— Не отвечает, телефон выключен, — сказала Ванда хриплым голосом после того, как автоответчик трижды сообщил ей об этом.
— Значит, позвонишь позднее. Или завтра утром.
Ванда кивнула. Подождала еще несколько минут, но шеф молчал. Он продолжал прикрывать глаза ладонью, только пальцы уже не шевелились. Не сказал и свое обычное: «Свободна». Ванда вышла из комнаты, тихонько закрыв за собой дверь, обитую искусственной кожей. Если бы снаружи торчал ключ, она бы ее заперла.
В груди разрасталась жгучая боль от обиды и негодования.
В туалете на нижнем этаже никого не было. Ванда опустила крышку унитаза и села на нее. Ей хотелось плакать. Хотелось закатить в этом вонючем туалете истерику, а потом вдребезги все разбить, чтобы вода хлынула вниз по лестнице, смывая нечистоты. Может быть, тогда ее душе станет легче…
Несмотря на усилия, она так и не смогла заплакать. Пережитое унижение не отпускало ее, грозя задушить, но она не знала, как с ним справиться. Душа продолжала метаться в выстроенных Вандой стенах, биться в закрытую дверь, не находя даже крошечной щели, через которую она смогла бы вырваться на свободу и хотя бы на пять минут убежать от самой себя. А ведь инспектор Беловская так крепко забаррикадировалась внутри, так хорошо укрепилась, так старательно вышколила себя. Именно поэтому и молчала все это время. Не из страха перед начальством, не из слабости или нерешительности. Она ни слова не сказала в свою защиту только потому, что была уверена: сильному не нужна никакая защита. Именно поэтому и сидела сейчас на крышке унитаза, напрасно стараясь освободиться от этой псевдосилы, чтобы не взорваться. Вот только от долгого молчания и смирения душа настолько очерствела, что Ванда скорее могла рассыпаться на мелкие осколки, нежели заплакать.
Наконец она нехотя поднялась с крышки, машинально спустила за собой воду, подошла к раковине и долго плескала водой себе в лицо, с особой яростью растирая глаза. Когда наконец-то перестала и посмотрела на себя в зеркало, лицо, которое она там увидела, скорее принадлежало женщине, которую долго и беспощадно били.
Крыстанов сидел за столом в той же позе, в которой она его оставила. Ванда вообще не хотела, чтобы он ее видел в таком состоянии, поэтому испытала новый прилив раздражения от того, что он еще не ушел. Ее не успокаивала даже мысль о том, что если бы она решила рассказать о произошедшем, то Крыстанов понял бы ее, как никто другой.
Но у нее не было намерения кому-либо что-либо рассказывать.
«Проклятый трудоголик, — подумала Ванда. — Как только его жена терпит!»
— Ты где задержалась?
— Вышла покурить, — солгала Ванда, хотя это прозвучало глупо, так как сигареты, которые она купила, возвращаясь из Малиново, лежали на столе. Ну и что, пусть поймет, что она врет. Не хватало еще и перед ним оправдываться.
— А я нарыл довольно интересные вещи об этом Войнове, — продолжил Явор, даже не взглянув на нее.
— Интересные для нас или вообще?
— Пока что в принципе интересные, но кто знает…
— И что же?
— В девяносто восьмом году он зарегистрировал профессиональное писательское общество «Независимые писатели за свободу слова», которое за пять лет существования смогло привлечь в свои ряды двадцать человек и провести три литературных форума, в том числе, и в Софии, после чего благополучно распалось. Потом он попробовал себя в качестве издателя, но очень быстро прогорел. Издал всего четыре книги, все четыре написаны им самим. Работал журналистом, учителем, потом снова журналистом. Пробовал себя в качестве драматурга в каком-то частном театре, который также прогорел, а потом вообще неясно, на какие средства он существовал. Кроме того, он — автор тридцати книг, представляешь?!
— И все это ты нашел в сети?
— Нет, конечно, — засмеялся Крыстанов. В интернете о нем почти ничего нет. Мне рассказал Стоев. Он разговаривал с женой Войнова, когда ее пригласили на опознание. Кроме того, у Войнова была любовница, о которой жена, по понятным причинам, отказалась говорить. Но завтра ее разыщут.
— Фу, какая пошлость! — сказала Ванда.
— А в нашей базе данных о нем вообще ничего нет. Выглядит чистым.
— Но чистые не кончают с пулей в голове.
Крыстанов только теперь взглянул на нее.
— Что с тобой?
— Ничего, все в порядке.
— Шеф позвонил незадолго до того, как ты вошла в комнату.
— И что?
— Сказал, чтобы мы особо не занимались этим Войновым, но и не упускали его из виду, потому что в противном случае коллеги из Перника перехватят это дело.
— Хорошо.
— Кроме того, я говорил с прокурором, который будет вести дело. Завтра он пошлет швейцарцам официальный запрос. Таким образом, если это пройдет, у нас появится информация о том, что там происходит.
— Супер.
— Да что с тобой?
Ванда ничего не ответила и притворилась, что проверяет почту. Вообще-то, она и вправду проверила, но ящик был пуст — кроме административных сообщений, ничего интересного там не было.
— Иди домой, — предложил ей Крыстанов. — Ты сегодня устала, неплохо бы немного отдохнуть. Тебе надо выспаться. Пока я не вижу, что еще мы можем сделать.
— Мы? Да ты чудесно справляешься один.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ровным счетом ничего.
Ванда почувствовала, что начинает терять контроль над собой, и от этого ей стало легче и даже приятно. И не потому, что она сознательно искала ссоры, наоборот. Но если она не может избежать конфликта, то, может быть, лучше его устроить прямо сейчас? Словно ей удалось, наконец-то, пробить свою скорлупу.
— Я говорю это потому, что дело Гертельсмана должны были поручить тебе. А меня бы дали тебе в помощники, если ты вообще нуждаешься в помощниках. Неужели ты не понимаешь, что происходит? Да я просто забуксовала. Ничего не делаю. И это началось не сейчас, давно началось. Еще до того, как меня отправили в Детскую комнату. Я задаю себе вопросы и не могу на них ответить. Простые, ясные вопросы, а не какие-то экзистенциальные закидоны. Я хочу работать, но не могу. Мой мозг ссохся, меня словно парализовало. И, самое главное, — я не могу разобраться в том, что делается. Все, чем мы занимаемся, кажется мне бессмысленным. Как, в таком случае, я смогу тебе помочь?
— Просто ты себя жалеешь.
— Что?
— Жалеешь себя, вот что. А это уже нехорошо. Тебе действительно нужно отдохнуть.
Крыстанов произнес это настолько тихо и серьезно, что Ванда подумала, что он и вправду озабочен ее состоянием. Вместо того, чтобы на него обидиться, она размякла.
— Да от чего я устала? Я и вернулась-то всего три дня назад.
— Давай, топай, — настоял Крыстанов, больше не поворачиваясь к ней и не обращая внимания на ее слова. — Вернись домой и ляг пораньше спать. Если случится что-то важное, я тут же тебе позвоню. Но не думаю, что сегодня ночью что-то произойдет.
Впервые с того времени, как они работали вместе, Ванде пришла в голову мысль, что ей нужен именно такой мужчина. Но, устыдившись этой мысли, она прогнала ее и стала собираться. Потом молча помахала рукой и вышла из комнаты.
«Да кто его знает, какой он дома, — думала она, спускаясь по лестнице. — Может, бирюк бирюком, слова не вытянешь, или постоянно задирается, стараясь все свои проблемы переложить на жену. Этот Явор Крыстанов может быть любым, когда он знает, что его никто не видит».
Только инспектору Ванде Беловской этого не дано узнать.
11
Под ветвями каштанов
городу снится утро
в густой тишине.
После такого долгого дня даже самая темная ночь кажется призрачно-белой. Именно там, где день мечтает закончиться и навсегда погрузиться в ад, куда стекают все бессмысленно проведенные дни, ночь бросает якорь и безжалостно удерживает его в собственной реальности, озаренной отблесками потустороннего света, зажатой в безвоздушном пространстве некой инопланетной, прилетевшей из другого измерения вечности. Такую ночь трудно назвать антиподом дня. Она — просто-напросто его пародийное продолжение, водевиль, слепленный из скудных остатков драмы. Подобный день отделяет от следующего тонкая мембрана истощения, через которую вместо питательных веществ просачиваются лишь ядовитые соки огорчения.
Несмотря на усталость и непроходящую обиду, Ванда все же сумела заснуть. На этот раз она решила обойтись без снотворного, от которого и без того не было пользы. Вместо этого раскрыла книгу и продолжила читать с того места, на котором остановилась предыдущим вечером. «Бедняки» не вызывали никакого интереса, словно Ванда выполняла некую служебную обязанность, заранее зная, что это бесполезно. Обида иногда вспыхивала с новой силой на очередной странице книги, которую Ванда перелистывала почти машинально, но в конце концов сморила ее, и Ванда незаметно уснула, словно несправедливо наказанный ребенок.
В эту ночь ей ничего не снилось. Не было и картин, связанных с работой, оставлявших в душе мощное ощущение собственного бессилия и никчемности. Как правило, в подобных кошмарах Ванда всегда была главным действующим лицом, старающимся убежать от происходящего. Этой же ночью ничего подобного не снилось, возможно потому, что сны распадались на слова и даже на отдельные буквы. При этом во сне они сыпались, как горох, словно ее собственное подсознание пыталось очиститься от них, освободиться. Многие слова она никогда в жизни не использовала, но даже если бы хотела, — не смогла бы, так как не знала их значения. Попадались слова, как, например, «палимпсест» или «сублимация», которые Ванда определяла как иностранные, но не знала, к какому языку они относятся.
Может быть, к какому-то мертвому.
Постепенно слова начали сгущаться вокруг нее, она стала выхватывать из этих сгустков целые предложения — сумбурные, бессмысленные. Некоторые даже не имели конца, так как концом служило начало другого предложения, безвозвратно и агрессивно разрушавшее то, во что оно внедрялось. Ванда испытывала чувство, что на нее сыплется все, что она когда-то слышала, читала или произносила, но выведенное на более высокий уровень. Все эти слова отпечатывались в клетках мозга, и те гибли под тяжестью мстительной силы слов. Надо сказать, что ощущение было не из приятных.