Для Солженицына проблема — как умирает раб, есть ли рабу для чего жить и за что цепляться, и как умирает свободный человек. А «Приговор» Солоухина — это история о том, как советский писатель обидел домработницу, она его после этого прокляла, с ним случилась болезнь, и он выжил. Это бытовая вещь, которая даже до среднего уровня тогдашней городской прозы не дотягивает, о Трифонове не говорю (тот как раз писатель солженицынского уровня и исторического чутья). И это отсутствие второго дна — оно довольно гибельно. Я когда Солоухина читаю, я всегда вижу, хорошо написано, но я не всегда понимаю, зачем написано. Солженицын — человек, который действительно выходит на самую больную проблему, с чем умирать, за что держаться.
И поразительная вещь, кстати, «В круге первом». Когда Твардовский прочитал эту вещь, он говорил Трифонову: «Это великО». Что здесь велико? Это очень советский роман, я бы даже сказал, что это лучший советский роман. Это соцреализм по методу, увлекательно написано, хорошо закрученная история о шарашке, которая занимается звуковой разведкой, которой занимался и сам Солженицын. А советская она в том смысле, что по-настоящему это еще роман как бы в рамках разрешенного, хотя уже с выходом на такое отважное разоблачение Сталина, что ясно: уже и Ленину недолго оставаться в неприкосновенности, и вся советская система трещит по швам.
В общем, он не переходит за эту грань. Этот роман вполне мог быть напечатан, на волне успеха «Одного дня Ивана Денисовича». Он был уже к тому времени вчерне готов, дальше Солженицын начал его вынужденно портить, сокращать, возник так называемый «КР-2», сокращенная редакция, «Круг два», но по большому счету не было особых препятствий для публикации этой книги. Ее можно представить в советской печати.
А в чем там отдельная храбрость огромная, то, чего Солженицыну, конечно, не позволили бы: там бедный дворник из заключенных говорит — если бы мне сказали, сбросят атомную бомбу, ты погибнешь, все твои погибнут, но и эти все погибнут, имея в виду русскую власть, — он согласился бы, «жги!». Это «Господь, жги!» от всего населения, доведенного до последнего отчаяния, это нота, которой Солженицыну никто бы не простил, Потому что он первым из всех увидел народ, который готов погибнуть, лишь бы вместе с «этими». Нам не выжить, но пусть чтобы и им не выжить! Это то новое, что там есть.
Кроме того, эта характеристика, эта фигура Иннокентия Володина, человека, который сообщает американцам, в одном варианте «Круга первого», о наличии у России ядерного оружия, атомной бомбы, в другом — о том, что американская разведка в этом помогала, там разница в нескольких вариантах, но проблема в том, что Володин совершает самоубийственное для себя признание. Почему он этого хочет, ведь у него судьба идеально складывается?
А это ощущение человека, решившего радикально свою жизнь переломить, решившегося отказаться от советской лояльности. Он совершает, с точки зрения советской власти, самое страшное — предательство. Потому что в России господствует предательный падеж: все объявляют предательством, любое расхождение с властью объявляют предательством родины, и на этой подтасовке у нас держится очень многое. Но проблема-то в том, что Володин выбирает это ценой, и этой ценой он пытается купить себе человеческую идентичность. Он пытается не только сказать правду, бог с ней, с правдой, — он пытается этой ценой прорваться к себе подлинному, и это довольно страшная тема. Но как бы предавая эту систему, он совершает в некотором смысле подвиг рыцарственный. Предательство равно какому-то приходу к человеческой идентичности, потому что советская власть эту идентичность отбирает, ты становишься подданным этой системы, условно говоря, подданным империи зла. В этом смысле радикализм Солженицына, конечно, не имеет себе равных, потому что он разграничил эту идеологию и эту родину, и оказалось, что родина отдельно. Поэтому предательство Володина у него становится подвигом, и, более того, самого Володина он описывает не без некоторого восхищения. Конечно, этому не могло быть места при публикации, я не знаю, что пришлось бы делать Солженицыну с образом Володина для того, чтобы сказать правду о своем Нержине, о Сологдине, об узниках шарашки. Это его личный опыт, Марфинская шарашка, где он действительно работал. Потом его перевели, то ли за отказ сотрудничать, то ли по его личному заявлению — несколько версий, в общем, его перевели потом в Экибастуз, и он комфортного пребывания в шарашке лишился.
Но тут еще поставлен довольно важный вопрос. Ведь шарашка — это единственное место, где зэки, занимаясь своим профессиональным делом, как ни странно, внутри этого относительно свободны. Они ведут удивительные споры, теоретически гораздо более свободные, чем споры, например, сегодняшней открытой печати. Потому что ничего нельзя, все сразу или предательство, или посягательство, или экстремизм, а там с ними уже ничего не сделаешь, они уже сидят.
И они нужны, они необходимы, страна в них нуждается, поэтому люди в шарашках были более свободны. Как ни странно, об этом феномене снят фильм «Дау», видимо, шарашка была единственной возможностью интеллектуальной жизни в СССР. Да и в России: тебя не сошлешь, ты нужен, без тебя не сделать это оружие, акустическое ли, ядерное ли. Тебя вынуждены терпеть. Как вынуждены были терпеть Капицу, Ландау и Тамма, которые про эту власть все отлично понимали и говорили на своих кухнях, но они ковали этой власти ядерное оружие. И именно из такой шарашки вышел Сахаров, главный борец с коммунизмом. Поэтому шарашка — как в некотором смысле залог интеллектуальной свободы — это и сегодня очень актуальная тема, поэтому проблематику этой книги Солженицына время не сняло. Видимо, быть свободным в России можно, только когда ты: а) необходимый профессионал, б) когда ты изолирован от остального общества в кругу таких же профессионалов. Довольно страшный диагноз, и поэтому «В круге первом» был такой сенсацией в России. На Западе меньше, там про шарашки вообще не знали.
А для остального мира, конечно, Солженицын прославился как человек, пробивший брешь в советской пропаганде, с помощью «Щ-854», то есть «Одного дня Ивана Денисовича», и как автор «Ракового корпуса». Но присуждение ему Нобелевской премии подчеркнуло важную вещь: Нобелевский комитет чует масштаб, они в масштабе этой личности почуяли, что человек может еще больше, и в результате появился сначала «Архипелаг», потом «Август Четырнадцатого» и все «Красное колесо» в целом. Можно спорить о качестве, но масштаб несомненен. Солженицын получил свою Нобелевскую премию отчасти авансом, но этот аванс был оплачен, и чувствовалось, что он будет оплачен, так что среди решений Нобелевского комитета это одно из самых прозорливых.
В случае с другими лауреатами премия, как правило, это уже не аванс, а зарплата, как сказал Ким. Хотя я рискну сказать, что Томас Манн тоже все главные вещи написал после Нобеля, это касается и тетралогии, и «Доктора Фаустуса», и «Избранника». В любом случае Манн получил своего Нобеля в 1929 году, вскоре после публикации «Волшебной горы», которую еще не успели толком осмыслить, и формально за первый роман «Будденброки». То есть это тоже пример Нобеля, данного авансом, а уже оплачен этот аванс был, конечно, гениальными послефашистскими творениями, прежде всего «Фаустусом».
Сейчас многие молодые люди не знают, что такое ГУЛАГ. У народа короткая память, русская история так и устроена — циклически. И поэтому тексты Солженицына становятся актуальными при каждом заморозке, при каждом репрессивном периоде, когда любой день начинается с сообщения о новых посадках, о новых репрессиях, как частный случай — иногда о новых протестах. Но все-таки по большому счету перед нами проходит наша история, перед глазами наиболее везучих долгожителей — по нескольку раз, они успевают застать, скажем, и сталинизм, и застой, или и застой, и нынешний заморозок.
Вот поэтому «Архипелаг ГУЛАГ» сегодня — самая актуальная книга, и Солженицын самая актуальная фигура, и сегодня в рядах борцов с тоталитаризмом во всем мире, в России, в Венесуэле, неважно где, он в первых рядах, его ни одна диктатура не простит, поэтому он бессмертен.
Тем, кто вообще еще не читал Солженицына, советую «Случай на станции Кречетовка», изначально Кочетовка. Это маленький рассказ, но это рассказ лучший у Солженицына и глубже всего показывающий феноменологию советского человека. А мы услышимся через неделю.
1972Генрих Бёлль
Генрих Бёлль — немецкий писатель, поэт, переводчик и сценарист. Во время Второй мировой войны в 1939–1945 годах пехотинцем воевал во Франции, участвовал в боях на Украине и в Крыму. Четыре раза был ранен, несколько раз симулировал болезни, пытаясь уклониться от военной службы. В 1970 Бёлль и Набоков публично сняли свои кандидатуры на Нобелевскую премию в пользу Александра Солженицына. Несмотря на это, своего Нобеля Бёлль получил два года спустя «за творчество, в котором сочетается широкий охват действительности с высоким искусством создания характеров и которое стало весомым вкладом в возрождение немецкой литературы».
Надо сказать, что для меня награждение Бёлля в некотором смысле загадка, потому что Гюнтер Грасс, получивший своего Нобеля значительно позже, как мне кажется, писатель значительно более самостоятельный и состоятельный.
Что касается Бёлля, то ему же вручили, понятно дело, как представителю — тогда об этом много писали — культуры, которая казалась вымершей, но дала новые побеги. Немецкий дух после 1945 года, ясное дело, был не просто бесповоротно надломлен, но и Германия как единая страна перестала существовать. Она разделилась на две, она, как, собственно, и желали державы-победители, утратила военное значение.
А что касается культурного значения, то здесь попытка реставрировать германский дух была предпринята Томасом Манном в «Докторе Фаустусе», романе, я думаю, лучшим на немецком языке в XX веке, но, тем не менее, именно в «Докторе Фаустусе» сделан был страшный вывод о том, что страна пережила рак, а после рака восстановиться может далеко не каждый организм. Это был приговор. Существование Германии стало до некоторой степени посмертным.