орого было многое. В Советском Союзе порождались, например, такие личности, как диссиденты, которые тоже были советскими людьми, носителями лучших комиссарских качеств, иначе они бы не выдержали. Сахаров — порождение советской шарашки, один из самых свободных и при этом отважных людей советского опыта. Солженицын тоже порождение советской шарашки, кстати говоря.
Антисоветчики, правильно совершенно пишет американский славист Стивен Коткин, именно антисоветчики были самыми советскими людьми, потому что они были носителями лучших советских добродетелей: бескомпромиссности, отваги, правдолюбия, гуманизма советского, прокламированного. То есть, как совершенно правильно говорит Мария Васильевна Розанова: «Советская власть делала ужасные дела, но говорила правильные слова, и на этих словах несколько поколений воспитались».
Отношение Алексиевич к советскому прошлому окрашено иногда ностальгической печалью, но в целом это отношение негативное. Она до сих пор даже в названии своей книги (названии, надо сказать, довольно трезвом) так и не готова признать, что нынешнее время — оно секонд хэнд не только по отношению к миру, оно секонд хэнд по отношению к советской империи. Потому что советская империя в конце своего развития предполагала неоднозначные пути выхода, а мы вышли по худшему сценарию.
Советский Союз, может быть, был ужасен, но добило его то, что было хуже него: добила лень, энтропия, хищничество, хождение в советскую зону за хабаром. Она была действительно разбита и разворована, эта империя, и отношение к девяностым годам, которое там высказывает большинство ее собеседников, это отношение верное. Я, вообще-то говоря, в девяностые годы испытывал скорее стыд и омерзение, нежели гордость и радость. У меня, конечно, были профессиональные возможности, я мог там, как журналист, о многом писать, но за эту свободу слова меня держали, как за интимное место, и могли в нужный момент потянуть: «Тебе же дали свободу? Одобряй». Но я одобрять это не могу. Как у Дениса Новикова: «ненавижу загулявшее это хамье, эту псарню под вывеской „Ройял“ — так устроено сердце мое, и не я мое сердце устроил».
Поэтому отношение ее к Советскому Союзу мне представляется несколько плоским. Советский Союз был интереснее, чем сейчас, сложнее, разнообразнее и, главное, перспективнее, чем сейчас, потому что у Советского Союза могли быть разные могильщики, а у нынешней эпохи могильщиками будут только те, кто воспитан ею, а это люди хуже, чем она. У них нет и тех минимальных моральных ограничений, которые были у хищников в девяностые. У тех были хотя бы понятия. Поэтому «Время секонд хэнд» — книга растерянности. Но от журналиста никто не требует концепции, журналист честно сделал свою работу, он расспросил, он представил картину. И Светлана Алексиевич дала нам тот материал, на котором мы когда-то в будущем… мы или не мы, наши дети построят великую прозу.
Проблема в том, что Нобелевская премия продемонстрировала, на мой взгляд, очень точное решение расширения границ. Как Боб Дилан расширяет границы жанра — дали Нобеля за песни, так и Алексиевич расширяет границы жанра. Она действительно пишет литературу на грани журналистского расследования, и из всего, что появлялось в этом жанре за последние двадцать лет, ее книги самые шокирующие. Они прислушиваются к самым больным звукам и точкам времени. И ее премия — она заслужена уже хотя бы тем, что она тридцать лет выслушивает очень страшные исповеди, прикасается к кровавым и гнойным язвам, и за одно это человек, я думаю, заслуживает внимания и уважения, потому что, кроме нее, эту работу не сделал никто.
Война — главная скрепа. Обратите внимание, какие трудности были у Константина Симонова, писателя вообще-то государственного и государственно опекаемого, у писателя, который взялся за документальную серию «Солдатские мемуары». С каким трудом выходила эта картина! Ему не давали записывать Жукова, ему не давали записывать многих солдат. Они ведь рассказывали совсем не то, что писали в учебниках.
И попытки сбора документальных свидетельств о войне, обратите внимание, всегда сталкивались с потрясающе мощным сопротивлением начальства. Мало того, что сейчас архивы закрыты до сорокового года, сто лет прошло…
Любые попытки записи документальных свидетельств о войне всегда натыкались здесь на сильнейшие противодействия. Алексиевич, да, говорит ту правду, которую не надо. Надо говорить о чем? Надо писать роман Михаила Бубеннова «Белая береза», где солдаты в окопах говорят о том, как они рады умереть за Родину.
Я думаю, в условиях такого милитаризованного сознания, когда главной задачей является подготовка, воспитание и тренировка нового пушечного мяса, правда эта не нужна прежде всего власти — потому что власти нужен стокгольмский синдром, чтобы ее любили внутри осажденной крепости. У нас кругом враги, выступление против власти приравнивается к предательству.
А если человек не хочет воевать… По этой скрепе пытался ведь и Окуджава ударить: «Получше их бей, а не то прослывешь пацифистом». Самый страшный ярлык — это пацифизм. И Окуджаву сколько ругали за пацифизм в «Будь здоров, школяр». Мы не можем себе позволить пацифизма, мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути. Мы все время (хотя эти слова сказал один из главных пацифистов советского искусства Михаил Аркадьевич Светлов) живем в условиях постоянной готовности к войне, мы не можем ни на секунду расслабиться, враг у нас скоро интернет отрубит, наша цель — пасть на поле боя, нет более высокой должности и более высокой мечты.
К сожалению, этому образованию, этой проповеди, этому воспитанию мы пока ничего не можем противопоставить. Милитаризм остается, наверно, той второй духовной скрепой, помимо страха перед тюрьмой, на которой это общество держится. Если верить книге Алексиевич, то главной целью человека является все-таки жизнь, здоровье, любовь, то тогда бессмысленно существование империи, понимаете? Она может существовать только в состоянии войны. И в этом смысле Алексиевич, конечно, делает великое дело, хотя, как мне кажется, пришло уже время более последовательного и более радикального разоблачения этой патриотически-милитаристской идеологии. Надеюсь, что со временем это все-таки произойдет.
Такая правда опасна, она разлагает боевой дух. Можно ли говорить, что Нобелевский комитет наградил ее за эту самую неудобную правду? У нас ведь, понимаете, как считается? Что Европа, и прежде всего Нобелевский комитет, нас не любят, они же антисоветчики, они же один-единственный раз дали правильную премию — Шолохову. Это называют самым спорным случаем в истории Нобеля. Оказывается, что и Пастернак, и Солженицын, и Бродский (ну, Бродского сейчас частично реабилитировали за стихи «На независимость Украины») — они же все отщепенцы, антисоветчики, а Бунин вообще эмигрант. Они все получали Нобелевскую премию за то, что предали Родину.
Нобелевская премия — это премия предательская. Как сказал Леонид Мартынов на суде над Пастернаком: «Прогрессивное человечество с нами, а не с Пастернаком!». Для нас главное, что Алексиевич подрывает основы бесчеловечной, человеконенавистнической идеологии, и в этом заключается ее правда. Вопрос в том, сможет ли эта страна и эта власть, по крайней мере на данный момент, существовать без этой имперской кровожадной идеологии. Если сможет, дай бог.
В любом случае то, что делает Алексиевич, хотя она делает это не очень уверенно, не очень мировоззренчески убедительно, но то, что она делает, — это задача благородная.
Один читатель, при хронологическом чтении произведений, пришел к выводу, что Алексиевич выбирает исторические катастрофы по степени наносимого ими человеку урона, начиная с меньшего урона и заканчивая самым крупным, и в этой системе несчастья Великой Отечественной войны оказываются меньше, чем ужасающие последствия Чернобыльской катастрофы или распада СССР.
Однако никакого низвержения победы здесь не происходит. Просто, сами понимаете, в 1984-м году Алексиевич не могла писать книгу об Афганистане. Она готовилась к ней, но в 1984-м году появление «Цинковых мальчиков» было невозможно. Она действовала в рамках возможного. Ее первая книга, «У войны не женское лицо», и то встречала определенное сопротивление, публикация в журнале «Октябрь» была сенсацией. Алексиевич пробивала те цензурные барьеры, которые существовали. Чернобыль тоже был окружен цепочкой умолчаний.
Так что здесь выстраивать иерархию трагедий, на мой взгляд, неуместно. Уместно здесь поговорить о другом, о более страшном. Да, распад Советского Союза был крупнейшей геополитической (хотя я ненавижу это слово) катастрофой XX века, тут с президентом России не поспоришь. Вопрос в ином. Советский Союз, он идеологически распался или нет? Идеи этого ареопага, Политбюро, этих старцев кровожадных, они побеждены или нет? Нет. Тем более что опыт свободы, опыт девяностых годов, опыт хищничества, оказался крайне неудачным, он эту свободу здорово скомпрометировал. Поэтому идеологически все это совсем не побеждено.
И, конечно, книги Алексиевич идут по нарастающей не в смысле их откровенности, а в смысле их крамольности. Говоря, что распад Советского Союза был благом или, во всяком случае, шансом, она входит в определенный клинч и в страшное противоречие с сегодняшними тенденциями. Для меня-то распад Советского Союза, поскольку я в терминологии нынешних молодых голимый совок, не был благом однозначно, потому что Советский Союз был сложной системой, а победила простота, тупая, дикая простота. И то, что мы имеем сегодня, гораздо хуже, чем Советский Союз, грубее, проще. Достаточно сравнить науку постсоветскую, культуру постсоветскую, образование постсоветское — с тем, что мы имели тогда. Преимущество одно — можно уехать. Но это пока.
Поэтому Светлана Алексиевич в своей логике безупречно права. Другое дело, что все это гораздо сложнее, и судить о результатах этой истории мы сможем только тогда, когда закончится, так или иначе, это смутное время, в которое даже общественная дискуссия уже почти невозможна, потому что все посягательство на скрепы. О чем ты ни скажешь, ты задеваешь скрепу. Скрепа нависла над нами низким потолком.