21
Новогодний корпоратив мы устроили рано; я хотел совсем забить на него, и уж тем более не в моих привычках было начинать праздновать за две недели до Нового года — все же понимают, что после корпоратива рабочий пыл сотрудников может надолго остыть, а там и проклятые «каникулы»; но на тот момент я был так измотан попытками спасти бизнес и переживаниями, что махнул рукой и позволил людям решить этот вопрос самостоятельно.
В результате получилось нечто совсем несообразное. В России ничто не идет само, не растет естественным путем, все надо насаждать. А как только перестаешь неусыпно контролировать и держать форму — чего бы то ни было: себя ли, семьи, бизнеса, праздника, — в то же мгновение, как будто только того и ждали, лезут снаружи и изнутри рыла и хари, и мгновенно все скатывается в жуткую и мерзкую хтонь, в психоз, в полное отсутствие границ, различений, по меткому русскому слову, в без-образие. Зачем-то, не спрашивая меня, устроили бартер с пригородным отелем из числа клиентов. Отель мне никогда не нравился — ни как партнер, ни по стилистике. Был приглашен тамада — человек, который не умел моргать обоими глазами вместе, вследствие чего непрестанно подмигивал, и казалось, что все его слова — изощренное издевательство.
Люди Петра и Али сидели вперемежку с хихикающими девицами из отдела работы с партнерами — за весну и лето я нанял кучу молодого народа. Какой-то второго разбора рэпер на сцене кидал рамсы всему миру. Идиотские конкурсы следовали один за другим. Музыка громыхала, водка лилась рекой. К ночи начался свальный секс в сауне и бассейне; Петр, Али и Дибок до утра гонялись друг за другом в подвале с пейнтбольными ружьями; позже отель предъявил нам счет за разбитые горшки и сломанные двери. Вся эта бессмысленная движуха произвела во мне такое омерзение, что я уехал, как только смог, — и зря.
Оказалось, что ближе к полуночи, где-то между серпантинами, бухгалтерским караоке и всеобщим минетом в бассейне, на сцену вылезла пьяная Ксюша. Она попросила у тамады микрофон, заплакала и сказала, что любит Д., что не может без него жить, что совершенно измучилась, — и попыталась прямо на сцене порезать себе руки. Конечно, ей не дали, Дибок довел ее до номера и уложил спать. Мне никто ничего не сказал, узнал я об этом уже после всего от своих сотрудников.
«Чувствую себя просто отвратительно. Кажется, я дошла до самого дна стыда и ужаса. Что он может ко мне чувствовать, кроме брезгливости и омерзения. Мне никогда не было так плохо».
«Невыносимо, что он всегда надо мной издевается. Я не могу с ним поговорить — а я ведь знаю, что он может быть другим. Как будто он меня специально лишает своего сочувствия, даже малейшего уважения. „А за что тебя уважать?“ А правда: за что?»
«Избегает меня даже трогать. Как будто я насекомое какое-то. Подчеркнуто избегает. Это очень обидно и больно».
22
В это время Ксюша узнает о том, что Д. продолжает спать с Е. Р.-Р. и получать от нее деньги. Однажды он попросил ее подвезти его на адрес Тортиллы, думая, что Ксения не знает, где она живет. Ксюша отвезла его, а когда подъезжали, не удержалась и спросила:
— Как там твоя шальная императрица?
Его сорвало. Ксюша-то думала уколоть его, сделать шпильку; предполагала, что Д. если не начнет извиняться, то по крайней мере переведет все в шутку. Но не ожидала, что тот разозлится.
— Ты у нас типа особенная, — сказал он. — Такая тонкая вся из себя, необычная. Типа у тебя необычные переживания. На самом деле ты просто инфантильное сопливое ничтожество. Ты ни хера не умеешь, не знаешь, не пережила. Тебе до нее как до Луны. И ты смеешь за мной бегать и мне предъявлять… В пизду, Ксюшенька, в пизду. Все понятно? — он вышел из машины и хлопнул дверцей.
Из дневника:
«Сама виновата, тупая инфантильная сучка. Не умела понять, что человеку нужно. Конечно, после твоих истерик никто не захочет с тобой иметь дело. Его надо было просто любить, со всеми его недостатками. Да, и с Е. Р.-Р., потому что не твое дело, потому что не тебе судить… А ты не удержалась и потеряла его навсегда. Нечего жалеть себя. Так тебе и надо».
Это запись от 15 января; и на этом дне «серая зона» в дневнике кончается и переходит в черную — ту, в которой мне приходится пробираться на ощупь.
Числа заканчиваются. Сразу после рефлексии о собственной вине в разрыве с Д. (хотя, если вдуматься, какой разрыв, ведь и самих отношений как таковых не было?) другим почерком, шариковой ручкой, наискосок накарябано:
«А что если. Не хочу об этом думать. Какой кошмар, какой дикий ужас».
23
Вбегает Лука, лицо перекошено, пытается что-то объяснить:
— Собака! Джеки! Витторио! Прибежала! Набросилась! Рядом с фонтаном, где камни! Всё в крови, ужас, кошмар!
Вскакиваю.
— На кого набросилась? На Филю?!
— Нет! — Лука хватает меня за руку. — Пойдем! Пойдем! Там… Там…
Что ж, не на Филю, и то хорошо. Судя по всему, и не на маму. Но все равно неладно. Надо посмотреть.
Быстрым шагом идем к фонтану. Там уже собралась кучка рабочих, весь красный Витторио по телефону вызывает ветеринаров, Андреа держит на руках Мальвину, свою маленькую собачонку, пытаясь приставить ей голову на место. Собачка еще жива, но скулить не может, воздух с хрипом пробулькивает через тонкое горло, лапы дергаются в конвульсиях.
— Ч-черт, он почти откусил ей голову, — говорит Андреа чуть не плача. — Терпи, дружочек, терпи, сейчас приедет доктор.
— Джеки, блин. Никогда мне эта псина не нравилась, — говорю я.
— Да! У столбика «двенадцать» поворот! Мы выйдем вам навстречу! — возбужденно кричит Витторио.
Считается, что Витторио буддист, чуть ли не просветленный, держит маленький ретрит. В последнее время стал сотрудничать с нами, предоставляя сомнительные услуги вроде «медитации на осознанность среди воздушных замков и пения птиц на рассвете в умбрийских холмах». По мне, так его позитив такое же шарлатанство, как и его светский лжебуддизм, а сам Витторио дурак и нарцисс. Живет он в недостроенной хижине, куда постоянно пытается приглашать девиц из окрестных городков. Девицы сначала ведутся, потом сбегают. Собаку он воспитать тоже не смог. Джеки носится по территории, гоняет кроликов и пугает детей беспорядочным лаем. До сегодняшнего дня мне казалось, впрочем, что Джеки хоть и хаотичный, но не агрессивный пес.
— Не умирай, — шепчет Андреа, зажимая рану на шее Мальвины. — Миленькая, не умирай, мы с тобой столько прошли.
Собачке Андреа семь лет. Лишь недавно я догадался, что это его самое родное и близкое существо. У меня становится скверно на душе.
К счастью, ассизские ветеринары попались расторопные и смышленые. Не каждый докумекает, как до нас добраться, и не всякий сумеет ловко провести машину по размытым весенним дорогам — а эти уже вон, мчатся. Воспрянув духом, Андреа бросается им навстречу, дверца захлопывается за ними, машина тут же в три приема разворачивается и штурмует скользкий взъезд на холм. Комья грязи летят из-под колес.
— Уйди, видеть тебя не хочу, — во всеуслышание заявляет Витторио псу, который, как всегда, носится кругами и топчет молодые цветочки на клумбе моей жены. — Фессо (идиот). Фоттити (иди на хуй, проваливай).
Хотя если кто тут и идиот, то сам Витторио.
— Куда проваливай-то? — спрашиваю. — Куда собака без тебя пойдет?
— Во ад! — бурчит буддист. — Надеюсь, девочка оживет.
— Живая или мертвая, а тебе она влетит в копеечку, — обещаю я.
Витторио багровеет еще сильнее. Обычно он пытается выглядеть равнодушным к деньгам, но я-то знаю, что он до смешного, патологически скуп. Минута критическая, и он не выдерживает:
— За что платить-то, ежели вдруг не спасут?
— Ты знаешь Андреа. Он хороший юрист. Он тебя просто разденет. Так что молись, чтобы дело ограничилось оплатой лечения и строительством будки и выгона для Джеки. Еще раз увижу здесь тебя или твоего хвостатого дурака, сам откушу тебе башку. По ходу без башки медитировать проще, буддиста ди каццо (буддист хуев).
Витторио уходит совершенно придавленный. Чего это я разошелся? Ну да, он поступил безответственно, за Андреа обидно. Но ведь можно было промолчать. А я молчать не стал. Мне захотелось его пнуть. Давно хотелось.
Мне вдруг представляется Витторио с полуоторванной, как у Мальвины, головой, лежащий в водопаде. На душе становится муторно, и кажется, что в случившемся виноват не пес, не хозяин, а я сам.
24
То, что происходило в черной зоне последних десяти дней перед смертью Ксении, нельзя восстановить по ее дневнику. Мне пришлось обратиться к иным источникам, вплоть до sms-переписки, которую он вела с участниками событий. Многое можно утверждать лишь с долей вероятности. Все же картина происходящего вырисовывается до некоторый степени ясная.
Сразу после пятнадцатого января с ней связался Али и попросил денег.
— Тут такое дело, — сказал он. — Твой приятель Дибок у нас скрысятничал. Давай ты нам эти деньги возместишь, а нет, будем твоего отца банкротить. Мы всё понимаем, но и ты нас пойми, нам такое чмо не нужно, как он.
Был ли у Ксении разговор с Д., неизвестно. После разрыва они продолжали как-то общаться — по всей видимости, это были ее попытки объясниться и его молчание или издевательские реплики в ответ. Задала ли Ксения прямой вопрос Д. об этих деньгах, и если да, что он ответил? Этого мы уже никогда не узнаем.
Зато известно вот что: Ксения записалась на прием к Е. Р.-Р. (это я установил точно), побывала у нее и с ней поговорила. Так мне удалось расшифровать невнятный обрывок записи на следующей страничке, сделанный карандашом на бегу.
«а, мразь, вот она — я тебя ненавижу»
«это ты его мучаешь»
«ты и твой отец»
«вам не жить, я вас уничтожу»
Что получается? Ксюша пошла на последнее унижение. Она отправилась к Тортилле, чтобы попросить у нее денег на покрытие крысятничества Д., реального или мнимого, черт знает. Разумеется, от того, достанет ли она деньги для Али, ничего не зависело, исход был давно предрешен. Твари знали, что Ксения попытается меня «спасти», они придумали получить еще немного денег до продажи компании.