ли весь этот год, создали там коммуну, тот, у которого ногу сломали, ее срастили, они все решали коллективным советом, понимая, что никто их не спасет, они там в течение года пили птичьи яйца, ловили рыбу, и вообще очень прилично себя вели. Роман Голдинга, он совершенно о другом, он о том, как дети, которых во время мировой войны везут в эвакуацию, после того, как судно терпит катастрофу, высаживаются на необитаемом острове, который прелестно выглядит. Там в конце морской офицер говорит: «Да, такой милый коралловый остров», а они устраивают из него полноценный ад.
Голдинг сам школьный учитель, а преподавал он аж до 1962 года, он к играм детей относился без большого умиления, да и сама человеческая природа не вызывала у него особого оптимизма. «Повелитель мух» — это история о том, как доброго толстого очкастого мальчика Хрюшу, Piggy, забили камнями, как благородного вождя Ральфа низложили, как к власти пришел вождь охотников Роджер, и как детям гораздо ближе инстинкт убийства, разрушения и измывательства. И когда наконец морские офицеры приплыли их спасать, морской офицер, увидев их вымазанные глиной лица, ритуальные маски по сути дела, говорит: «Вы могли бы выглядеть и поприличнее». И это остается финальным посланием Голдинга человечеству.
Хотя надо сказать, что в фильме Питера Брука… Я, кстати, очень хорошо помню, как этот фильм привезли на детский кинофестиваль в «Артеке», кажется, это был год 1995, и там решили сами дети, что это фильм слишком жестокий, чтобы показывать его в программе фестиваля. В результате единственный его просмотр мы, журналисты, на свой страх и риск организовали в крошечном артековском пресс-центре, куда набилось 50 детей ночью, и мы там смотрели «Повелителя мух» бруковского, в черно-белом варианте, затаив дыхание, с ужасом, и всех нас очень разочаровал крайне пессимистический финал этого фильма. Когда они уплывают с этого острова под барабанный бой, я вспомнил слова Веры Хитиловой. В интервью я ей сказал: «Какой оптимистический финал у „Турбазы `Волчьей`“!» (Это фантастическая притча ее о том, как инопланетяне ввергают детей на одинокой турбазе в такую же борьбу за существование). А она мне: «Где же там оптимизм? Ведь мы понимаем, что эти дети едут с одной турбазы „Волчьей“ на другую турбазу „Волчью“, только гораздо больше». Возвращение детей в мир, даже если у них все получилось с самопожертвованием, с коллективом, — все равно они едут туда, где их будут испытывать так же, даже еще больше. Возвращение этих детей с острова — это, в сущности, путь на другой остров, где будет все то же самое, где точно так же будет воткнут кол с Повелителем мух, а Повелитель мух — это свиная голова на колу, облепленная мухами. Там еще труп летчика, запутавшегося в стропах, висит в джунглях, и получается, что смерть, так или иначе, незримый Бог всего этого мира, и Повелитель мух и есть повелитель людей.
Это, конечно, тот вывод, который у Голдинга повторяется и в «Наследниках», где видно, что эволюция движется главным образом не к добру и не к сотрудничеству, а к убийству, и «Наследники» — это история о том, что главный механизм эволюции как раз и есть механизм отбора выживающих, а не лучших. Роман Голдинга «Хапуга Мартин», третья его книга в замечательном переводе Миры Шерешевской, вышедшая у нас в 1989 году, насколько я помню, это своеобразный оммаж Амброзу Бирсу с его «Случаем на мосту через Совиный ручей», где бегство главного героя привиделось ему в последние секунды после казни, повешенному. А здесь хапуга Мартин свои шесть дней на острове увидел, утопая в море, он даже не успел снять сапоги. Хапуга Мартин цеплялся за жизнь, а надо было умереть, и всем было бы лучше. Эта мысль о том, что все люди по преимуществу хапуги Мартины, жадюги, которые цепляются за жизнь тогда, когда надо гордо ее отринуть, это ключевая мысль Голдинга.
Правда, критики теряются в догадках, был ли он так мрачен от того, что был алкоголиком, или, наоборот, спивался от того, что был так мрачен. Сам он классический Хрюша, одинокий мальчик, всегда страдавший от непонимания, и в качестве учителя тоже. Не зря я всегда говорю, что учитель — единственная профессия, требующая безоговорочной любви к этому делу. Нельзя ею заниматься из-под палки — всех возненавидишь, и себя первого.
Может быть, только «Шпиль» у него относительно оптимистическая книга, где Джослин, главный герой, зодчий и настоятель будущего собора, вкладывает всю жизнь свою в это аскетическое служение шпилю, и все-таки ему дано перед концом изведать земную красоту. Единственный способ жить — это фанатически вложиться во что-то, такой выход сродни Камю отчасти. Но у Голдинга есть перед Камю то преимущество, что он все-таки писатель par excellence, он в меньшей степени мыслитель, зато очень убедительный и замечательный стилист. Из наших переводчиков его, конечно, лучше всего переводит Елена Суриц — то же лексическое богатство, сложный и мелодичный синтаксис, некоторая вычурность описаний и, конечно, яркость красок невероятная. Елена Суриц, пожалуй, рождена переводить именно Голдинга.
И, кстати говоря, мне-то Голдинг симпатичнее всего не там, где он пафосно серьезен, как в том же «Повелителе», а там, где он насмешлив. Из его трилогии насмешливых повестей, куда входят «Клонк-клонк», «Бог-скорпион» и «Чрезвычайный посол», мне симпатичнее всего, грешным делом, «Чрезвычайный посол». Это очень смешная история о том, как в Древнем Риме некий изобретатель, библиотекарь Фанокл, выдумал книгопечатание, порох, чуть ли не электричество, все главные вообще сокровища цивилизации. Но император отсылает его, потому что он думает, у него же есть такой племянник, графоман Мамиллий, который всех зачитывает своими стихами, и он говорит: «Триста тысяч экземпляров стихов Мамиллия. Нет, в Китай!» и отправляет его чрезвычайным послом в Азию. Потому что мысль Голдинга о том, что технический прогресс не меняет людей качественно, а только умножает количество ерунды в мире, это мысль глубокая. Я уже не говорю о том, что вещь написана смешно, когда он касается египетских или римских реалий, этот абсурд монархий получается у него очень весело.
У него был замечательный роман «Зримая тьма», довольно поздний. Была еще прекрасная «Морская трилогия», тоже аллегорическая, последний его текст. Я ее не читал, как-то все руки не доходят, но мы понимаем, что любим-то мы Голдинга именно за его полуфантастические притчи, в которых человек выглядит, как правило, слабым, жестоким и подверженным мифам. Конечно, наше самомнение сильно повышается, когда мы читаем Голдинга, мы думаем, что мы-то не такие. Но если почитаешь «Наследников», мы понимаем, что мы все наследники выживших, а для того, чтобы выжить, надо быть свиньей. И эта мысль в «Наследниках» проведена очень зримо. Я, кстати, вспоминаю, как Михаил Успенский — человек, из всех фантастов мне известных, пожалуй, наделенный наиболее тонким вкусом, — сказал, что безусловно, «Наследники» — это лучшая фантастическая притча XX века, причем, дочитав эту вещь, нужно немедленно начинать читать ее сначала, потому что правильно понять ее, расположить в уме, можно лишь после трех прочтений, даже в блистательном переводе Виктора Голышева, который способен любой текст сделать ясным. Но действительно раскрытие механизмов, первобытных механизмов, которые в нас живут, — в этом Голдингу нельзя отказать, он всем нам сказал, что мы далеко не такие славные парни, какими кажемся.
При этом удивительно, что человеконенавистник Голдинг, автор таких жестких книг, был отличным семьянином, добрым отцом и вдумчивым собеседником журналистов. Он никогда никому не нахамил в жизни, это замечательное достоинство. Он выглядел мрачным и неприступным, а был душевным человеком, это лишний раз напоминает нам о том, что мизантропы-теоретики гораздо лучше филантропов-практиков, которые на самом деле за свое добро загрызут любого усомнившегося. И то, что Голдинг был такой милый малый в сущности, может, это объясняется тем, что слава пришла к нему, когда ему было уже пятьдесят, и она его не успела испортить.
Сделала ли его человеконенавистником война? Он прошел войну примерно так же, как Шаламов прошел лагеря. Он сказал, что лагерь — это опыт тотально негативный, и точно так же Голдинг сказал, что война никакому добру не может научить. И не только потому, что возможны такие правила, а потому, что человек в критической ситуации будет спасать свою шкуру все равно, и осуждать его за это так же глупо, как пчелу за творение меда.
Но, надо сказать, что ведь Шаламов был глубоким «леваком» еще до этого всего, и Шаламов считал труд первородным проклятием, а человека неудавшимся проектом задолго до своего лагерного опыта. Это лишний раз доказывает, что человек из испытаний выносит только свои окрепшие заблуждения, а не какой-то новый опыт. Голдинг увидел на войне подтверждение своих давних мыслей, а Солженицын увидел в лагере подтверждение своих. И, как сказал тот же Солженицын, всякий из нас способен объять только ту часть истины, в которую он уперся рылом. Голдинг, видимо, еще до войны в нее уперся, но он от природы Хрюша. Кстати говоря, в иные минуты такой взгляд очень легко признать за истину, особенно как посмотришь, как любые абсолютно представители человечества, в том числе сейчас наши соотечественники, радостно кидаются на первую возможность побыть Повелителем мух, побыть этой свиной головой. Злой человек очень привлекает — другое дело, что ведь есть Ральф. Есть Ральф, который может противостоять этим соблазнам, есть Хрюша, который говорит, что у нас же есть закон, и символом закона выступает рог: у кого рог, тот говорит.
В конце этот рог растоптали, что мы сейчас и наблюдаем. Но в принципе есть небольшой процент людей, — может быть, это наследники отдельной боковой ветви человечества, чудом уцелевшие, — есть небольшой отряд людей, который способен этому пещерному зову противостоять. И их хватает, чтобы мир спасался. Вопрос только в том, как научиться выделять этих людей и воспитывать их, но морские офицеры в романе — плохие педагоги, и они не опознают их. Тем не менее, сам опыт человеческий более оптимистичен, человечество, в отличие от голдинговских героев, сумело выжить на необитаемом острове, и это дает нам некоторую надежду, хотя Голдинг сказал бы, что это счастливое исключение.