Последняя вещь, которая мне кажется важной. С Фолкнером видите, как вышло, у Хэма с Фолкнером же было вечное соперничество. Хэм очень болезненно относился к отзывам людей, которых он уважал, на остальных он плевал. И когда Фолкнер сказал в своей лекции, что Хэму так никогда и не хватило смелости написать вполне модернистский роман, Хэм решил, что его упрекают в трусости, и написал Фолкнеру негодующее письмо: «А я подводные лодки немцев ловил, а я воевал, а я то, а я се». Но тот имел в виду другое, тот имел в виду недостаточный эстетический радикализм.
Конечно, на фоне Фолкнера Хэм довольно робкий модернист, он, в общем, вполне себе школьник. Но тем не менее не будем забывать, что до Хемингуэя американская проза была очень растрепанной, очень неаккуратной. Вспомним романы Драйзера, например. Хэм своим чистописанием, своим минимализмом все-таки внес в нее огромный вклад. Этот культ лаконичного высказывания, загнанного глубоко в подтекст смысла, — это очень многих воспитало, потому что все-таки Хэм — это важный урок стилистического изящества.
Я рискну сказать, что в американской прозе 20-х годов два человека умели писать. Это Хемингуэй и Капоте. Они очень заботились о лаконизме, о том, чтобы фраза много в себе несла, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно, потому что такие авторы, как Том Вулф, я имею в виду Тома Вулфа-старшего («Взгляни на дом свой, ангел»), или тот же Фолкнер — от них потрясающее ощущение избыточности, извержения вулкана. Эта лава клокочущая. Конечно, по сравнению с тем сухим рисунком, с той сухой кистью, которая есть у Хэма, это все выглядит каким-то очень недисциплинированным творчеством. И зря, кстати, редактор всегда причесывал романы Вулфа, потому что, может быть, эта кипящая магма и производит несколько большее впечатление. Но ничего не поделаешь, чистописание тоже никто не отменял. И не зря такую роль в японской культуре, в самурайской всегда придавали каллиграфии.
Александр Кушнер писал про Хемингуэя: «В свитерке, с подтекстом в кулаке». Подтекст в кулаке — это как бы спрятанный, имеется в виду как бы зажатый в кулаке нож или кастет, это как бы припрятанная главная мысль, нежелание ничего проговаривать вслух. У Кушнера есть стихотворение «Как нравился Хемингуэй на фоне ленинских идей», без этого фона Хемингуэй уже не так нравится.
Но он действительно с подтекстом в кулаке, потому что он ничего не говорит прямо. Должен я сказать, что иногда этот подтекст совершенно утрачивается для многих современных читателей. Я знаю многих американских студентов, которые A Canary for One («Канарейку в подарок») вообще не понимают, которым рассказ, повесть The Short Happy Life of Francis Macomber просто ничего не говорит.
Хотя, кстати, «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» — это чрезвычайно актуальная повесть для сегодняшнего дня, потому что она как раз и говорит об утрате мужских добродетелей в мире. Моэм, понимавший в искусстве прозы побольше современников, включил эту вещь в свою хрестоматию мировой прозы ХХ века. Фрэнсис Макомбер на секунду позволил себе стать мужчиной и тут же погиб. Сегодня, когда гендерная идентичность просто признается «всеми плюнутой», по-розановски говоря, просто хочется изредка посмотреть, хоть издали, на мужское поведение, понимаете? На мужскую ответственность, мужскую жертвенность. Хочется чего-то не среднего, хочется чего-то определенного. И Хемингуэй в этом смысле, и его мужественное письмо, и его подтекст, и его одиночество — это очень привлекательно.
Конечно, когда я сам перечитываю некоторые его рассказы, я уже, так сказать, не всегда улавливаю то, что он в них вложил. Но, тем не менее, в них есть главная добродетель рассказа — поэтическая многозначность, отсутствие лобовой морали. Рассказ должен быть как сон, а у сна не может быть морали, сон всегда немножечко тайна.
Что касается отношения к русской литературе, Хемингуэй считал, что у Достоевского есть такие вещи правдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам, кстати, к Достоевскому относился без особого придыхания. Он же, так сказать, позируя и кокетничая перед корреспондентами, всегда приводил бойцовские метафоры: «Я бы простоял три раунда против Мопассана спокойно, но против Толстого я бы просто не вышел на ринг». Он понимал, что Лео Толстой — это большой мастер.
У него хороший был вкус, он высоко ценил Платонова по одному рассказу «Третий сын», прочитав его, он говорил: «Это писатель», что породило знаменитый анекдот. Это, в общем, конечно, неправда. Платонов никогда дворником не работал. Но, тем не менее, эта легенда очень устойчива. Московский двор, по нему бежит дворник за мальчишкой, а на балконе сидит девушка и читает Ремарка. Сидит, значит, в Штатах на вилле Ремарк и думает: «Конечно, я очень хороший писатель, да, но все-таки Хемингуэй сильнее меня»… Сидит во Флориде Хемингуэй, рыбачит и думает: «Да, конечно, я хороший писатель, черт возьми. Но все-таки Андрей Платонов сильнее меня». Андрей Платонов бежит по литинститутскому двору с метлой за мальчишкой, разбившим окно, и думает: «Догоню сучонка — убью нахер!». Очень хороший анекдот и очень точный, он показывает статус писателя в мире.
Платонова он ценил, он высоко довольно ценил Шолохова, прочитал «Тихий Дон». В общем, он понимал. Что касается Достоевского, то он его ценил, я думаю, не за идею. Он ценил его за художественное мастерство, потому что Достоевский умеет внушить читателю чувство лихорадки, чувство болезни. По чисто физиологическому воздействию Достоевский, конечно, чемпион.
И Хэм. Он может читателю что-то внушить, он может, скажем, тяжелобольному сказать: «Сожми зубы и вставай», это он может сделать. Он может человеку, потерпевшему поражение в любовной драме, сказать: «Все они таковы, твари, вставай и живи дальше просто ей назло». Если Мандельштам говорил: «Пастернака почитать — горло прочистить», то Хэма почитать — зарядку сделать. Ионный душ принять.
В «Старике и море» идеализм более чем очевиден. Это квинтэссенция, итог, лучшее, что он сделал. И пока писал — он понимал это, прямо чувствуется. И она, появившись в «Нью-Йоркере», самом авторитетном и престижном американском журнале, всех купила, просто все были в экстазе.
Не говоря уже о том, что хотя у него была репутация военного писателя, он сказал: «Всех, кто развязывает войны, будь моя воля, я бы расстрелял на глазах у всего человечества на самой высокой горе». Это сказано в предисловии к антологии военной прозы, составленной им: предисловие тоже очень форсистое, такое с ученым видом знатока военной проблематики, — но в нем нет культа войны, который очень присущ большинству его третьестепенных подражателей, и российских, и не российских, каких угодно.
Он любил женщин, причем железных, которые могут много выпить, журналисток любил и путешественниц. Он любил таких подчинять. Как только они подчинялись, они становились ему неинтересны. Давайте наконец все-таки скажем неполиткорректную вещь. Конечно, истинные ценности гендерно безотносительны, да, что называется, irrelevant. Они не привязаны к полу. Но ничего не поделаешь, есть искусство мужское, есть искусство женское, потому что не зря же Карл Маркс говорил: «В мужчине ценю силу, в женщине — слабость».
Есть разные художественные критерии. Есть очень мало женщин, которые любят и понимают роман Хеллера «Что-то случилось». Такие женщины есть, но это роман о мужском кризисе среднего возраста. Очень немногие женщины по-настоящему понимают Ромена Гари, в особенности раннего, до его псевдонимного перерождения в Эмиля Ажара. И Хемингуэй — мужской писатель. Мы же не посягаем на Джейн Остин? Мы же понимаем, что Джейн Остин — писатель женский. Или под каким бы псевдонимом ни печаталась Джордж Элиот, она женщина. И Гарриет Бичер-Стоу женщина, и нечего тут стесняться.
Оставьте нам одного мужского писателя, ведь мужчина действительно женщине в битве полов всегда проигрывает, ведь «Сорок первый» у Лавренева — это повесть именно о том, что мужчина в этой ситуации обречен, потому что женщина всегда приземляется в жизни на четыре лапы. Мы можем сколько угодно отходить от гендерных стереотипов, но мы не можем абстрагироваться от того, что Хемингуэй — мужчина, мужской писатель, да.
Он отстаивал эту идентичность, может быть, уже чувствуя очень остро, что время мужчин проходит, приходит время третьего пола. Когда оно придет, у нас Нобеля будут получать писатели третьего пола, а в XX веке с его ужасами было очень важно, мужчина ты или женщина, идешь ты на войну или провожаешь, хотя и женщины тоже шли на войну, конечно. Но у войны не женское лицо. Есть пока еще мужские и женские занятия.
Свитер и борода. Конечно, в этом есть кокетливые нотки, такая дамственность. Но ведь если бы он это в качестве доминантного альфа-самца переживал, а он это переживает в качестве одинокого, брошенного, проигравшего старика.
Понимаете, когда ты выходишь в море, да, «Старик и море», море всегда побеждает, всегда оно тебя побеждает, потому что оно больше тебя. Но это не значит, что ты должен сразу сдаваться. Кстати говоря, Стругацкие утверждали, что название «Понедельник начинается в субботу» навеяно названиями книг и отдельных рассказов Хемингуэя, а «Пикник на обочине» буквально калькирован — и структурно, и интонационно, — в «Иметь и не иметь». Они говорили даже, что одна из новеллистических книг Хемингуэя могла бы называться «Понедельник начинается в субботу». Не говоря о том, что это красиво, — это ведь еще и чистая правда.
1957Альбер Камю
Альбер Камю — французский прозаик, философ, эссеист, публицист, близкий к экзистенциализму. Его при жизни называли «совестью Запада».
Получил Нобелевскую премию в 1957 году «за огромный вклад в литературу, высветивший значение человеческой совести».
Камю стал одним из самых молодых лауреатов, в момент получения премии ему было 44 года. Спустя два года он трагически погиб в автомобильной катастрофе.
«Чума» Камю сделалась главным романом эпохи пандемии, хотя, прямо скажем, она не особенно вдохновляет. Это роман о том, что чума приходит ниоткуда и уходит в никуда, тогда, когда она этого хочет, а не тогда, когда человек ее побеждает. Но мы вернемся к этому концепту, а пока поговорим про феномен Камю, который действительно довольно рано, в 44 года, стал нобелиатом.