Но главный модернизм — в его отношении к человеку. Человек — это то, что выше природы, что выше инстинкта, это честь, это достоинство. Это британское, во многом римское понимание, потому что он позиционирует Британию как наследницу Рима, а дело Рима — нести миру закон. Это внутренняя готовность человека соблюдать закон, им же для себя установленный, это и есть главная добродетель, и это сильнее фашизма. Потому что человек любит собой любоваться со стороны, и знаменитая самовлюбленность Черчилля, перефразируя его же каламбур, — видит бог, у него были для этого основания, ибо это самооценка человека, который вопреки всему остается человеком.
Очень может быть, что человеческое в человеке — такой же маленький остров, окруженный зверством, как Британия, и этот, кстати говоря, образ тоже образ Британии. Очень интересно, что для Черчилля Британская империя — это уже прошлое, он уже смирился с тем, что Британия перестала быть страной времен королевы Виктории, над которой никогда не заходит солнце. Это уже маленький остров, и метафора этого острова, которую они превратили в крепость, она проходит через всю книгу, он постоянно напоминает — мы маленький изолированный остров, мы остров-крепость, мы превратим Британию в последний оплот противостояния фашизму. Он постоянно подчеркивает ее маленькость.
И, конечно, человеческое в человеке — это такой же маленький остров, окруженный зверством, такой же кулак бронированный, какой была Британская империя в мире, в Европе, поглощаемой фашизмом на глазах и без всякого сопротивления. Этот рак захватывает весь организм, а мы сохраняем свою изолированность.
Это так называемый Iron Fist.. Island Fist и Iron Fist, железный и островной кулак. И он сохраняет постоянно это самоощущение последнего оплота. Человеческое действительно как остров, окруженный морем, человеческое в нас окружено зверством: нашей физиологией, нашей памятью, очень, кстати говоря, жестокой и избирательной, нашей бессовестностью, ну много чем. Человеку нравится бессовестность, ничего не поделаешь, это состояние, которое вызывает у него восторг. Но еще больший восторг вызывает у него победа над собой, и это черчиллианская идея, закон Черчилля о том, что самолюбование сильнее саморазрушения.
Естественно, в этой книге заложен очень тревожный и очень актуальный посыл, говорящий о том, что мир после Второй мировой войны стал гораздо более опасным местом, не менее опасным, как хотелось бы надеяться.
Во-первых, Вторая мировая, она прямо или косвенно привела к тому, что Советский Союз расселся в центре Европы, и он теперь решает судьбы мира. Если раньше СССР был отсталой державой, сегодня это второй политический лагерь, который, если захочет, может уничтожить мир.
Во-вторых, ядерное оружие, работа над ним сильно ускорилось Второй мировой войной, и ядерное оружие, Черчилль на это смотрит пессимистически, сдерживать окажется невозможным, после атомных бомбардировок Хиросимы этого джинна уже в бутылку не загонишь, это вещь неизбежная.
Третья вещь, которая его смущает чрезвычайно сильно, это то, что фашизм неискореним. Фашизм можно победить один раз, два раза, но победить его навсегда нельзя, потому что идеи реванша, говорит он, будут все равно в Германии многих вдохновлять. Как бы ни был ослепителен крах Гитлера, какая бы это ни была чудовищная по масштабам катастрофа, всегда найдутся люди, которые хотят повторить. И мы видим, что он недалек от истины.
При этом весьма любопытно его отношение, так сказать, к «советскому проекту». Он, конечно, недооценивал масштаб репрессий при Сталине, и ему незачем было об этом знать, потому что для него это какие-то темные дела на Востоке, и русские, конечно, для него все равно чужие, поэтому для него масштаб репрессий в России был не только фактором недостаточно ему известным, но и фактором недостаточно релевантным, конечно, недостаточно для него важным, он об этом не очень много думал.
Но что несомненно, что Черчилль к «советскому проекту» относился с величайшим уважением. Именно не к репрессиям, не к сталинизму, Сталин для него красный монарх, дядя Джо, тут разговора нет, а к модернистской утопии Ленина он относился не без уважения. Потому что он совершенно справедливо говорит, что Европа оказалась неспособна спасти себя сама, а спас ее «маленький остров нетерпимости», а именно Британия, и спасла ее Россия, которая принесла в нее, это очень важно, не свою азиатскую дикость, а свой модернистский проект.
Потому что он восхищается именно советским человеком, качествами советского человека: его самовоспитанием, его промышленной революцией, случившейся не без участия Америки, его интеллектуальным прорывом, его двадцатыми годами, которые заставили весь мир оглядываться на Россию, как на источник новых гениев. То есть для Черчилля, как ни странно, российское и советское не тождественны, и советское достойно самого серьезного уважения.
Эта вера в модерн, вера в то, что человек преодолеет архаику, преодолеет животность, — это главное. Черчилль — консерватор только в том плане, что он отстаивает традицию, традицию старой доброй Британии. Но вообще-то он, конечно, скорее киплингианец, в очень значительной степени. Если брать людей ему идеологически враждебных, то это в первую очередь Шоу, с которым он пикировался всю жизнь. А его идеологический единомышленник, конечно, Киплинг, потому что идея Киплинга — это не просто экспансия, не захват, это распространение на весь мир нашей британской fair play, нашей игры по правилам. Мы хотим, чтобы все играли по правилам, и не по нашим, а просто по честным правилам. Мы хотим, чтобы мир подчинялся законам логики, а не просто законам нашей власти. The White Man’s Burden («Бремя белого человека») — это вполне себе Черчилль, и это вовсе не в имперской его политике, потому что она в основе своей давно уже не была имперской, его имперские мантры, которые он иногда повторяет, он сам в это, конечно, не верит, он признает, что Британия сжалась.
Но для него очень важно, чтобы Британия не изменяла себе, и главенство человеческого закона над законом джунглей — тот Маугли, который Красным цветком отгоняет Шерхана, это и есть, в сущности, черчиллевский символ веры. Во время Второй мировой войны человек отогнал Шерхана, отогнал зверя, загнал его в берлогу, и на его трупе, на его чучеле утвердил свое человеческое знамя свободы. Это взгляд Черчилля, свобода — одно из ключевых понятий, но это именно свобода человека, который сознательно сам выбирает свое бремя.
Конечно, понимаете, все говорят, что Черчилль получил Нобеля за стиль. Это, в общем, не совсем так, и стиль этот сильно преувеличен, потому что на всем протяжении книги есть более-менее одна удачная шутка: польский характер отличается замечательной стойкостью в преодолении им же созданных для себя трудностей. Это очень мило. Черчилль был остроумный человек, тут сомнений нет, кто бы еще стал в письмах к Рузвельту подписываться «Бывший военный моряк».
Он, наверное, был очень хорошим другом, наверное, он был обаятельным человеком, но как бы сила его не в этом, сила его в стойкости и доброте. Но что особенно важно, когда он говорит о британском характере, он подчеркивает одну его черту, которая весьма роднит его с характером русским — это такое как бы перемигивание перед смертью, это такое умение хранить черный юмор в критической ситуации.
Моя любимая там сцена, наряду с очень сентиментально написанным совместным богослужением англичан и американцев или с великолепно описанной Тегеранской конференцией, все-таки лучшая там сцена, это когда Черчилль первый раз спускается в бомбоубежище с женой. Наконец самолеты немцев сумели прорваться к Лондону и бомбят город, вообще-то Черчилль все время подчеркивает полное господство союзников в воздухе, но прорвались, бомбят: «Я спустился в бомбоубежище, как всегда взяв с собой бутылку бренди». Меня поразило, как много шутят англичане, оказавшись в бомбоубежище. Это умение шутить в бомбоубежище, оно очень драгоценно.
И в этой тревожной книге, которая проникнута, прямо скажем, подозрительностью к человеческой природе, эта вера в человеческую способность героически переносить все, она ее озаряет. И если когда у вас совсем уже пропадет вера в человечество, перечитывание этой книги способно ее ненадолго вернуть.
Черчилль получил Нобелевскую премию по литературе, хотя его несколько раз номинировали на премию мира. Дело в том, что Черчилль для большинства не ассоциируется с тем политиком, которому обычно вручают Нобелевскую премию мира. Политик, получающий Нобелевскую премию мира, должен быть немного юродивым, он жертвует собой, как мать Тереза. Вот уж Черчилль на мать Терезу не похож совершенно, он не борется с голодом в Африке, он не занимается благотворительностью. Вообще надо заметить, что Черчилль на протяжении своей семидесятилетней политической карьеры, он прожил 90 с лишним лет, чем угодно, кроме благотворительности, занимался. Живописью он занимался, кстати, очень успешно, гораздо более серьезно.
Потому что его, что уж там говорить, национальный эгоизм тоже снискал ему не самую приятную репутацию. Многие говорили, что Черчилль презрительно относился ко всем остальным народам. Некоторый британоцентризм был ему действительно присущ, как у Моэма в рассказе про англичанку, которая умирает со словами «Англия, моя Англия!», эта гордость в нем была.
Почему он получил Нобеля по литературе, обойдя Хемингуэя, понятно. Хемингуэй все равно свое взял. Но во Второй мировой войне, конечно, Черчилль был гораздо эффективнее, чем Хемингуэй, тут и разговоров нет. Про литературу, понимаете, у него есть некоторое важное стилистическое завоевание. Мы же говорим, что Нобелевская премия по литературе присуждается за две вещи, ну за три, скажем так. Либо за идеализм, но это надо быть Сельмой Лагерлёф, либо за такое нанесение на карту новой территории, как Колумбия Маркеса, и тут надо быть немножко Колумбом, — либо за расширение границ литературы, за освоение литературой новых территорий, как у Черчилля. Потому что Черчилль, конечно, расширил границы литературы, он привнес в публичную риторику, прежде всего политическую, приемы высокой литературы. Черчилль был си