Вместе с тем она не собиралась сдаваться, все еще нет. К тому же у нее еще оставалось время, правда, немного, но вполне достаточно, чтобы дочитать эту проклятую книгу. С ее страниц струилось страдание, которое невозможно было назвать фальшивым. Вся она была пропитана высокомерием, которое тоже было искренним. Ванда никак не могла понять, почему подобную беспардонность позволяет себе человек, бегущий за Смертью, словно за морковкой, привязанной к палке. Причем палку держит сама Смерть, уничтожившая всех, кто был рядом с ним.
Это не от отчаяния, не от того, что ему было, что терять, а как раз наоборот, — он надеялся выиграть. Вечность поманила его за собой уже там, среди развалин, или еще где-то, где молодой Гертельсман провел много месяцев, прячась среди нечистот. Ванда, может, и не понимала многого в книге, но истинное лицо писателя уже проступало. Ничего случайного не было. Все было собрано и тщательно исследовано, чтобы потом использовать для неясных и сомнительных целей во имя того, что, по мнению таких, как Гертельсман, называлось искусством.
«Страдание — это зеркало гения», — вдруг пришло ей в голову. Независимо от того, что он видит в зеркале, в конечном счете, он видит себя.
Эта мысль настолько ей понравилась, что захотелось ее записать. Но поразмыслив, она решила, что не может претендовать на полное авторство. Наверное, она ее где-то вычитала, и сейчас ее память, разбуженная кровью и рассветом книги Гертельсмана, услужливо подсунула ей в знак протеста против напористости нобелевского лауреата.
А дальше стало еще труднее.
У Ванды не было опыта чтения великих книг, и она почувствовала, что задыхается. В конце должно было произойти нечто страшное, гораздо более трагичное, чем просто завершение сюжета. С уверенностью можно было сказать, что герой останется в живых просто потому, что у книги не было героя. Значит, случится что-то другое.
Ванда не выдержала растущего напряжения и решила немного отвлечься. Она походила по комнате, потом вышла на балкон. Гроза окончательно ушла, но дождь еще продолжал тихо и монотонно моросить.
Ванда вдруг успокоилась. Она вернулась на кухню и вновь уселась за стол. Оставалось еще четырнадцать страниц, и она твердо решила прочитать их, не вставая. «На одном дыхании», — приказала она себе. Она проглотит их, как глотают лекарство — яд или слабительное — одним глотком. И будь что будет!
И она прочитала их разом.
И ничего не произошло.
Последняя страница была заполнена текстом до середины.
Ванде страстно захотелось выбросить тощую книжонку с балкона, но она удержалась. Вместо этого чинно закрыла томик и резким движением отодвинула его на край стола.
«Кровавый рассвет» был прочитан. А инспектор Беловская испытала гадкое чувство, что ее обманули. Ее обманул Гертельсман. Именно он и есть автор какой-то чудовищной комедии, единственной целью которой было убедить мир в том, что он гениален. И ему, судя по всему, удалось это сделать, так как мир не только убедился, но даже вручил ему премию.
Ванда не могла определить, что именно она ожидала от книги, но это явно должно было быть физическое воздействие, воплощение той неукротимой, кровожадной мощи, с которой Гертельсман на нее обрушился. И совсем не потому, что она перед ним провинилась, а потому что просто-напросто дерзнула открыть его хваленую книгу.
А в результате ничего не произошло.
Ванда не могла определить, как бы она реагировала, если бы что-нибудь все же случилось, например, разразилась бы страшная буря? Или в ее маленькой квартире обрушился потолок…
Одно было ясно: приходится иметь дело с очень непростой личностью. И единственным утешением было то, что Гертельсман в данном случае — жертва. Если бы он был преступником, у них вообще не было бы шансов раскрыть дело.
Отлично сознавая, что поступает безрассудно, ровно в десять она подъехала к автозаправке, на которой накануне вечером встречалась с Бегемотом. Несмотря ни на что, Ванда решила не нарушать их договоренности, хотя точно знала, что даже если Бегемот вернулся в Софию, он не придет на встречу. Она же обязательно должна была приехать, чтобы в этом лично убедиться. К тому же чисто теоретически все-таки существовала минимальная вероятность того, что Бегемот появится, откуда-то приползет. «Одна на миллион, — сказала себе Ванда. Но потом подумала и поправилась, — скорее, на миллиард».
Конечно, в подобные чудеса она не верила. Перспектива потерять столь ценного информатора должна бы ее как сотрудника полиции смутить. Но, по сути, Ванда нисколько не жалела о том, что ей, скорей всего, придется расстаться с лукавым и наглым экономистом Электрода, которого она на дух не выносила. Мысль о том, что она его больше никогда не увидит, вызывала чувство облегчения. Самое большее, что может случиться в один прекрасный день, когда хозяин задумает вывести его из игры: Ванде и ее коллегам придется выволакивать его окровавленное, изуродованное тело из какого-нибудь темного подъезда.
С тех пор, как она подъехала, прошло десять минут, Ванда решила подождать еще десять. По сути, она обманывала себя, что предпринимает какие-то действия. Ожидание Бегемота казалось ей гораздо более легкой задачей, чем неясное развитие истории с Гертельсманом. Ей и вправду нечем было заняться сегодня вечером, а кроме того, ее тревожило предчувствие, что и завтра будет то же самое.
Конечно, все было бы по-другому, будь у нее семья, как у Крыстанова. Тогда, наверное, и ей приходилось бы мчаться в детский садик, чтобы успеть забрать малыша, который опять остался последним, или упрекать мужа за то, что он не интересуется семьей, приходя домой всего на несколько часов, чтобы поспать. И тогда она вообще отказалась бы ходить на ночные встречи с разными гангстерами, от которых ничего хорошего не приходится ожидать, особенно если ты их как следует прижал к стенке.
Однако ей никогда не хотелось иметь детей. Они ее пугали, она не имела представления, что с ними делать. Все дети были маленькими, глупыми, слишком хрупкими и абсолютно неуправляемыми существами. Они требовали безграничного терпения, непонятно было, чего от них можно ждать. Они напоминали Ванде ходячие черные дыры, поглощающие на своем пути все и вся, прежде всего силы и даже жизни своих родителей. Когда появлялись дети, родители переставали быть прежними людьми. Они становились скучными и уязвимыми и сами сознавали это. Называли это счастьем, изо всех сил стараясь скрыть, насколько они из-за него несчастны.
В отличие от них, Ванда не стремилась во что бы то ни стало быть счастливой. Больше всего она любила свободу, пусть даже ей нечем было ее заполнить.
Ей вдруг пришло в голову, что она не знает, у Крыстанова — девочка или мальчик, не говоря уже об имени. А они, вроде как, близкие друзья… Возможно, он принадлежал к тем людям, которые четко разграничивают личную и профессиональную жизнь, а может, не рассказывал о своей семье просто потому, что нечего было рассказывать. В сущности, кто бы мог с точностью определить, что за человек Крыстанов?
«В наши дни никому нельзя доверять», — сказала себе Ванда и внезапно вспомнила о матери. Любая мысль о ней моментально вызывала чувство тревоги и вины. Интересно, что она сейчас делает? Здорова ли? Вспоминает ли о ней просто так, с нежностью, а не только для того, чтобы выплеснуть на нее очередные упреки?
Ванда должна ей позвонить. Причем, это нужно было сделать давно.
Решившись, Ванда набрала номер ее мобильного. Было уже поздно, но мать никогда не ложилась раньше полуночи, хотя она могла изменить своим привычкам.
Ванда слушала гудки, плотно прижав мобильный к уху. Глянула в зеркало обратного вида, и на миг ей почудилась какая-то плотная тень, почти прижавшаяся к земле. Так могло быть, если бы человек продвигался пригнувшись или ползком. Но это могла быть также тень уличной собаки. Не услышав ответа, Ванда нажала кнопку отбоя. И вправду, было уже поздно. Она попробует связаться с матерью завтра или в какой-то другой день. Когда она снова глянула в зеркало, там уже никого не было, кроме ночи.
За последние два дня она намерзлась больше, чем за всю зиму. Весна поступила очень коварно: она просто вернулась обратно — туда, откуда пришла. Ванда никак не могла согреться, и пышная зелень, густо покрывшая весь город, ее совершенно не радовала. Кроме того, ее раздражали лишний вес, который она успела набрать зимой, постоянная нехватка денег, а также дело Гертельсмана, которое так и не сдвинулось с мертвой точки.
«Почему кругом одно невезение, — подумала Ванда. — А ведь я была уверена, что хуже уже не может быть».
Нужно выспаться и обо всем забыть. Если не поможет, то, по крайней мере, не навредит.
Это был единственный план, который созрел к тому моменту, когда она вернулась домой. Часы показывали почти полночь.
Ванда решила принять душ. В этом удовольствии она не могла себе отказать. Она встала под горячие струи и стояла так до тех пор, пока пальцы на ногах не покраснели. Она так бы и жила под душем, если бы это было возможно. Или могла бы поставить кровать в ванной и спать под водяными струями.
И тут Ванда почувствовала, что острые, жгучие, как раскаленный песок, слова Гертельсмановой книги вновь овладевают ее сознанием, словно решив поселиться там навсегда. Как будто она подцепила какой-то устойчивый вирус, от которого нет спасения. Если бы ее спросили, о чем «Кровавый рассвет», она не смогла бы ответить. Единственное, в чем она была уверена, так это в том, что выполнила один пункт своего, все еще бесполезного, плана — прочитала книгу. Однако несмотря на то, что она прочитана, каким-то невероятным образом он продолжает ее преследовать.
Ванда вспомнила о настойчивом совете Настасьи Вокс еще при первом их разговоре. А что, если литературный агент просто-напросто обманула ее? Попыталась направить по ложному следу и теперь издевательски смеется над ней? Ведь мисс Вокс недвусмысленно дала понять, что болгарскую полицию она воспринимает только как досадную и неизбежную данность, а инспектора Беловскую — чуть ли не как личного врага.