Это ситуация кафкианской изоляции всех друг от друга, и в «Ожидании варваров» она очень чувствуется, и в «Сердце страны» — это второй роман Кутзее, который, кстати, заставил всех как-то на него посмотреть как на источник больших ожиданий, где просто престарелая одинокая героиня сходит с ума, занимаясь обслуживанием старого отца и теряя грань между личностью и миром, между прошлым и настоящим.
У Кутзее есть изначальное представление, — не знаю, в какой степени оно обусловлено его южноафриканским происхождением и тем, что он был свидетелем апартеида, — представление о непреодолимом одиночестве человека и, более того, о том, что все люди принадлежат к разным вселенным, что все они посланники разных цивилизаций. Это очень смешно, конечно, для русского взгляда, когда он эту же теорию переносит на «Осень в Петербурге», где тоже все люди до предела разобщены. Где, скажем, Достоевский пытается понять Нечаева, террориста, автора заповедей террориста, но не может понять автора этого катехизиса, потому что для него это принципиально иное существо, он не верит в возможность коммуникации.
Это есть и в одном из последних романов «Детство Иисуса», где содержится иронический парафраз жизни Христа, — не знаю, будет ли он его продолжать, последний самый роман я не читал еще, у меня есть ощущение, что и в миссию Христа он не верит, потому что люди бы не то что не приняли, сегодня они элементарно не захотели бы его выслушать. Интересно, что в его романах сравнительно мало диалогов, потому что когда герои пытаются разговаривать, они все время натыкаются на стену взаимного непонимания, дикого отчуждения.
В этом он весь. И это не только в «Ожидании варваров», которое все по сути дела беспрерывный монолог, но это и в «Бесчестье» очень заметно, и даже в «Осени в Петербурге», где действуют, казалось бы, совершенно живые персонажи. Чего нельзя у него отнять, так это замечательной авторской речи, мелодичной, иногда очень поэтической, очень печальной. Это прекрасный нормативный литературный английский язык. Читать Кутзее — это наслаждение прозрачностью, ясностью, даже я бы сказал, некоторой его намеренной упрощенностью такой, атомизацией. Но это очень грустное чтение, полное бесконечного сострадания к человеческой участи и полной безнадежности. Никакая социальная революция, никакой переворот, никакая национальная революция и никакая победа прогресса ничего не изменят в изначальной человеческой изоляции и обреченности.
Я, к сожалению, не смотрел фильм «Бесчестие», но знаю, что экранизация эта самому Кутзее нравится. Нравится она ему, вероятно, потому, что это его первый сколько-нибудь серьезный литературный заработок. Он же, если не упоминать премий, всю жизнь жил довольно скромной жизнью университетского преподавателя. И то, что его наконец экранизировали, — слава тебе господи, что человек хоть на седьмом десятке получил возможность независимо существовать и прокормиться прозой.
Я бы с гораздо большим удовольствием экранизировал бы «Осень в Петербурге». Я думаю, что Кутзее, в принципе, писатель совсем не для экранизаций, он писатель для одинокого медитативного чтения, лучше бы всего в поезде, потому что ситуация поезда — это и есть ситуация предельного отчуждения.
В 2011 году Техасский университет США выкупил личный архив Кутзее, охватывающий пятьдесят лет личной жизни и карьеры писателя. Ну личная жизнь там была небогатая, один брак и один развод. Я не знаю, стоит ли это полтора миллиона долларов, но то, что Кутзее будет одним из классиков ХХ века и отчасти XXI, это совершенно бесспорно, потому что мало мы знаем людей таких последовательных, таких в общем бескомпромиссных. Пожалуй, из наших я бы его и внешне, и стилистически сравнил с Юзефовичем — такое же кажущееся отсутствие темперамента, глубокий пессимизм в отношении истории, интерес к одиноким и несломимым героям и, наверное, такое же кажущееся равнодушие к общению. То есть некоторый социальный аутизм его и его героев, это их роднит, не говоря уже о том, что они внешне очень похожи. Мне кажется, что Юзефович — русский Кутзее, во всяком случае, основной набор тем у них тот же самый.
Почитать я бы посоветовал «В ожидании варваров» прежде всего. Мы в России так жили, мы ждали, что придут какие-то грядущие гунны, беда в том, что они не пришли, и в этом главная проблема нашей цивилизации — пока мы ее не разрушим, мы не сможем расти. Но ужас в том, что мы до сих пор не можем ее разрушить, мы живем в мертвом, но советском пространстве. Если бы пришли новые люди и что-то сдвинули! — но этим даже не пахнет. Варвары не обратили на нас внимания.
Кстати говоря, еще до Кавафиса об этом написал Гумилев — «Давно я ждала вас, могучие грубые люди». Царица их ждет, раскинувшись на ложе, а северный вождь повернул на Север, в свою Валгаллу. «Ориентация север», так сказать. Это Гумилев давно почувствовал, что мы варварам не нужны, что у нас уже взять нечего, разрушать нас не нужно, и тогда непонятно — а где же источник нашего будущего, что же мы будем дальше делать, если даже варвары нами брезгуют. Риму хорошо, Рим после разрушения сумел так или иначе возродиться, переродиться, а что делать одинокой песчаной холодной провинции, которая стоит на краю пустыни и просто медленно осыпается?
2006Орхан Памук
Ферит Орхан Памук — турецкий писатель. Основные темы творчества — противостояние между востоком и западом, исламом и христианством, традициями и современностью. Известен своей гражданской позицией в отношении геноцида армян и дискриминации курдов в Турции, не совпадающей с мнением официальных турецких властей. Произведения Памука переведены на более чем пятьдесят языков. Стал нобелевским лауреатом 2006 года за то, что «в поисках меланхолической души родного города нашел новые знаки для обозначения столкновения и переплетения культур».
Орхан Памук относится к числу сравнительно молодых нобелиатов. Ему было 53 года, когда он получил премию. Еще один нобелиат, с которым я разговаривал, делал интервью и даже пил чай. Орхан Памук — большой и давний, что называется, друг России, он часто здесь бывал. Я помню, как по итогам посещения с ним московской рюмочной знаменитой, ныне закрытой, где, кстати, его фотография украшала стенд, появился материал Глеба Шульпякова «Хождение Памуком», потому что Памук действительно был его спутником в Москве.
Я думаю, что применительно к Памуку есть три ключевых слова: город, книга и печаль. Они чаще всего встречаются в его текстах, и о них-то и предстоит нам разговаривать. Как мне в интервью сказал Памук, «лучшее, что может остаться от империи, — это печаль». Это лучше, чем когда остается злоба или тоска по былому величию. Он, собственно, поэт этой печали.
Надо сразу сказать, что место Памука в турецкой литературе довольно необычное. Он диссидент, он из тех, кто признает геноцид армян, из тех, кто сталкивался с почти рушдиевской травлей по этому вопросу, чуть ли не смертью ему угрожали. Он, несмотря на весь свой культовый статус в Турции и своего Нобеля, в значительной степени своей славой обязан этой диссидентской позиции. Он человек не просто антиимперский, а такой, я бы сказал, почти изгой. Он расходится с официальной Турцией очень во многом.
Но это не единственное и, разумеется, не главное его достоинство. Нас интересует сейчас Памук как писатель. Его описывают обычно как постмодерниста и даже находят параллели в его самом популярном раннем романе «Имя мне — Красный» с «Именем розы» Умберто Эко. Наверно, это действительно так, потому что речь там тоже идет о таинственной книге, о разных способах иллюстрирования, о турецкой миниатюре, об ее эволюции, и детективный сюжет вертится вокруг древнего ремесла. Но проблема, как мне кажется, не в этом.
Памук из всех авторов, которые, как мне кажется, сейчас существуют, больше всего похож на Харуки Мураками, потому что главный герой, его сквозной персонаж, — это печальный влюбленный студент, который в джазовом синкопированном ритме существует, ездит в автобусах — это главный вид турецкого перемещения — и то попадает в катастрофы, то в чужие истории, то пытается расследовать полудетективные сюжеты, как в романе «Снег», то вспоминает обстоятельства своей первой любви и собирает коллекцию вещей, с этой любовью связанных.
Вот такой похожий герой, такой печальный созерцатель, который сквозь стекло городского автобуса смотрит на таинственный город. Город многослойный, надо сразу сказать. Это Стамбул, о котором Памук написал одну из своих самых известных книг, книгу документальную, историю, путеводитель, лирическую поэму — все вместе.
Стамбул — это город, который несет на себе множество отпечатков. Начать с того, что это город, стоящий на границе Европы и Азии, расположенный частью в Азии, частью в Европе. Следы этой европеизации в нем заметны, но заметны и следы великой Османской империи. Многие мечтают водрузить православный крест над Айя-Софией. Я даже думаю, рано или поздно это случится — когда, боюсь, уже не будет иметь большого значения.
Это город, в котором целы и Византия, и ислам, и османы, и Европа, и все это — перекатывающиеся через него волны. Город-палимпсест, рукопись в несколько слоев, и через него путешествует современный человек, не очень понимая, какие чувства у него эта история вызывает. Видна тщета всего и, главное, видно превращение некогда центрального, ключевого города в довольно глубокую мировую провинцию.
Памук сам же принадлежит, в общем, к семье хотя и культурной, и интеллигентской, и даже в каком-то смысле аристократичной, но небогатой. Это так называемый низ среднего класса, примерно то, что он описывает в книге «Снег», когда речь идет о Карсе. И это небогатое детство, провинциальное, некомфортное — это и есть тот Стамбул, который мы видим. Это город-музей, музей былого величия и при этом музей вырождения.
И женщины, которые у него, очень похожи, кстати говоря, на женщин Мураками — они всегда ему не принадлежат, они всегда неизвестно чьи. Они влюблены в какого-то полумифического персонажа, а его они могут пожалеть, но никогда ему не достаются, то ли потому, что он маленький, то ли потому, что недостаточно талантливый. Они ускользают от него, как история ускользает от человека.