Медленно продвигаясь вперед, возвращаясь, перечитывая, размышляя, подбирая то одно, то другое толкование прочитанного, она злилась на Гертельсмана все больше и больше. Ей стало казаться, что он написал «Кровавый рассвет» с одной-единственной целью: раздавить читателя, не позволить ему живым добраться до конца книги. Писатель хотел заставить незнакомого ему читателя вступить в борьбу с книгой, хотя знал, что он обречен на провал, ибо книга не могла не победить его.
Время бежало, и до утра осталось всего ничего.
Если ему и вправду дали Нобелевскую премию за «Кровавый рассвет», то при этом, вероятно, опирались на ту же логику, что при награждении генерала, который ради победы в бессмысленном сражении или братоубийственной войне уничтожил сотни тысяч невинных людей.
Пелена сна потихоньку обволакивала Ванду, и у нее уже не было сил сопротивляться. Окончательно отупев от безжалостных ударов книги, она не видела смысла читать ее дальше. С какого-то момента уже не имело значения, успеет ли она дочитать до конца. Ванда давно пребывала в каком-то летаргическом состоянии, чувствуя себя так, будто ее отравили. Мелькнула даже мысль, что Настасья нарочно подсунула ей экземпляр книги, в которой странички были намазаны каким-то снадобьем. Потом книга выпала из рук и упала ей на грудь, но Ванда даже не заметила, ибо она уже крепко спала.
Когда будильник зазвонил, Ванда вскочила с ощущением, что только что сомкнула глаза и проспала не больше десяти минут, но фактически с тех пор прошло почти два часа. Глаза продолжали смыкаться, и казалось, что нет такой силы, которая могла бы поднять ее с постели. Она не могла даже пошевельнуться. Последним усилием воли заставила себя окончательно открыть глаза, вспомнив о Яворе и других коллегах, которые должны были работать всю ночь. Надо сказать, что мысль о них не пробудила в ней чувство вины, чтобы все-таки встать. За окном было уже светло. Если б она жила пониже, наверняка услышала бы и пение птиц. Книга свалилась на пол. Ванда взяла ее в руки и попыталась вспомнить, до какой страницы она дошла, прежде чем уснуть. Но не смогла. Вероятно, придется начать сначала уже сегодня вечером, а может быть, если удастся, и пораньше.
Что-то внутри нее сопротивлялось этому решению, но так тихо и неуверенно, что она не сразу поняла. А кто сказал, что она должна прочитать книгу до того, как пройдут семьдесят два часа, отпущенные похитителями? Она сама все выдумала, потому что решила, что сможет обнаружить в книге какой-то невидимый след или хотя бы намек на нечто такое, что сможет повести ее дальше. Одного-единственного слова было бы достаточно.
Но ничего подобного не было.
Если бы было, Ванда вряд ли смогла бы заснуть.
Значит, книга бесполезна.
Но несмотря на это, она все же решила дочитать ее до конца, а потом прочитать и другую. Она не помнила ее названия, но не стала напрягаться. Ведь книга лежит на кухонном столе, она не могла испариться оттуда. Так что ей не избежать чтения. Это было компенсацией за столько лет, в течение которых ей не доводилось испытывать блаженство от прикосновения к книге, от погружения в звенящую, плотную тишину.
Она с трудом доковыляла до ванной и долго плескала себе в лицо ледяной водой. Кожа ее раскраснелась, глаза опухли. Вообще-то, выглядела она ужасно, но ничего нельзя поделать. Быстро оделась, одним глотком выпила остатки холодного кофе, ожидавшего ее на кухонном столе вместе со второй книгой Гертельсмана. «Бедняки» — вот как она называлась. Ванда машинально пролистала ее. Было много диалогов, и это уже хорошо. Раз есть диалог, значит, есть история, есть какое-то развитие. Можно начать сегодня вечером, ведь все равно ее придется прочитать.
Но сейчас надо торопиться. Последние сутки можно считать потерянными, если только Крыстанову и его команде не удалось обнаружить что-то новое. Но в таком случае они бы ей позвонили. А если бы «всей полиции», как изволил выразиться министр, удалось напасть на след похитителей, шеф уже давно бы стал трезвонить, чтобы сказать ей, что он о ней думает. Но все молчали.
Ванда чувствовала себя так, как должен чувствовать себя человек у края пустыни, которую предстоит перейти, но трудно решиться сделать первый шаг. Если и завтрашнее начало дня будет таким же, как сегодня, то можно безнадежно опоздать. Невидимый противник не пугал ее так, как ее собственная беспомощность. Она все никак не могла понять, откуда надо начать работать над делом Гертельсмана, чтобы появилась хоть крохотная надежда успеть его вызволить.
Кроме того, ее не покидало неприятное чувство, что Система ведет какую-то свою игру. Впрочем, вчера Гергинов сказал ей об этом почти в открытую, но Ванда интуитивно ощущала, что за якобы политической мотивировкой прячется нечто иное. Речь не шла о каком-то сложном механизме, все было гораздо более прозаичным — деньги и власть. Считалось, что с помощью этих двух составляющих можно уничтожить государство, но, в сущности, они просто облегчали переход из одного агрегатного состояния в другое, в зависимости от того, какое из них необходимо в данный момент. Нет, в Системе, как впрочем, в любом силовом механизме, было заложено нечто огромное и незыблемое, которое в последнее время все чаще работало вхолостую, превращая в общем-то благородный, на первый взгляд, лозунг о неизбежности зла в открытую угрозу. Иногда Ванде даже казалось, что угроза может быть направлена и на таких, как она, поэтому на протяжении многих лет твердо противостояла всем попыткам, пусть даже немногочисленным, представить ее к повышению по службе. Там, где она сейчас находилась она, по крайней мере, знала, на чьей стороне играет. А на вершине иерархии четкость границ размывалась, именно это и было той особенностью, которой никто не мог избежать. Конечно, нельзя говорить, что все без исключения были коррупционерами или преступниками, как раз наоборот. Но не быть ими помогали собственные представления и сила воли. А вот все остальное было тем фундаментом, на котором строилась государственная система.
«Весь мир», — уточнила Ванда, пересекая собственную гостиную с пистолетом в одной руке и дамской сумкой в другой.
Уткнувшись носом в стенку террариума, Генри внимательно следил за ней. За ночь он успокоился, даже выглядел немного унылым. Ванде стало жалко игуану. С ее стороны было нечестно оставлять его одиноким и беспомощным, пусть даже в ярости. Она была привязана к игуане и наивно любила приписывать ей человеческие качества, хотя отлично сознавала, что для Генри ее привязанность не имеет никакого значения. Например, она была уверена, что Генри хочет быть свободным. Ничего другого Ванда придумать не могла. Она не хотела даже на секунду представить себе, что совершенно его не понимает, и что он ничего не хочет. Во всяком случае, от нее.
Когда-нибудь, мечтала Ванда, у нее будет достаточно денег, и она сможет подарить себе путешествие в страну, где водятся игуаны, и тогда она выпустит Генри к его собратьям. Наверное, они быстро расправятся с ним, но об этом Ванда не хотела думать. Кроме того, до тех пор Генри мог вырасти до размеров комодского варана, что провалило бы весь ее спасательный план.
Лифт снова не работал, и Ванда побежала вниз, стуча каблуками. «Как обыкновенная чиновница», — подумала она, и это сравнение неожиданно ее развеселило.
От бессонной ночи и бессмысленного чтения голова была тяжелой и пустой. Почему она решила, что должна думать только о Гертельсмане? А он, когда писал книгу, неужели думал о ком-то, кроме себя? «Да, господин нобелевский лауреат, — мысленно упрекнула его Ванда, — вы мне совсем не помогаете!» Словно для Эдуардо Гертельсмана его собственное спасение уже не имело никакого смысла.
7
Когда зазвонил телефон, на часах было 7.28. Ванда уже почти добралась до работы. Звонил Васил — один из ее коллег, которому накануне вечером поручили следить за литературным агентом.
— Мы в аэропорту, — сообщил он Ванде.
— Господи! Что вы там делаете?
— Полчаса назад объект покинул отель. У нее был чемодан и небольшая сумка. Она взяла такси. Проверили: в 9.10 есть рейс на Цюрих через Вену.
— Васил, не спускайте с нее глаз! Я постараюсь добраться как можно быстрее. На всякий случай предупредите начальника смены Пограничной службы, пусть они ее задержат. Выдумают какую-то причину и задержат. Не пускайте ее в самолет, пока я с ней не поговорю. Даже если для этого ей придется пропустить рейс. Полетит на другом. Найдем способ.
Ванда резко развернулась прямо посреди улицы и вклинилась в колонну машин, ожидающих на светофоре. Едущий навстречу трамвай чуть было не снес ей багажник. Водитель трамвая яростно засигналил, и по движению губ Ванда поняла, куда он нее послал. Сзади тоже загудели, она, в свою очередь, ответила. Жалко, что она на своей машине, а не на служебной, с мигалкой — хотя люди уже давно не уступали полиции дорогу, даже наоборот, некоторые водители нарочно мешали. Ванда резко крутанула руль, выбралась из колонны машин и помчалась прямо по трамвайным рельсам. Когда поравнялась со светофором, зажегся желтый свет, и она, обогнав остальных, стрелой полетела в аэропорт.
Несмотря на все предпринятые маневры, пробки на дорогах в это время суток были такие, что Ванда просто не могла ехать быстро. Во время очередного вынужденного простоя она обычно хваталась за сигарету как за спасительную соломинку, словно это могло каким-то чудом подстегнуть машины, мешающие ей вырваться вперед. Ванда даже убедила себя, что эта тактика и вправду работает. Но теперь сигарет у нее не было, так как ночью она выкурила все свои запасы, пытаясь понять загадочную книгу Гертельсмана. Утром купить не успела, потому что так рано ни один магазин не работал. Конечно, чтобы хоть немного отвлечься, Ванда могла бы включить радио, если бы его не украли почти сразу после того, как она приобрела «опель». Покупать другое она не стала, потому что сочла это бессмысленным. Все равно машину снова взломают. Эта игра взломщикам никогда не надоедала. Она знала, кто это: воспитанники Детской комнаты, только из другого района.