Мне кажется, что в этой пьесе они одинаково привлекательны, что Цезарь, что Клеопатра. Что уж скрывать, он превосходный мастер остроумного, не напыщенного, просто очень смешного диалога. Когда входит Фтататита и говорит: «Кто здесь произнес имя няньки царицы?», Цезарь ей отвечает: «Кто же, кроме тебя, способен его правильно произнести?». Это как раз в цезарианском духе. Начиналась эта пьеса таким великолепным монологом (Шоу критично говорил «отбросьте, если это кажется кому-то длинным»), в котором сфинкс, обращаясь к залу, произносил монолог об измельчавших современных людишках, о великих страстях древнего мира и заканчивал словами: «Не вздумайте рукоплескать мне!». Начиналось действие с того, что перепуганная Клеопатра прячется на спине сфинкса, а Цезарь, которого она называет старичком и совершенно не опознает, пытается научить ее царствовать. «Не бойся Цезаря, Клеопатра, ведь ты — царица! Слышишь этот страшный рокот? Это голос Цезаря! А посмотри на мой нос, Клеопатра, он не кажется тебе странным? Это римский нос, Клеопатра». Клеопатра в ужасе кричит: «Сфинкс, раскуси его, сфинкс!». Это безумно очаровательно. Она трусиха, она дура. Цезарь сажает ее на престол, а она говорит, что сейчас будет казнить своего брата, который всю жизнь ее обижал. Она несет в себе все отпечатки человеческой природы. Для Шоу человеческая природа, если говорить ницшеански, это то, что должно быть преодолено, но проблема в том, что это преодоление приводит к расчеловечиванию, к утрате обаяния, утрате смысла. В этом коллизия человека и сверхчеловека для Шоу. Преодолеть свою слабость, свое смешное — значит перейти в разряд не совсем людей.
«Святая Иоанна» — это преодоление в плюс. Там она произносит (это его любимый прием) совершенно поразительный монолог, обращаясь к современным людям и пытаясь напомнить им о доблестях былых веков. Она рассказывает, во что выродилась война в этом веке, которая вместо благородной стычки превратилась в страшную мясорубку; она говорит, что мужчины не способны постоять за себя: «Прекрасная Франция пала так низко!». Монолог Жанны Д'Арк о современности пленительно старомоден. Надо сказать, что Шоу в своих пьесах отстаивает очень старомодные вещи, такие как верность, принципиальность, бессребренничество.
«Дом, где разбиваются сердца», пьеса, которую он сам называл фантазией в русском стиле, — это в некотором смысле приговор современности. Это дом, в котором страшно запутались все отношения, где старик-капитан, сошедший с ума, остается единственным здравомыслящим человеком, потому что все остальные изменяют друг другу, вступают в сложные многоугольники. Символ невинности оказывается порочнейшей девушкой, символ добродетели оказывается омерзительной лгуньей. И всех в конце начинают бомбить, а это и есть то, что отличает русский стиль, когда общие грехи становятся предлогом для апокалипсиса (грехи частные становятся поводом для общей расплаты). Это поразительно по-русски, он это почувствовал. И приговор, который он произносит современной цивилизации, достаточно мрачен: она изолгалась, она предала себя, она заслужила эту войну, которую он воспринимал в апокалиптическом духе.
В отличие от многих британских консерваторов, он в 30-е годы все очень правильно понял про Гитлера и, начав с позитивных высказываний о нем, понял, что здесь можно заиграться, и от этого парадокса уже отказался. Другим парадоксом Шоу представляется его защита Советского Союза. Он бывал в Советском Союзе дважды. Встречался со Сталиным и нашел его юмор очень брутальным и убедительным. Знаете, применительно к Шоу говорить, что он был чем-либо очарован, довольно трудно, но Сталин вызвал у него стилистическое одобрение. Тот же Шоу, который всегда ставил подпорки, подстилал соломки, сказал: «Ну неужели мы хотим видеть Россию равным конкурентом?». Царская Россия была конкурентом Британской империи, Россия, управляемая большевиками, таким конкурентом не является. Он и Китай рассматривал как серьезную силу и был совершенно прав. Он предполагал, что то управление, которое осуществляют большевики или коммунисты в Китае, — это лучшее для этих стран, это убирает их с поля конкуренции. Он действительно был в этом прав. Правление Сталина, по сравнению с царской Россией, было совершенно отчетливой деградацией, он не мог этого не видеть. Иное дело, что его отношение к России в целом было скорее моэмовским, эти два идеалиста и при этом циника были очень похожи по отношению к аморфной, женственной, бесхарактерной русской душе. Они-то оба настоящие британцы. Шоу может быть сколь угодно ирландцем, но он человек слова, человек чести и, кроме всего прочего, боксер. Его увлечение боксом привело к знакомству с маркизом Куинсберри, который впоследствии засудил Уайльда. И к Уайльду Шоу относился с глубочайшим состраданием и сказал, что Уайльд вышел из тюрьмы точно таким же, каким попал туда, не потому что он остался плохим, а потому что он был хорошим, всегда был тоже довольно старомодным гуманистом в душе, невзирая на все свои блестящие парадоксы.
Что сделало «Пигмалиона» самой знаменитой пьесой Шоу? Пьесу эту он писал для Стеллы Патрик Кэмпбелл. Я писал огромную статью на тему, было ли у него что-то со Стеллой или нет. Чтобы сразу покончить с этой проблемой, у Шоу было к сексу довольно трезвое прохладное отношение. Он оценивал свои сексуальные ощущения по шкале от 0 до 3, троек в его дневнике очень мало, зато они пестреют нулями. Его в женщинах бесило все. Комната женщины кажется тесной от огромного количества безделушек, которыми она заставлена, запах женщины раздражает, а женщины еще и злоупотребляют косметикой, постоянно говорят о ерунде. Считается, что перед своим браком, а ему уже было 40, он женился на миллионерше, социалистке, зеленоглазой нонконформистке (как он называл ее), они договорились, что в браке между ними никогда не будет супружеских отношений и они никогда не поедут вместе в отпуск. Естественно, современный человек, наслышанный об Уайльде и Моэме, вспоминает, что Лондон был столицей мирового гомосексуализма, но Шоу как раз в этом плане совершенно чист. Его вообще не очень интересовала эта сторона жизни, он считал это постыдной уступкой физиологии.
Был ли он влюблен в Стеллу? Как сказать… Он любил ее общество, ее разговоры, он с ней переписывался, узнав о ее намерении издать эту переписку, не возражал, хотя сделал несколько купюр. Но получилось так, что Шоу ее пережил, поэтому получить денег за переписку с гением она не успела. Он писал «Пигмалиона» специально для нее. И день, когда он 13 апреля читал ей первую редакцию пьесы, войдет в историю театра как день одного из самых удачных союзов. Она сразу поняла, что восемнадцатилетняя Элиза написана на сорокатрехлетнюю нее. Она была в ужасе от вульгарности этой девки, особенно ее бесило беспрерывное «Вау!», которое она кричит с первой сцены, но Шоу с присущей ему прямотой пояснил ей, что изобразить переход такой вульгарной барышни в светскую даму способна одна женщина в мировом театре. После такого комплимента, конечно, она вынуждена была согласиться. Пьеса с самого начала показалась ей весьма сценичной. Возникли их долгие ссоры насчет партнера, долгие переговоры с директором театра, короче, пьесу уже успели поставить в Германии, когда к 1915 году она добралась до британских подмостков. Кэмпбелл была невыносимой партнершей, но Шоу действительно все предусмотрел. Там есть сцена, где она швыряет в Хиггинса туфли, он специально купил мягкие тапки, потому что предположил, что она может швырнуть реквизит со всей силы. Даже эти тапки она умудрилась швырнуть так, что довела его до слез на репетиции! С ней очень трудно было работать, но она была неотразима, что поделать.
Когда мы смотрим на фотографии Стеллы, то понимаем, что личности более хитрой, более пленительной, более прелестной британская сцена не видела. Он сам говорил, что природа ее таланта властная, она вас покоряет, хотите вы этого или нет. Естественно, что «Пигмалион» — это пьеса не об удачной женитьбе, там Хиггинс вовсе не женится на Элизе. Шоу написал специальное послесловие, чтобы это подробно разъяснить. Только когда он дописывал пьесу для голливудского сценария, его уломали сделать намек на хэппи-энд, что она останется с ним. Он-то думал, что она выйдет замуж за Фредди, который больше для нее годится.
Шоу вкладывал в пьесу довольно серьезное содержание. Ему казалось, что это история о человеке, который (помните, барон у Горького) все время переодевается, и его социальная роль зависит только от того, как он одет, а в случае Элизы от того, как она говорит. Он попытался доказать, что экзистенциальная сущность человека совершенно не зависит от его общественного статуса, что лондонская цветочница и гранд-дама — это одна и та же девушка. Она чуть иначе умеет себя вести и чуть иначе пахнет. Приодень любую цветочницу, научи ее разговаривать, — и ты можешь из нее сделать все, что угодно. Конечно, многие трактуют это как нелестную мысль о том, что женщины — это пластически податливые материалы, а Пигмалион — скульптор, лепит из нее все, что захочет. Это вовсе не так, тут гендерная проблема ни при чем. Человек — это вообще материал для скульптора, что из него скульптор сделает, то и будет. Любой человек постоянно что-то играет и никогда не бывает собой. Где она настоящая: когда кричит «Вау» или предстает великосветской дамой в финале и обрушивает на Хиггинса свой обвинительный монолог?
Обвиняющая женщина — это довольно частая для Шоу фигура. Женщина, из которой сделали что-то, и она так отблагодарила своего создателя — это частый ход в литературе у Пастернака, да и вообще в литературе ХХ века, стоит вспомнить «Спекторского» — пастернаковский роман в стихах второй половины двадцатых. Сначала из женщины делают монстра или великолепного монстра (как царицу из Клеопатры), а потом с высоты своего положения она испепеляет своего создателя. Большинство женщин так и делают, строго говоря. У Шоу в этой пьесе заветная мысль о том, что человек ни в любви, ни даже в творчестве не бывает самим собой. Его экзистенции, его тайные сущности проявляются