Незадолго до того, как сотрудничество с «JAD» окончательно развалилось, Боб застрял в Лондоне с Питером и Банни. После стокгольмской поездки Джонни Нэш вызвал остальных членов «The Wailers», потому что у него возникла идея подраскрутить их, устроив тур по Англии. Они сыграли несколько концертов, но ничего выдающегося не получилось, и однажды утром они проснулись в квартире без горячей воды и обнаружили, что их бросили: Нэш и Симс уехали во Флориду. Бобу в результате этого тура удалось завязать знакомства, которые помогли ему позже, но на тот момент вся польза от этих знакомств заключалась в том, что ребята смогли добыть деньги на билеты домой.
Из материала, записанного для «JAD», практически ни одна песня не увидела свет при жизни Боба, но после его смерти хлынул поток этих записей. Мы были так неопытны, нам не хватало подготовки и грамотных советчиков, нас обвели вокруг пальца. Но в то время мы считали, что опыт с «JAD» был нам полезен.
Потом контракт закончился, и мы не знали, удастся ли заключить новый или же придется опять ждать и затягивать пояса, пока мир соблаговолит обратить на нас внимание. Когда же фортуна все-таки повернулась к нам лицом, мир встретил Роберта Несту Марли с распростертыми объятьями. Вышло так, что я пела с ним в его лучшие, наиболее успешные годы. Не говоря уже о наших личных отношениях, работать с ним было всегда интересно. Все, кто с ним работал, со мной согласятся. Как сказал один друг, Боб «уникум, подлинный пророк, посланный нам… Не было нужды дожидаться его смерти, чтобы осыпать его цветами».
Глава шестая«А TIME TO TURN»(«Время перемен»)
Я не люблю вспоминать лето 1971 года, это было очень противное время.
Естественно, я радовалась тому, что Боб вернулся домой; без него я чувствовала себя одиноко и не находила места. Тогда нельзя было, как сейчас, просто снять трубку и позвонить, приходилось стоять у калитки и ждать почтальона (хотя с тремя детьми на шее не очень-то постоишь). Тем не менее, когда я не крутилась как белка в колесе, я снова и снова задавала себе тот же вопрос: «И это все, на что я способна? Это все, что будет у меня в жизни? Какое будущее я уготовила себе и своим детям?»
Как только Боб вернулся, «The Wailers» сразу же отправились в студию Коксона — записываться. Я тогда не пела на бэк-вокале для них, поэтому никаких доходов мне их запись не приносила, одно только беспокойство. Боб тоже не зарабатывал ничего, хотя и трудился активно над проектом, на который очень рассчитывал. Мы получали мизерные чеки от «JAD» и умудрились даже скопить на маленький подержанный автомобиль, но с музыкой ничего не выходило. Наши пластинки не крутили ни в Штатах, ни на Ямайке. И разумеется, мы снова жили у тетушки. Это вызывало у меня стойкое ощущение, что я навсегда останусь маленькой и зависимой. Мои детки теперь пользовались табуреточкой, которую папа сделал для меня.
В довершение всего я забеременела. В тот день, когда я это обнаружила, я пошла в угол двора, где в малолетстве успокаивалась после тетушкиных шлепков, и села на свою табуреточку. Я впитывала последние спокойные мгновения и пыталась сообразить, что делать дальше. Жизнь лежала передо мной в руинах. Я не представляла, как моя беременность повлияет на наше будущее. Как истинная растафарианка, я не пользовалась контрацептивами и не признавала абортов — мы считаем, что они нацелены на истребление черной расы.
Я тянула как можно дольше, прежде чем сообщить остальным о своем положении. Про себя я думала, что жду затем, чтобы окончательно убедиться, но это был самообман. Тетушкина реакция была предсказуема. Она встала, руки в боки и воздев очи горе, и запричитала:
— Боже, опять?! Только не еще один ребенок! Я знала, что это случится, но нельзя же продолжать в таком духе бесконечно, ты должна сказать «стоп», должна найти место, где смогут жить все твои дети! Здесь больше нет места! Это безумие! И откуда ты возьмешь деньги? Что ты делаешь со своей жизнью? Куда ты денешь такое количество детей — все и так теснятся в одной комнатушке. Дети не могут так жить, каждый должен расти в своей комнате. Нельзя их набивать в одну комнату, как сельдей в бочку!
Я знала, что все тетушкины слова — правда, и ее монолог действительно меня пронял. Впервые я поняла, насколько непосильным бременем является для нее наша ситуация, наша полная зависимость. Боб отнесся к сообщению с большим сочувствием, но его голова была занята карьерой. В тот вечер мы все обсудили, и я спросила, нельзя ли мне позвонить его матери и поехать на время в Штаты, пока он разбирается с трудностями с «JAD». А потом, может быть, и он приехал бы вслед за мной.
Он согласился, что позвонить стоит, и я решила, что даже если я не поеду в Америку, то все равно куда-нибудь уеду. Мне надо было убраться подальше с тетушкиных глаз. Я не хотела, чтобы она снова видела, как растет мой живот. На самом деле мы с Бобом постоянно искали жилье, но нас отфутболивали раз за разом — из-за детей. Так что, чем дольше я думала, тем больше Делавэр казался мне хорошим выходом. Я пообещала Бобу, что устроюсь там на работу.
— Не знаю, на какую, но я что-нибудь найду, — сказала я. — Пойду медсестрой или домработницей, кем придется, а ты оставайся, и я буду посылать вам с детьми деньги, сколько смогу.
Я связалась с матушкой Букер, и та сказала: да, можно приехать и жить у нее, пока Боб не приедет тоже (этот план ей очень понравился). Я объяснила ей, что собираюсь устроиться работать медсестрой. Не хотелось оставлять Шэрон и Седеллу, но они обе уже ходили в школу. К тому же не имело смысла приезжать сразу со всей оравой, поэтому я взяла только Зигги, а тетушка согласилась позаботиться о девочках. Покидать их было тяжело, но в Делавэре не было для них места. В особенно плохие дни мне казалось, что для нас нигде нет места.
Когда я приехала в Уилмингтон, стояла зима. Я сразу нашла место в госпитале в качестве помощницы медсестры, но такая низкооплачиваемая работа не покрывала моих расходов — я должна была платить Букерам за постой, матушка брала с меня деньги за то, что сидела с Зигги, да еще я пыталась отложить хоть сколько-то и послать Бобу и тетушке. Каждый день я мечтала о том, чтобы Боб поскорее развязался с делами и приехал, потому что без него жизнь была мне не мила.
Муж матушки, Эдди Букер, был славным человеком, и очень внимательным к своей Сидди — я с удовольствием наблюдала за их нежным отношением друг к другу. Он был ее намного старше, и когда она звала его — «Эдди!», — он всегда улыбался. Мы произвели на него впечатление в период сотрудничества с Джонни Нэшем, когда Эдди узнал, что мы действительно работаем с американцами. Ему это представлялось большим достижением, он говорил с гордостью: «Они подписали контракт с этим американцем из Нью-Йорка!» или «Сын Сидди певец, и его жена певица!» И он действительно принял то, что Боб делал в музыке. Эдди даже отремонтировал подвал, чтобы мы могли там уединяться, — он знал, что мы курим, а Букеры не любили дым в квартире.
Когда я жила там одна с Зигги, Эдди каждый вечер брал нас покататься, что меня немало впечатлило и тронуло. Перл, старшей сестре, была тогда около тринадцати, а Ричард и Энтони были помладше на несколько лет. Каждый вечер Эдди отхлебывал кока-колы, закуривал сигарету и говорил:
— Ну что, Сидди, куда поедем сегодня?
Мы всегда ездили далеко, пару часов в одну сторону, и на обратном пути детей уже клонило в сон. Меня эти поездки успокаивали и приносили мне большое удовольствие. Я радовалась тому, что Зигги играет со старшими ребятами и ему нравятся эти настоящие семейные прогулки. Еще в Уилмингтоне жила двоюродная сестра Боба, Дотти, с которой я познакомилась в Сент-Энн, она тоже относилась ко мне очень хорошо.
Но вскоре параллельно с работой в качестве медсестры мне пришлось наниматься домработницей. Я перепробовала несколько мест и наконец устроилась нянеч кой-домработницей у очень пожилой женщины. Состоятельные дети бросили ее одну. Может быть, они больше не могли ее терпеть, а может быть, она сама предпочитала одиночество, но выглядела она очень несчастной. Зато у нее был особняк, где мы и жили — вдвоем, она и я.
Работать на миссис Каррингтон было непросто, и даже страшновато. Несмотря на преклонный возраст, она умела нагнать страху. Да и район, где жили сплошь богатые белые люди, был не для робких. Я чувствовала себя очень неловко в роли прислуги. Если я иногда куда-нибудь звонила, то потом мне приходилось выслушивать упреки миссис Каррингтон, когда она просматривала телефонные счета: «Так, а это чей звонок? Чертова прислуга!» Старуха разглядывала свое серебро в лупу, чтобы убедиться, что я все как следует почистила, да еще и пересчитывала — не украла ли я чего.
После утреннего кофе с тостом или иногда яичницы миссис Каррингтон не притрагивалась к еде до двух-трех часов дня, когда выбирала меню для ужина. Она считала абсолютно все — каждый ломтик хлеба (можно было взять только один), каждое яйцо. Все продукты она отмеряла ложкой и никогда мерной чашкой. На нас двоих полагалось от двух до пяти ложек какого-нибудь блюда или один кусочек баранины и одна картофелина — на двоих, и это за целый день! Поэтому часто по ночам, уложив ее спать, я пробиралась на кухню и таскала еду — яйцо или кусок мяса, картошку или даже хлеб. Потому что мне всегда хотелось есть — и не только из-за беременности, хотя и это тоже влияло. Сейчас, вспоминая тот период, я думаю — ну и жизнь у меня там была…
Но еще больше голода и стыда из-за необходимости воровать еду меня мучило одиночество. Моя комната находилась в мансарде, и делать там было особенно нечего. Я скучала по дому, и не только по Бобу и моим девочкам, но по самой Ямайке, по ее солнцу и музыке. Я скучала даже по Зигги, с которым виделась только по выходным. Иногда я засыпала в слезах, а пару раз, клянусь, слышала, как в этом холодном пустом доме бродят привидения. Тишина сводила меня с ума. Но я все вытерпела, а миссис Каррингтон, как мне сказали, даже предложила «выкупить» меня у иммиграционной службы — если бы я осталась у нее работать. Так что, видимо, из меня вышла неплохая прислуга.