Жил Хемингуэй в Мадриде в отеле «Флорида». Раньше там жили и мы с Кольцовым, до того, как переехали в Палас-отель. Несколько вечеров я провел у Хемингуэя.
Обычно комната его была забита людьми, большинство которых были одеты в военную форму интербригад — грубую суконную куртку, такие же шаровары, заправленные в высокие ботинки на толстой подошве, с огромными пистолетами на поясе. У двери стояли всегда прислоненные к стене две-три винтовки. Хозяин встречал входивших приветливым «хэлло», кивал на стол, уставленный бутылками, вскрытыми консервами, апельсинами, лежавшими прямо гроздью вместе с веткой. Звучала речь — английская, испанская, кто-то болтал по-французски, по-немецки. Окна были зашторены, комната утопала в сизом тумане табачного дыма. Помню, в один из вечеров на кровати полулежала одетая в военную форму очень красивая молодая женщина, рассыпав на подушке золотую гриву пышных волос. Ее ботинки были вымазаны глиной, говорила она на немецком языке, пересыпая речь испанскими словами, пила неразбавленный виски. Кто-то сказал мне, что она врач одной из интербригад, немка. Хозяин дома подсаживался к ней, подолгу беседовал.
Когда духота и облака табачного дыма становились невыносимыми, в комнате выключали свет, распахивали окно, тогда становились слышны шумы боя — ружейная трескотня и короткие пулеметные очереди. До передовой отсюда, от улицы Гран-виан было рукой подать, линия фронта проходила в Университетском городке, в парке Каса дель Кампо, на реке Мансанарес, все это было рядом. На расстоянии квартала от «Флориды» на Пласа де Республика, опоясанной каменными баррикадами, Дон Кихот, сидящий верхом на Россинанте, был обложен мешками с песком.
Когда, спустя много лет, вспоминаю эти вечера, встречи на разных участках фронта, охватывает чувство горечи — почему не записал в блокнот слова Хемингуэя, его шутку, гневную реплику, не запомнил, кто был его гостями? Почему не было тогда ощущения, что встречи с этим человеком, с простым собеседником, радушным хозяином номера «Флориды», станут бесценным воспоминанием? И никто не ловил каждое сказанное им слово — балагурили, обменивались репликами, отпускали крепкие слова в адрес фашистов или просто молча сидели рядом с человеком в железных очках, немного возбужденным от выпитого, громко смеявшимся, умеющим слушать не перебивая собеседника, пытливого, вдруг погружавшегося в раздумье.
Он расспрашивал меня о съемках, был увлечен работой по созданию фильма «Испанская земля», тепло говорил об Ивенсе.
Как-то я спросил его, не собирается ли он приехать в Советский Союз, он сказал, что мечтает об этом. И с улыбкой добавил, что ему рассказывали, что в нашей стране есть места, где великолепно ловится форель.
* * *
Встречались редко. Бывало, приедешь куда-то, говорят, что только что здесь был Хемингуэй. Мы, к примеру говоря, ни разу не столкнулись с ним на Гвадалахаре, где был разгромлен итальянский экспедиционный корпус, а рыскали одними и теми же путями. В деревне Бригуэга, откуда выбили итальянских фашистов, я снимал, как бойцы Листера соскабливали со стен лозунги «Вива Муссолини!», а спустя час Людвиг Ренн, которого я встретил на дороге, спросил: «Ты не видал Хемингуэя, он поехал в Бригуэгу». Первого мая командир 14-й интербригады Сверчковский — Вальтер закатил роскошный праздничный ужин, был туда приглашен и Хемингуэй. Я провел вечер у Сверчковского, а Хемингуэй в этот вечер был в штабе 12-й в Моралехе. его не отпустил из-за праздничного стола Матэ Залка. Наутро я вылетел в Бильбао, окруженный фашистами, там я узнал о гибели Матэ Залка. Это тяжелое известие дошло до Хемингуэя шестнадцатого мая в Бимини.
* * *
Прошли годы. Началась вторая мировая война. И среди тех удивительных случайностей, которые происходили с людьми во время войны, произошло то, что до сих пор мне кажется неправдоподобным. Было это в начале сорок третьего года. Проездом с одного фронта на другой мне довелось двое суток провести в Москве. Жил на студии, заехал буквально на несколько минут в свою пустую, холодную квартиру на Полянке — нужно было что-то взять из вещей. Не успел перешагнуть порог, как раздался телефонный звонок, я поднял трубку. Звонили из ВОКСа: «Вам пришло письмо. Судя по конверту и маркам, письмо с Кубы. Как вам его передать?» Недоумевая, что это может быть за письмо, сказал, что заеду за ним.
Я был поражен, увидев подпись Хемингуэя. Письмо шло долго, неведомыми путями, и кто знает, дошло бы оно до меня, если бы не чудесное совпадение — надо же мне было подойти к телефону…
Письмо было в одну страничку. Долго я его носил в нагрудном кармане гимнастерки, перечитывал. Многое было потеряно во время войны, но как же был я огорчен спустя два года, обнаружив, что потерял это дорогое мне письмо от далекого друга. Писал он примерно следующее — я запомнил почти слово в слово:
«Дорогой Кармен! Не представляю, где и когда дойдет до вас это письмо. Я, зная Вас, убежден, что Вы в огне сражений, в боях, которые Ваш народ ведет с фашизмом. А я пишу Вам с далекой Кубы, которая в стороне от сражений. Но не подумайте, что я отсиживаюсь в тиши. Представьте себе, что, будучи здесь, на Кубе, я тоже воюю с фашистами. Сейчас я не в праве рассказывать Вам, в чем выражается эта моя борьба с фашизмом. Придет время, я об этом расскажу, уверен, что мы встретимся. Быть может, встретимся на полях сражений в Европе, когда будет открыт Второй фронт. Сердечный привет! Салуд! Ваш Хемингуэй».
Впоследствии мы узнали о героической борьбе Хемингуэя с нацистскими подводными лодками, которые крейсировали у северных берегов Кубы, нападая на транспорты союзников. Это он и имел в виду в коротких строках своего письма. Свой рыболовный катер «Пилар» Хемингуэи переоборудовал, вооружил его, укомплектовал командой отчаянно смелых, преданных ему друзей. Эту боевую работу они вели на протяжении двух лет. В 1944 году Хемингуэй высадился в Нормандии, он все-таки дорвался до схватки лицом к лицу с ненавистными ему фашистами.
Так и разошлись наши пути. Когда я прилетел на Кубу, оказалось, что Хемингуэй недавно улетел в Испанию. А до этого Анастас Иванович Микоян, навестивший Хемингуэя в его вилле близ Гаваны, рассказывал, как хозяин дома, показывая свою библиотеку, снял с полки книгу «Год в Китае» с авторской надписью. Книгу эту я послал ему перед самой войной.
Осталось навсегда ощущение теплоты испанских встреч, и, вероятно, сила обаяния Хемингуэя в том и заключалась, что, когда он был рядом, когда подливал тебе виски, смеялся или задумывался, слушая тебя, шагал по комнате, не было чувства, что рядом с тобой человек, имя которого будет бесконечно дорого всему человечеству.
Один против двенадцати
Как-то вечером, когда я сидел в комнате у Кольцова, в «Паласе» раздался стук в дверь. Зашли двое парней. Оба в кожаных тужурках на молнии. Мы сразу по их внешнему виду догадались — летчики. Один — высокий, с пшеничной шевелюрой, курносый, из-под густых белых бровей на нас смотрели голубые глаза. Другой — ему по плечо, широкоплечий, чернявый. У голубоглазого через плечо был в деревянной кобуре маузер. У другого под тужурочкой наш русский «ТТ». Оба — улыбчивые, застенчивые.
— Здравствуйте, товарищи. Мы с аэродрома из Алкала, вот решили заглянуть в Мадрид. Нет ли у вас газеток последних?
— Господи, ребята, берите все, что есть. — Кольцов засуетился, собирая со столов и подоконников номера «Правды», «Комсомолки». — А часто вы бываете в Мадриде?
— Вообще-то каждый день наведываемся, правда… обычно на самолете. А бывает вечерами на машине приезжаем.
— Заглядывайте в любое время, запросто, — сказал Кольцов, — всегда в конце дня Кармен или я бываем дома. Застанете — входите, берите газеты.
Просидели летчики у нас больше часа. Время пробежало незаметно за интересной беседой. Они рассказывали о боевой работе. Кольцов делал беглые записи в своем блокноте. Задавал вопросы. У обоих были испанские имена, нам они сообщили свои настоящие, русские: голубоглазый Родригес — Георгий Захаров, чернявый Педро Хименес — Павел Агафонов.
Стали они приезжать вечерами почти через день. Когда не было их, как-то тревожно становилось, уже родными эти двое пареньков стали. Каждый день в небе смертельная карусель, из которой вдруг падал огненный факел — то фашистский самолет, то наш. Сжималось сердце — неужели Жора Захаров или Паша Агафонов? А вечером, когда раздавался стук в дверь и заходил улыбающийся один из них, — камень сваливался с души. И следовал рассказ о том, что происходило сегодня в воздухе, сколько сбили, кого из товарищей потеряли. А потом, нагрузившись газетами, они уезжали. Особенно подружился я с Захаровым. Часто я видел его на аэродроме, наблюдал, как садился он в самолет, как командовал эскадрильей. Это был уже не тот застенчивый Жорка, который, цепляясь за мебель кобурой маузера, ходил по нашей комнате в «Паласе». Уверенный в себе, целеустремленный, собранный, окутанный лямками парашютов, он, кивнув мне, захлопывал над головой колпак, по сигналу ракеты взмывал в воздух и вел в бой своих двенадцать ястребов.
Тревожным было ожидание на аэродроме.
Лицо летчика, возвратившегося из боя, было каким-то потусторонним. Он вылезал из самолета, медленным взглядом подсчитывал пробоины, проводил рукой в кожаной перчатке по фюзеляжу, по крылу, словно поглаживал боевого коня. В его глазах был еще незатухший блеск, рождавшийся там, в небе, где он встречался с врагом. Побеждал кто сильнее, у кого крепче воля, острее взгляд, молниеноснее реакция на маневр противника. Нечеловеческое перенапряжение! И снова катятся колеса машины по траве аэродрома, открывается колпак, летчик идет развалистой походкой, отстегивая на ходу парашют…
Произошел с Георгием Захаровым как-то забавный случай. Легко сказать, забавный — чуть не стоил ему жизни. Было это так. На истребительном аэродроме обычно летчики сидели в самолетах в готовности номер один, сигналом для взлета эскадрильи была ракета. Зеленая означала вылет на Мадрид, по сигналу красной ракеты эскадрилья взлетала и совершала круги над аэродромом, чтобы встретить фашистские бомбардировщики, направляющиеся на наш аэродром.