Болеславы, Ирины и моей сестры будут должным образом расследованы».