ТОНИ МОРРИСОННОБЕЛЕВСКАЯ ЛЕКЦИЯ 1993
«Жила однажды на свете старуха. Слепая, но мудрая». А может быть, старик? Скажем, гуру. Или темнокожий дед, утихомиривающий неугомонную ребятню… Мне приходилось встречать эту или очень похожую историю в различных культурах… «Жила однажды на свете старуха. Слепая. Мудрая». В известном мне варианте эта женщина — дочь рабов, американская негритянка — живет в маленьком домике неподалеку от города. Для окружающих ее мудрость несомненна и не имеет себе равных. Среди своих соплеменников она считается и воплощением закона, и воплощением греха. Ее почитают и боятся. Слухи о ней разносятся далеко и достигают города, где мудрость деревенских пророков всегда вызывает насмешку.
Однажды к старухе приходят несколько подростков, которые, похоже, хотят испытать ее провидческий дар, разоблачить обманщицу, каковой они ее считают. Их план прост: они приходят к ней в дом и задают ей вопрос, пользуясь ее отличием от них, отличием, которое они считают глубочайшим изъяном: ее слепотой. Подростки стоят перед ней, и один из них говорит:
— Старуха, у меня в руке птица. Скажи, живая она или мертвая?
Она не отвечает, тогда они повторяют вопрос:
— Живая или мертвая птица у меня в руках?
Она все еще не отвечает. Она слепа и не видит тех, кто пришел к ней, не говоря о том, что они держат в руках. Она не знает, каков их пол, цвет кожи, откуда они родом. Она только знает, что движет ими.
Старуха молчит так долго, что подростки едва сдерживают смех.
Наконец она отвечает, и голос ее звучит мягко, но строго.
— Не знаю, — говорит она. — Не знаю, живая у тебя птица или мертвая, знаю только, что она у тебя в руках. В твоих руках.
Ее ответ можно было понять так: если она мертва, то, значит, вы либо нашли ее такой, либо убили. Если она жива, вы еще можете убить ее. Оставить ей жизнь или нет — решать вам. В любом случае ответственность лежит на вас.
Подростки, кичившиеся своей силой и смеявшиеся над беспомощностью старухи, получили выговор — им было сказано, что они отвечают не только за Свою выходку, но и за крошечный комочек жизни, принесенный в жертву их целям. Слепая женщина отвлекла их внимание от притязаний на власть, обратив внимание на средство, с Помощью которого эта власть достигается.
Размышление над тем, что (кроме собственного хрупкого тела) могла означать эта птица-в-руке, привлекало меня всегда, но в особенности сейчас, когда я думала о работе, которой я занимаюсь и благодаря которой я оказалась здесь. Мне нравится видеть в этой женщине писателя. Ее беспокоит то, что язык, на котором она думает, данный ей с рождения, вручен, пущен в ход, даже утаен от нее в каких-то недостойных целях. Будучи писателем, она воспринимает язык отчасти как живое существо, над которым она властна, отчасти как систему, но более всего как действие — действие, имеющее последствия. Поэтому обращенный к ней вопрос подростков «живая или мертвая?» вполне осмыслен, ведь она думает о языке как о чем-то подверженном смерти, уничтожению; несомненно находящемся в опасности, от которой его можно спасти лишь усилием воли. Она верит, что если птица в руках ее нежданных гостей мертва, за это отвечают те, на чьем попечении она была. Для нее мертвый язык — это не только тот, на котором больше не говорят и не пишут, но и разбитый параличом язык, любующийся собственной окостенелостью. Как язык политиков, подвергающий и подвергаемый цензуре, незнающий жалости при исполнении своих полицейских обязанностей, не имеющий иного желания и цели, чем постоянное наркотическое самолюбование, иной мысли, чем, о собственной исключительности и превосходстве. Но и умирая, он не перестает активно противодействовать разуму, обманывать совесть, подавлять человеческие возможности. Он не допускает вопросов, не может ни создавать новых идей, ни выносить их, не может придавать форму иным мыслям, служить для изложения других историй, преодолевать неприязненное молчание. Официальный язык выкован, чтобы поощрять невежество и охранять привилегии, он подобен доспеху, отполированному до невыносимого блеска, оболочке, с которой рыцарь давно расстался. Но таков он есть: глупый, хищный, Слезливый. Он вызывает благоговение школьников, дает убежище тиранам, пробуждает вымышленные воспоминания об устойчивости, о согласии общества.
Она убеждена, что когда умирает язык — вследствие небрежности, неприменения, пренебрежения, безразличия, — или когда его убивают по указу, в его гибели виновата и сама она, и все, кто пользуется языком, кто создает его. В ее стране дети поотрывали себе языки и используют пули, чтобы преодолеть безгласность, лишенную и лишающую речи, речи, от которой отказались взрослые, речи, которой они не пользуются ни для того, чтобы найти смысл, ни для того, чтобы руководить, ни для того, чтобы высказать любовь. Но она знает, что на убийство собственного языка способны не только дети. К этому склонны инфантильные главы государств и торговцы властью, чья зияющая пустотами речь никак не связана с уцелевшими у них человеческими побуждениями — ведь они говорят только с теми, кто подчиняется им или только для того, чтобы добиться подчинения.
Систематическое разграбление языка можно определить по склонности его носителей забывать о его тонких, сложных, повивальных свойствах во имя угрозы и порабощения. Деспотический язык не только определяет насилие — он сам насилие; не только определяет границы знании, но ограничивает знание. Будь это темный государственный язык, или псевдоязык безмозглой медиа, или высокомерный, но окостеневший академический язык, или продающийся вразнос язык науки; будь это тлетворный язык закона-лишенного-нравственности или язык, предназначенный для отчуждения национальных меньшинств, прячущий под литературной наглостью расистскую суть, — его следует отбросить, выхолостить, разоблачить. Это язык-кровопийца, хорошо защищенный, прячущий под покровами респектабельности и патриотизма свои фашистские сапоги, непрерывно опускающийся к самым нижним пределам, к пучине разума. Сексистский язык, расистский язык, теистский язык — вот типичные языки власти, они не могут позволить и не позволяют появиться новому знанию, они препятствуют обмену идеями.
Старуха полностью сознает, что ни корыстолюбца-интеллектуала, ни алчного диктатора, ни продажного политика или демагога, ни обманщика-журналиста не убедят ее размышления. Существует и будет существовать язык воспламеняющий, способный вооружить граждан, чтобы они убивали друг друга на площадях и в зданиях суда, в почтовых отделениях, в спальнях, на аллеях и бульварах; язык взволнованный и возвеличивающий, но не говорящий ни слова о горечи и опустошении, вызванных ненужной гибелью людей. Существует и будет существовать далее уклончивый язык, одобряющий насилие, пытки, убийство. Существует и будет существовать далее обольстительный язык-мутант, предназначенный для того, чтобы душить женщин, забивая им горло, как гусиным паштетом, их собственными непроизносимыми, переходящими все границы словами; он будет скорее языком надзора, маскирующегося под исследование; языком политики и истории, пытающихся умолчать о страданиях миллионов; языком, заставляющим трепетать разочарованного, а ограбленного броситься на соседей, высокомерный псевдоэмнирический язык, ловко запирающий творческую личность в клетку неполноценности и отчаяния.
Однако, скрытое под красноречием, романтическим ореолом, учеными ассоциациями, волнующее или соблазнительное, сердце такого языка ослабевает или, возможно, не бьется совсем — если птица уже мертва.
Она думала о том, чем могла бы быть история любой дисциплины, если бы от нее не требовалось, чтобы она тратила жизнь и время — как предписывают рационализация и господствующие представления — на фатальные рассуждения об исключительности, перекрывающие доступ к знанию как для исключающего так и для исключения.
То, что Вавилонская башня не была воздвигнута, принято считать несчастьем. Распри — или тяжесть многих языков — помешали возвести ее. Единый язык мог бы помочь строительству, и небеса стали бы досягаемы. Чьи небеса? — задает она вопрос. Какие? Возможно, достижение Рая оказалось бы преждевременным, опрометчивым, если ни у кого не нашлось времени понять другие языки, другие взгляды, другое изложение фактов. Если бы нашлось, воображаемый Рай мог бы обнаружиться у них под ногами. Разумеется, запутанный, требовательный, но Рай, увиденный как жизнь, а не как небеса загробного существования.
Ей бы не хотелось оставить у своих юных визитеров впечатление, что язык должен оставаться живым, просто чтобы существовать. Жизненность языка — в его способности изображать действительную, вымышленную и возможную жизнь тех, кто говорит на нем, читает и пишет. Иногда ему приходится занять место опыта, но не заменить его. Он изгибается дугой, стремясь туда, где может быть смысл. Когда Президент Соединенных Штатов понял, что его страна превратилась в кладбище, он сказал: «Мир не обратит особого внимания на то, что мы здесь говорим. Но он никогда не забудет того, что мы сделали». Его простые слова обладали жизнеутверждающей силой, поскольку не скрывали, что 600 000 человек погибли в катаклизме расовой войны. В этих словах и звучал отказ, восславлять, презрение к «подведению итогов», подтверждение «невозможности что-либо добавить или отнять». Это трогает ее как подтверждение, что язык никогда не оправдает жизнь целиком и полностью. И не должен. Язык не может быть связан с рабством, геноцидом, войной. Он не должен высокомерно жаждать этого. Его сила, его счастье — в стремлении к невыразимому.
Великий или убогий, роющийся в книгах, разрушающий, отказывающийся от святости; хохочущий во всю глотку или перешедший в неартикулированный крик, сделавшийся особо отобранным словом или обдуманным молчанием — невредимый язык устремляется к знанию, а не к разрушению. Но кто не знает о существовании литературы, запрещенной из-за того, что она задает вопросы, опозоренной из-за того, что она содержит критику, вымаранной из-за того, что она альтернативна? А сколько людей было возмущено мыслью об уничтожившем себя языке?