Он считал свой роман скучным и сырым только потому, что эта книга была отвергнута двадцать одним издательством. Понимаете, он очень прислушивался к негативным мнениям о себе. Прежде чем Lord of the Flies стал программным произведением, он был выруган всеми критиками, он очень негативно был встречен. И, надо сказать, что все следующие произведения Голдинга встречались утверждениями, что это еще хуже, чем было раньше. Это потому, что он двигался вперед, понимаете, и, если исходить из этого, то каждый следующий его роман, встречавшийся руганью, был, значит, каким-то исчадием ада. Как литератора его ценили, но как мыслителя не уставали опровергать. И только Нобель, я думаю, послужил ему небольшим утешением, и то сразу после Нобеля некто из критиков написал — ну вот, теперь следующий роман Голдинга уж точно нас разочаровал, как впрочем, и у всех писателей, получивших Нобелевскую премию. То есть ему почить на лаврах не дали.
Что касается того, оправдан ли пессимистический взгляд Голдинга на молодежь, ужасную вещь вам скажу, большинство писателей мечтали в детстве быть писателями, а вынуждены были работать учителями, как Стивен Кинг, как Аксенов в эмиграции, как Голдинг, для них педагогика была вынужденной уступкой. А я мечтал в детстве быть учителем литературы, писательство — это скорее моя профессиональная болезнь. Я наслаждаюсь педагогикой, я люблю, когда класс меня слушает, когда он мне отвечает и когда мы вместе что-то формулируем. Для меня это азартное занятие, как горные лыжи, но горные лыжи мне не даны, а это дано. Человек, не имеющий вкуса к педагогике, не должен этим заниматься, есть несколько профессий, очень сложных, — разведчик, сталевар, горнолыжник, — которыми нельзя заниматься без любви. И если вы в школе преподаете без любви, она вам отомстит так же, как горные лыжи мстят неопытным лыжникам, вы переломаетесь. И больше вам скажу, в литературе меня из коллег любят очень немногие, это нормально, в общем, писатели друг друга не любят. Точнее, графоманы друг друга не любят, писатели-то еще ничего, но сейчас почти не осталось писателей. А в школе меня бескорыстно любят человек пятьдесят учеников и человек двадцать учителей. Большинство писателей надеется когда-нибудь бросить школу и уйти в литературу, а я надеюсь когда-нибудь написать все, что я хочу, и уйти в школу. И в этом смысле я резко отличаюсь от Голдинга. Не знаю, дадут ли мне когда-нибудь Нобеля, но какую-нибудь профессиональную учительскую награду, я думаю, дадут.
1987Иосиф Бродский
Иосиф Александрович Бродский — русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик. В 1987 году Бродскому была присуждена Нобелевская премия по литературе с формулировкой «за всеобъемлющую литературную деятельность, отличающуюся ясностью мысли и поэтической интенсивностью».
Мне вспоминается прежде всего чрезвычайно живая реакция на награждение Бродского в России. Это был единственный случай на моей памяти, когда страна так поразительно наглядно раскололась. Обычно у нас господствует либо кислый скепсис, типа это все литература второго ряда, либо оголтелый восторг, а относительно Бродского было поразительно четкое разделение: все сторонники перестройки и все новаторы восприняли это с восторгом, а все архаисты и патриоты СССР с негодованием и отвращением. Разделились не по эстетическому, а очень четко по политическому критерию, притом что Бродский вообще-то не диссидент, прямой антисоветчины не говорил и не писал, говорил на Западе часто, что не будет пачкать дегтем ворота своего отечества. Повторял: ну что я буду свою ссылку считать каким-то уж таким прегрешением режима, хотя столько рядовых крестьян пострадали за кражу какого-нибудь мешка удобрений. Он на самом деле всегда занимал позицию относительно советской власти довольно взвешенную, я бы даже сказал, аккуратную, притом что он вел себя безупречно по отношению к беженцам всяким, помогал танцовщику Годунову… Но при этом он очень как бы сам сторонился занятий политикой, а под конец жизни вообще совершил совершенно, с точки зрения либералов, ретроградный поступок, ренегатский, написав и прочитав публично стихотворение «На независимость Украины». Однако против своей воли всегда воспринимался как фигура прежде всего политическая, его награждение в 1987 году — награждение России, которая стремится стать свободной. Он попал в очень выгодные перестроечные контексты, я думаю, он прекрасно сознавал, что будет награжден, готовился к этому, я думаю.
А сейчас 75-летие Бродского в 2015 году выявило другую тенденцию, прямо противоположную, Бродский стал любимым поэтом «русского мира», не только благодаря стихотворению «На независимость Украины», но и благодаря стихам «На смерть Жукова», например. И у меня возникло такое странное ощущение, что Бродский, пожалуй, действительно поэт «русского мира», он очень выраженно сторонник количественных критериев, а не качественных, масштаба, он любит, чтобы всего было много. Он поэт ресентимента, который Ницше называл самой рабской эмоцией, эмоцией такой гиперкомпенсации, мне плохо, зато я самый лучший. И он, кроме того, поэт, безусловно, не то чтобы антисоветский, но асоветский, несоветский, и в большинстве случаев он советское воспринимал с неприязнью, как Твардовского, которого он сильно недооценивал, как Евтушенко, которого он глубоко лично ненавидел, но, кстати, был он в этом не одинок. Эта его асоветскость, она и означает такую глубинную и корневую русскость. А я не знаю, намного ли это лучше советского, потому что воплощать в себе русские национальные черты, конечно, трогательно в некоторых отношениях, но, мне кажется, очень часто это и для поэзии нехорошо, и по-человечески как-то подозрительно, опять-таки, не аморально, а внеморально. Этот аморализм у Бродского очень силен. Мы сейчас об этом подробно поговорим. Значит, что делает Бродского поэтом «русского мира»?
Давайте сразу оговоримся, что Бродский, безусловно, большой поэт, будем избегать старательно слов «великий», «гениальный», — это, на мой взгляд, в его случае чрезмерность. Он большой поэт. Я солидарен с Владимиром Новиковым, который написал о нем замечательную статью «Нормальный поэт»: это поэт, который находится в одном ряду со многими ничуть ему не уступающими авторами своего времени, в одном ряду с Евтушенко тем же, с Вознесенским. Конечно, и у Евтушенко, и у Вознесенского гораздо больше явно плохих стихотворений, но если набрать хороший сборник из Евтушенко, хороший из Вознесенского и хороший из Бродского, это будут книги примерно равного объема и равного качества. Правильно, на мой взгляд, писал о нем в свое время Виктор Ерофеев: он сознает недостаточность своих метафизических возможностей. Поэт он если и религиозный, то скорее на уровне прокламаций, на уровне заявления, а не на уровне прорыва, не Аверинцев, прямо скажем. Я совершенно, так сказать, не говорю о том, что он уступает кому-то по мастерству, с мастерством как раз все обстоит замечательно. Бродский — поэт риторический, каких много, он может именно за счет своей очень узнаваемой интонации, как Слуцкий, как Маяковский, хоть прогноз погоды излагать, и это будет энергично, и замечательно риторически оформлено, и замечательно интонировано, это можно будет читать, но это далеко не гарантия глубокого или высокого содержания. Он поэт в одном ряду с Окуджавой, я думаю, ничуть ему не уступающий и ничуть его не превосходящий. Он прямой наследник, как мне кажется, Некрасова, — Некрасов как бы раздвоился на Маяковского и Есенина, и мысль о том, что Бродский напрямую наследует традиции Маяковского, высказана еще Карабчиевским в его книге «Воскресение Маяковского»: согласиться там нельзя только с тем, что Бродский плохо запоминается. Отлично он запоминается, в память врезается.
Бродский очень хороший поэт, с этим спорить невозможно и не нужно, его приятно произносить вслух, что есть первый критерий настоящей поэзии. Стихи его действительно хочется скандировать, и про себя, и помнить, и они приходят нам на помощь в самых разнообразных ситуациях. И о Бродском невозможно думать без благодарности, потому что он очень многие эмоции, довольно тонкие, и чего уж говорить, неприятные, замечательно сформулировал, выразил и оставил вечности. Другой вопрос, что очень часто это эмоции обывательские, эмоции в общем довольно невысокой пробы. И мне бы хотелось поговорить именно о том ресентименте, поэтом которого он стал.
Бродский, что вообще характерно для «русского мира», — поэт в высокой степени логоцентрический, слово — это есть то, чем мы компенсируем все наши неудачи. Наиболее ярко это выражено в стихотворении «Пьяцца Маттеи», но и очень много где еще.
Нет, я вам доложу, утрата,
завал, непруха
из вас творят аристократа
хотя бы духа.
Он именно в данном случае компенсирует несчастную любовь, что бывает очень часто: мы умеем так говорить слова, что это нам компенсирует все: нашу неудачливость в мире, нашу неудачливость с женщинами, нашу смертность, в конце концов, — мы все побеждаем словом. Это хорошая программа, но это опять-таки программа, в которой слову придается преувеличенное значение, слово становится именно средством мести миру за личные неудачи. Поэзия рассматривается как способ дать миру сдачи, а это и есть позиция «русского мира», который, кстати говоря, считает, что если что-то сказано, то оно и стало реальностью: если мы назвали себя лучшими, то и стали лучшими.
Мне кажется, что этот ресентимент переполняет всю лирику Бродского, которая по природе своей довольно мстительна и не просто мстительна, а еще и, не побоюсь этого слова, несколько брезглива: образ женщины — да и любого современника — у него почти всегда лирическому герою тайно враждебен. Я уж не говорю о том, что:
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немного пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком