— Слушай мою команду, — незнакомым над командирским голосом, по-военному строго приказал Но Пасаран. — В одну шеренгу стройся. Правое плечо, кругом. Вперед шагом арш.
И мы, ведомые Протуберанцем, как самым рослым среди нас, шагом арш до самой копанки. Пошагали бы и в копанку. Я бы пошагал, хотя знаю, что вода тут очень холодная, криничная, копанка глубокая. А плавать я не умею. Но возле самой воды Но Пасаран подал новую команду. Где и когда только набрался он этих команд, что собака блох. Настоящий командир:
— На месте, ать-два, стой. Направо. Подравняться. Равнение на грудь четвертого человека.
— А я не вижу четвертого, — сказал я. — Нас только трое.
— Отставить разговорчики в строю. Четвертым буду я. Смирно! Всем слушать и повторять за мной.
Но Пасаран шмыгнул носом, хватил уже холодного, ядреного уже на другой половине ночи воздуха, как отломил его. И у каждого из нас внутри словно что-то хрустнуло и надломилось.
— Носами не шмыгать, — прикрикнул Но Пасаран. — Заткнуть носопырки.
— Сам же только что велел: повторять все за мною. — буркнул я скорее испуганно, чем из противоречия.
— Не в меру умный, — снова оборвал меня Но Пасаран. — Учись, как надо вести себя в строю.
— Буду учиться, — пообещал я от души.
В черной глубине Дубашихиной копанки, на всю длину ее пролегли наши тени. Луна светила в глаза сквозь ветви дуба, и мы, казалось, сидим на тех ветвях и покачиваемся. Так ломались наши тени в воде, двоились и троились. И было похоже, что нас тут собралась рать неисчислимая.
Грозный черный лес винтовок и шашек. Хотя одна моя шашка в воде совсем не смотрелась как грозное кавалерийское оружие. Она скорее напоминала посох, на который кто-то невероятно худой и длинный старчески оперся. А Но Пасаран со своим наганчиком, отраженным в воде, и вовсе казался безоружным. Но винтовки впечатляли, и не только потому, что были выше каждого из нас. Винтовки и в воде смотрелись как винтовки. И в душе я жалел, что польстился на шашку. Потому, наверно, снова нарушил приказ стоять смирно. Вскинул шашку над головой нацелив ее клюв на ближайшую звезду.
И тут же всполошенно и громко закричал петух, словно я ему в одно место кольнул шашкой. Дал команду другим петухам. И они заголосили под открытым небом на пустыре на весь белый свет. Голоса были чистые, звонкие на чистом воздухе, молодые. Первые, последние петухи, не знаю. Наверно, все же первые. Мы редко загуливались на улице до третьих петухов. И сейчас пора было к родителям под теплый бок, к угасающему костру, ближе к расстрелянным нашим хатам и соткам — разверстой в ночи книге наших судеб.
Не успел еще отголосить последний петух, еще не приглохло эхо первых петухов, как заговорил Но Пасаран. Взмахнул пистолетом и начал:
— Я, сын трудового народа — повторяйте за мной — перед своими товарищами, под этим вольным небом, перед этими звездами торжественно клянусь до конца своих дней, до последней капли крови быть верным делу мировой революции. Но Пасаран!
— Но Пасаран! Но Пасаран! Но Пасаран!
Они пришли. Уже на следующую ночь. Через двадцать четыре часа по петухам, минута в минуту. На сутки отлученные от своих насестов, обновленными молодыми голосами задиристо пели по курятникам петухи. Но Пасаран спал. Досматривал свой третий сон. Слышал топот. Лавинную копыть подкованных сталью коней. Буденновская конница, его, Но Пасарана, конница шла на Нью-Йорк. Он впереди на красном коне, в краснозвездной буденовке с оголенной шашкой над головой. Слегка тронутая ржавчиной революционная шашка устремлена на сошедшую с пьедестала, наплывающую на него статую Свободы. Он далеко оторвался от всех, но за спиною у него кованая копыть тысяч и тысяч коней. Неотвратимые поскачь и топот
Но Пасаран проснулся, захлебнувшись от собственного вопля, освободил ноги ог спеленавших их дерюжек. Зудела и чесалась кожа от клопиных укусов. В окнах дрожали стекла от топота множества чужих нестесненных ног привычных ходить в ночи по чужим домам. Дрожали доски пола, на котором он с?пал, дрожали стены. Значит, это не сон, подумал Но Пасаран. Конница уже здесь. В груди, вспоенное восторгом сечи, дрожало и пело сердце.
— Чего кричишь, малец, мы не такие уж и страшные, — на него наползали чьи-то усы, не совсем буденновские, не такие пышные, но тем не менее знакомые и дорогие. Усы ободряюще и ласково смеялись. Он увидел краешек витого желтого погона, ему показалось, желтого, а на самом деле погон был серебряный. Увидел военную фуражку, под нею слегка простроченное оспой доброе лунное лицо и задрожал, теперь уже не только сердцем, но и телом.
— Я не боюсь, товарищ Сталин. Я ничего не боюсь. Я не убит и даже не ранен.
— Молодец! Оружие есть?
— А как же, товарищ... — Сон отошел. Но Пасаран понял, что ошибся.
— Молодец! Ты настоящий пионер, малец. А вот родитель твой отказывается сказать, что у него имеется оружие. Может, ты знаешь, кто там еще не пройдет?
— Они не пройдут, — глухо выдавил из себя Но Пасаран.
— Они — это кто?
— Они — это они. Но пасаран!
— Ну-ну. Интересненько, интересненько. Но пасаран. А дальше, дальше? Вооруженное восстание?
— Почему восстание? Революция.
— Вот как! Молодец, малец. А это как?
— Просто.
— Просто, значит. Простенько. Значит, простенько. Свержение государственного строя. А для начала захватить власть в городе. Так ведь?
— Так. Все так. Но не совсем. Совсем не так, — сказал Но Пасаран и заплакал.
— Ну чего ты плачешь, мой хороший, слезы льешь. Как не так? Давай вместе разберемся.
— Просто не так, — повторил Но Пасаран, плача. Всем телом чувствуя неотвратимость чего-то жуткого. Чувствуя страшную тяжесть, давление на это тело, его наготу. Наготу, хотя он был одет. И во все чистое, белое. Вечером только, всего несколько часов назад, он мылся с мылом. В бочке, согретой солнцем, летней водой. Мать дала ему чистую сорочку и исподники. — Но пасаран. Но пасаран, словно его заклинило на этих двух словах, бесконечно тянул Но Пасаран.
— Хватит тарабарщины. Будем называть вещи своими именами, мой юный друг. Как тебя зовут?
— Янка, Яночка — хотела броситься к нему мать, до этого безучастно сидевшая в темном углу под образами, как богородица, сложив руки.
— Молчать. Сидеть! — остановили ее усы. — Так где у тебя оружие?
— Нету у меня никакого оружия, — потащил на себя дерюжку Но Пасаран. Он, кажется, и не плакал уже. Его корчило и било.
Усатый оставил Но Пасарана, внезапно потеряв к нему всякий интерес, словно никогда не подходил к нему, ничего не говорил и не спрашивал. Подошел к отцу. Тот сидел возле матери на деревянной скамье, похожей на канапу со спинкой из брусков, сбитых крест-накрест. Скамья была широкая, в две доски, видимо еще дореволюционная. Доски желтые, до костяного блеска отполированные поколениями Данилюков, что сменяли одно за одним на этой скамье, В окно меж лопаток отцу смотрел переспелый подсолнечник, сверху уже вылущенный воробьями и синицами, хотя мать и повязала его марлей, берегла на семена. И сейчас казалось, что это человек, старуха в сером платочке незагоревшим белым лбом припала к оконному стеклу. С неба, помогая лампе, светила в окно такая же, как и вчера, полная луна.
В избе все было перевернуто вверх ногами. Все со своих привычных мест прочь — на просмотр подсолнечнику и луне. На досмотр чужим людям, которые были сейчас здесь. Шарили по всем углам и под печью. Двое вжимались в табуретки, притулив их к косякам по обе стороны дверей.
— Где оружие? Тебе лучше сдать его добровольно, — обратился усатый к отцу
— Берите, пишите: сдаю добровольно. Я давно уже вам сдал добровольно. Вот мое оружие, — голос отца был лишен каких-либо красок, тусклый, как сусальная позолота на иконе. И сам он учернел лицом, в темной сорочке и штанах был похож на омертвелое, истертое древнее дерево иконы. — Вот мое оружие, — отец водрузил на стол того же темного иконного дерева два огромных кулака. — От своего отца получил, сыну передам по наследству
— Не валяйте ваньку. Не вы первый, не вы последний. У всех находили и у вас найдем.
— Нету, нету у нас никакого оружия, — застонала, забилась в углу под иконами мать, обретая голос. — Данила, будь мужчиной, скажи им.
— Найдем, не волнуйтесь так, гражданочка. Будьте уверены, все равно найдем. Но пасаран!
Оружие нашли. Обе винтовки. Старую кавалерийскую шашку. Все десять шашек тола. А сверх того, штык-тесак от немецкого автомата и трехгранный штык от русской винтовки. Немецким штыком щепали лучину, русским — притыкали двери в хлеву. А еще нашли артиллерийский, снарядный порох, гибкий и длинный, будто лоза. Человек в штатском, нашедший его, поглядывая на Но Пасарана, довольно похлопывал себя пучком того пороха, как лозовыми прутьями, по белой ладони. А пистолета отыскать не смогли. Усатый, когда нес из сарая русский штык, мимоходом скрутил голову подсолнечнику И все время, пока находились они в избе, щелкал семечки. Классно щелкал, только лузга во все стороны летела.
Отца забрали и увезли. На прощание он уже со ступенек черного «воронка», заглянув в железную тьму машины, повернулся и успел крикнуть:
— Яночка! Заберешь утром, Яночка, мой инструмент на работе.
Отец Но Пасарана был плотником. И все, марсиане и городские, и жители окрестных деревень, люто завидовали его инструменту
Только Но Пасаран ни утром, ни вечером того дня и все последующие дни и годы за тем инструментом не пошел. Не пошел он по отцовской дороге в плотники. Поступил стрелочником на железную дорогу Стрелочником и закончил свой путь.
А свидетелями, понятыми при аресте и обыске Данилы были мой отец и отец Юрочки Протуберанца.
Юрочка Протуберанец подымает полный до края стакан с мальвазией.
Как ты, Шнобель, красиво сказал: что отцы не допили, то мы допьем Пусть же будет пухом ему земля.
Я жду, когда Протуберанец наполовину осушит стакан. Загадал Протуберанец отпивает ровно наполовину. Я спрашиваю у него: