Этот финал благополучный — он пошлый. Он поэтому же не остался в Берлине в 1922 году. Он, видимо, понимал, что крестный путь художника — это не тот путь, с которого можно свернуть. Надо жить и умереть в России, и свою Голгофу он прошел действительно. Я думаю, что это как раз выбор глубоко эстетический, выбор художника, выбор глубоко правильный.
Я со многими коллегами, с которыми бывал в Марбурге, на такой его духовной родине, где, можно сказать, он начал осуществляться как поэт, потому что «Марбург» — первое его настоящее пастернаковское стихотворение и именно с романа с Идой Высоцкой начинается отсчет его взрослой жизни, взрослого отношения к женщине и к любви. Мне кажется, что с этого глобального разочарования и в любви, и в немецкой философии очень многое для него стартовало.
И мы, приехав после книжной ярмарки в Марбург, обсуждали, не лучше ли было Пастернаку уехать. Все пришли к выводу, что это было бы бегство от судьбы, может быть, катастрофа, и это очень горько. Хотя, конечно, он мог бы спастись, мог бы вывезти Ольгу, может быть, Ивинская тогда не села бы, и Емельянова не села бы. Советская власть его отпускала, и период был такой, что его могли из этих челюстей выпустить.
Но, с другой стороны, я тоже не уверен, что они бы его отпустили. Если они не допустили его встречи с Макмилланом, британским премьером, и под это дело выпихнули его в Тбилиси, Руденко, генеральный прокурор, имел с ним беседу, пригрозил ему уголовным преследованием. Собственно, я думаю, тогда у Пастернака начался рак, это часто развивается на фоне стресса. В любом случае это был приговор.
Мне кажется, что после этой встречи и после второй волны травли, когда у него рассыпались все выходившие двухтомники, включая переводы, включая избранное поэтическое, его вообще перестали издавать и ставить начисто. Я думаю, они все-таки не так благостно были настроены, они бы его додавили. И то, что его хоронили как члена Литфонда и пытались всех переписать, кто пришел его провожать, и максимально спрятать этот посмертный триумф… Я не думаю, что они его так-таки и выпустили бы. Каких-то заложников они бы оставили все равно.
Да и потом, понимаете, как ему было ехать? Ехать, оставив здесь жену и сына, сыновей? Еще живы оба сына. Мне кажется, это совершенно невозможно. И мне кажется, что для него сам по себе отъезд от этого читателя, который его боготворил, был бы для него в его системе мер предательством. И он остался с той страной, которую так сумел запечатлеть. Уехать от Лары — это было бы неправильно. Лара уезжает с Комаровским, а Юра остается в Варыкине и пишет: «С порога смотрит человек, не узнавая дом». В некотором смысле остаться, не узнавая дома, и есть модель его участи.
Я все-таки прожил с его текстами всю жизнь, я очень долго занимался им, написал его биографию. Книгу эту я писал два года, но я перед этой работой очень долго жил его текстами, и после этого оно никуда не делось. Пастернак из таких вечных спутников, наиболее мне близких. Но странным образом я никогда не был на его могиле, понимаете? Тарантино был, а я никогда.
Видите, я и на кладбищах у моих литературных учителей, Матвеевой и Слепаковой, тоже не был никогда, потому что они же для меня не умерли. Я с ними продолжаю диалог. Это для меня как-то не очень мыслимо. И я не очень понимаю, зачем мне ходить на могилу Пастернака. В доме-музее я был, естественно, многажды, с Евгением Борисовичем я общался многажды. Сын был лучшим памятником ему, потому что был страшно похож, особенно похож почерком, я думаю, что стилизовался немного под него. Он и ростом, и голосом, и интонациями был копия, немножко что-то в глазах было от матери.
Но на могиле Пастернака я никогда не был. И для меня Пастернак, в общем, не мемориальная фигура. Для меня он живой и актуальный современник, для постсоветской России тем более, потому что он постоянно напоминает о необходимости заблуждаться и о высокой плате за эти заблуждения.
Лучше всего сформулировал Георгий Полонский: «Но я предлагаю вам почувствовать высокую себестоимость этих заблуждений», как сказано в «Доживем до понедельника» про лейтенанта Шмидта, о котором Пастернак написал лучшую свою относительно раннюю поэму. Из ранних поэм Пастернака «Шмидт», конечно, самая большая удача. Потом был гениальный «Спекторский».
Но именно эта совершенно точная формула его, «высокая себестоимость заблуждений», и к Пастернаку применима. Да, он заблуждался, у него никогда не было этого априорного знания: «Я знаю, что от этой власти ничего не будет хорошего, что из этой страны никогда ничего не получится». Он с этой страной проходил свой путь и шедеврами этот путь оплатил, даже и теми шедеврами, с которыми никак внутренне нельзя согласиться, скажем, с некоторыми стихами «Второго рождения». Но в том же «Втором рождении» есть и «Вторая баллада (На даче спят)», одно из гениальнейших стихотворений XX века.
А люди, которые все про всех понимают и ничего хорошего не ждут, кроме кислой спеси, ничего произвести не в силах. И Мандельштам заблуждался, и «высокая себестоимость этих заблуждений» тоже очевидна. А не заблуждаются, и не имеют иллюзий, и не хотят со всеми сообща и заодно с правопорядком существовать только хлыщи, о чем Пастернак и сказал:
Хотеть, в отличье от хлыща
В его существованьи кратком,
Труда со всеми сообща
И заодно с правопорядком.
К гордыне и одиночеству надо прийти, а если это априорно, то этому недорога цена.
1962Джон Стейнбек
Джон Эрнст Стейнбек — американский прозаик, военный корреспондент, автор многих известных всему миру романов и повестей: «Гроздья гнева», «К востоку от рая», «О мышах и людях», «Зима тревоги нашей» и др.
Лауреат Пулитцеровской премии 1940 года и Нобелевской премий по литературе за 1962 год, полученной «за реалистический и поэтический дар, сочетающийся с мягким юмором и острым социальным видением».
Джон Стейнбек действительно довольно интересная фигура в американской прозе, в том смысле, что абсолютно не типичная. Может быть, он один из самых моих любимых прозаиков именно потому, что он как-то не принадлежит ни к одному вроде бы оформившемуся направлению. Ни к южной готике, к которой принадлежит Фолкнер, и собственно, ему положено, потому что он так-то, формально говоря, южанин, но он калифорниец, и Калифорния, как всегда, это единственный штат, который с самого начала был против Конфедерации, это сказалось в его творчестве. С другой стороны, не принадлежит он и к традиции американской университетской литературы, вроде Сола Беллоу, видите, я все перечисляю нобелевских лауреатов, такая интеллектуальная ироническая нервная проза из жизни американских профессоров или сексуально озабоченных евреев, таких вот, в общем это далеко не Вуди Аллен, условно говоря. Я надеюсь, в этих моих словах никто не увидит никакого антисемитизма, а всего лишь отсылку к роману «Герцог» или «Декабрь декана».
Ну что делать, я эту литературу не очень люблю. С третьей стороны, он не похож совершенно на Хемингуэя, с его культом мачизма и такой социальности все-таки, потому что без этого, без этой составляющей, Хэм бы, я думаю, не состоялся и в Испанию бы уж точно не поехал. Он как-то наособицу, и надо сказать, что из всех американцев Стейнбек в XX веке наиболее нормальный человек, он наиболее человечен. Он именно поэтому так был ужасно близок советскому мировоззрению, может быть, именно поэтому он не избежал одного из самых обычных, самых частых соблазнов — соблазна лоялизма. Он, конечно, был против Маккарти, и он, конечно, считал маккартизм самой гнусной эпохой в Штатах XX века. Но Вьетнамскую войну он в какой-то момент поддержал. Он поддержал ее очень осторожно, очень сдержанно, но на этом он потерял все свои советские тиражи, за которые ему, я думаю, и так не платили, и он перестал в странах соцлагеря издаваться на долгие десять лет. Но дело даже не в этом, он потерял значительную часть, значительную долю симпатий своего американского читателя, потому что в Америке отношение к Вьетнаму было примерно как в России к Афгану. Но были в России те люди, которые горячо поддерживали Афган, которые говорили, что если бы не мы, туда вошли бы американцы, и вообще армии надо воевать, и если мы империя, то мы должны бороться за зоны влияния. Он по другим соображениям это сделал, он действительно считал, что Америка должна во всем мире как-то продвигать и защищать антикоммунистические идеалы, во всяком случае, бороться против социализации Вьетнама. И он, конечно, передумал, потому что его сын поехал туда воевать, и, читая письма сына, он незадолго до смерти опять выступил с антивоенным заявлением, но ужас в том, что Стейнбеку, как всякому человеку таких простых и гуманных взглядов, гуманитарных, ему всегда соблазнительно взять сторону власти. Я не знаю, чем этот парадокс объяснить, наверное, тем, что это такая старая добрая мораль, и мы должны объединяться, мы единая страна, на этом Трамп играет все время. Обыватель всегда патриот. Я, честно говоря, с ужасом узнал о том, что Стейнбек, когда он ездил в Россию, ездил в Восточную Европу, сам добровольно предлагал свои услуги Центральному разведывательному управлению для того, чтобы… Это тоже было проявлением патриотизма. Но это как если бы, мы знаем, что Юлиан Семенов, тоже, кстати, большой прогрессист и либерал в каком-то смысле, но он работал прямо по заданию Юрия Владимировича, он мог с Юрием Владимировичем обговаривать какие-то вещи, он мог с ним решать свои проблемы, мог ему позвонить в любой момент. Да, Андропов его считал своим эмиссаром в кругах интеллигенции.
Вот в Стейнбеке главное, конечно, не то, что он предлагал свои услуги ЦРУ, но то, что он, защитник простых и добрых ценностей, иногда оказывался в таком положении, ну тут ничего не поделаешь. Конечно, XX век, по мысли Стейнбека, был веком заблудившегося автобуса, и конечно, его роман «Заблудившийся автобус», который многие считают самым неудачным, я считаю лучшим. Наверное, потому, что это первая его книга, которую я прочитал, когда в «Новом мире» был напечатан его перевод в семидесятые годы, я дитем прочел эту очень увлекательную книгу про то, как заблуждаются хорошие люди, про то, как Чикой, водитель хорошего автобуса старого, заблудился и чуть было все в этом автобусе не в