Это было сродни чтению книг Гертельсмана, только еще хуже.
Нужно было обязательно проснуться и выпить стакан воды, но она не могла. Это было не просто кошмаром, а истинным бедствием. В голове, подобно стекляшкам из калейдоскопа, дробились осколки света, и она не успевала остановить этот процесс. К тому же Ванда не могла отделаться от чувства, что все эти слова и предложения наделены каким-то смыслом, представляют собой особое послание, которое она обязательно должна прочесть, но не может. Она не понимала, почему это так важно, и неотложность задачи рождала в душе панику, из-за которой трудно было дышать. А слова продолжали сыпаться, подобно ливню, и отдельные капли сливались в непрерывные струи, превращаясь в плотную, непроницаемую массу. Ванда уже не распознавала их. Слова лезли в рот, нос, уши, глаза, проникали сквозь поры, вплетались в волосы и забивались под ногти. И тогда Ванда перестала сопротивляться. Слова были холодные и скользкие, словно рыбы. И причиняли боль, которую физически она не ощущала, но ясно сознавала, что от нее непременно умрет. Она пропустила тот момент, когда еще можно было прочитать послание, а потом оно исчезло. Ей хотелось позвать на помощь, но она не знала, кого, да и рот, который был заполнен словами из мертвого языка и обломками ее собственных зубов, не раскрывался. Во сне она решила закрыть глаза и выждать.
Они не вернутся. Никогда.
Она лежала в собственной постели, обливаясь холодным потом. Глаза ее смотрели в потолок, который Ванда не видела. Сознание слишком медленно возвращалось к реальности, и Ванда все еще не могла поверить, что это был сон, потому что где-то глубоко в душе знала, что это не так. Слеза выкатилась из глаза, скользнула по виску и исчезла в дебрях мокрых от пота волос. Наконец осознав, что ей удалось уцелеть от нашествия неземного разума, Ванда медленно повернулась на бок и натянула на себя влажное от пота одеяло, так как почувствовала холод. Она оставила окно спальни открытым, и в комнату вползала прохладная ночная свежесть.
Город спал, накрывшись тишиной, как одеялом, и Ванда взмолилась, чтобы ему не снились такие сны, которые приходили к ней. В них царило насилие, словно взятое из сказок. Оно было незаметным и вместе с тем обладало огромной разрушительной силой. Но, с другой стороны, если бы его не было, то не было бы истории, не было бы и города. Не было бы самой Ванды, как и ее жизни, похожей на удобную, но давно потертую старую одежду, которую человек с удовольствием носит дома, но стесняется выйти в ней на улицу. В глубокой темной пропасти между одним днем и другим ничего не оставалось от этой жизни, просто начинались другие события, которые наутро она уже не помнила…
Когда она сообщила родителям о том, что намерена поступить на работу в полицию, мать восприняла это известие как пощечину лично ей, и перестала разговаривать с дочерью. Ее молчание продолжалось так долго, что вновь услышав ее голос, Ванда не смогла его узнать.
Наверное, то же самое будет и сейчас. Когда Ванда наберется смелости позвонить матери, та поднимет трубку, и незнакомый, забытый голос будет исполнен такой горечью и упреками, что Ванда, инстинктивно решив, что по ошибке набрала чужой номер, скорее всего, извинится и положит трубку.
Позже, из случайных разговоров Ванда узнала, что в первые несколько лет после того, как она поступила в полицию, когда мать спрашивали, где работает ее дочь, она отвечала, что дочь в данный момент без работы. Таким образом она обеспечивала себе небольшую, но жизненно необходимую дозу сожаления, без которой не смогла бы существовать. Ванда не только ранила ее достоинство. Ей удалось избежать железного шаблона, которым мать измеряла точную формулу жизненного успеха, соответствующую формуле счастья.
Одним словом, в ее глазах Ванда в жизни провалилась.
Но все-таки, мать не всегда была такой. В памяти иногда возникала коротенькая глава из книги детства, где какая-то другая, почти незнакомая, женщина очень ее любила.
Или, во всяком случае, Ванде так казалось.
«Эх, если бы ты всегда была маленькой! — часто повторяла потом мать. — Какая была хорошая девочка! Как меня слушалась!»
И только отец, которого она всю жизнь подозревала, что глубоко ему безразлична, однажды сказал ей с непривычной тревогой в голосе: «Ванда, не становись у зла на пути! Потом тебе захочется освободиться от этого, но ты не сможешь!»
Тогда она не поняла его слов. Даже поторопилась обвинить его в недобронамеренности, и они крепко разругались. От обиды она повела себя, как законченная истеричка, наговорила кучу несправедливых и злых слов, которые неизвестно откуда взялись. Однако он простил ее, хотя она его об этом не просила.
Когда же, наконец, поняла, что он имел в виду, действительно было поздно.
Сегодня же то, что ее отец когда-то суеверно и наивно назвал «злом», стало неким организационным принципом всего ее существования. Ей приходилось делать одно и то же: вмещать все, с чем она сталкивалась, в конкретные рамки, параметры которых были предварительно определены законом, а логическое построение не всегда совпадало с человеческими намерениями. Профессия Ванды предполагала не только поиск и обнаружение невидимой, но крепкой сети, опутавшей весь мир и превратившей его в гигантскую площадку для преступлений, но и постоянную защиту своего собственного существования. Она должна была отыскивать и доводить до конца истории, начатые кем-то другим, разоблачать самых обычных, на первый взгляд, людей как носителей своих и чужих пороков, доказывать мотивы, которые были настолько прозрачными, что не нуждались в каких-либо доказательствах, бороться с невидимым врагом, чьи подобия, воплощенные в конкретную живую форму, спокойно расхаживали по улицам. Но самое плохое, что при этом ей приходилось продолжать притворяться, что она свято верит в человеческую справедливость за неимением другой.
Для Ванды это была просто работа. В ней не было ничего сверхъестественного или неожиданного. Разумеется, преступления были порой просто шокирующими, но не сами по себе, а исключительно их технические подробности. А организованная преступность практически не знала пределов. Она всегда опережала полицию, всегда ее было ровно столько, чтобы оставить достаточно следов и улик, связей и артефактов, пусть даже и в виде трупов. Беловской и ее коллегам нередко приходилось чувствовать себя археологами, чьи ужасные находки оказывались самыми ценными, потому что они копали там, где истории просто не было место, а только голое прошлое, которое взывало к мести.
При этом у нее не было ощущения, что она ведет какую-то эпическую борьбу со злом, потому что само это зло, наверное, не замечало, что с ним борются. Разумеется, Ванда боялась, что кто-то захочет ей отомстить, потому что в таком случае она оказалась бы вышвырнута из своей собственной игры. Она физически боялась не вытерпеть боли, боялась, что это может продолжаться долго, боялась удариться в панику… Но страха не было. Конечно, в полиции ей пришлось столкнуться со страшными вещами, но даже это представлялось ей незначительным нюансом в общей картине, которую невозможно было охватить целиком. К тому же ей не следовало знать слишком много. Не потому, что неведение обеспечивало ей безопасность, просто она предпочитала смотреть прямо перед собой, идя по следу, по которому ее направили. Так она чувствовала себя увереннее всего.
Однако ночью все то, что тщательно пряталось днем, оживало, и тогда становилось по-настоящему страшно. Нечто непонятное заполняло все тайные уголки ее снов, и Ванда знала, что Оно там прячется. Нечто старалось побольнее ударить по всему, что имело смысл для Ванды, что было ей дорого. И хотя Оно не имело плоти и ее с ним ничто не связывало, тем не менее, ее сознание переполнял безмолвный страх. Оно было живым организмом, хотя и не обладало телесной оболочкой. Его душой был бездонный, аморфный ужас, а мозг ему заменяла холодная расчетливость непонятного, потустороннего рефлекса. Плотью служил черный, беззвездный ящик, где пряталась ночь. И не потому, что Оно любило мрак, а потому что именно он был его домом.
Ванда не пыталась прогнать его, она даже стыдилась признаться себе в том, что Оно навещает ее с завидным постоянством. А может быть, это было просто следствием бессонницы, богатого воображения, реакцией усталого, невостребованного тела, обидой, мечтой о каких-то переменах, боязнью этих перемен и быстрого течения времени, освобождением от всего лишнего, рутиной, которая, подобно гарроте, душила ее желание жить, а также результатом потерь и наличия длинного черного, пропитанного смертью туннеля, в котором заканчивалось путешествие в один конец.
Ночью зло истязало ее душу и тело, поскольку знало ее гораздо лучше, чем она сама. Тогда она не могла найти себе места. Не существовало разделительной линии между ними. Отец оказался отличным пророком: он знал свою дочь лучше ее самой.
Слова, которые напали на нее во сне, скорее всего, тоже были частью всего этого кошмара. Нелепо, что ей приходилось метаться в постели, мучаясь собственным разладом. Нужно было спать, как спят все нормальные люди, закрыв глаза и хотя бы частично отключив мозги. И просыпаться на рассвете из-за физиологической потребности, а не из-за леденящих кровь снов, безжалостно запрограммированных чьим-то больным мозгом.
Кем? Ею самой? Системой? Или Гертельсманом?
«Хватит, — оборвала она себя. — Как будто он — Сатана».
Если так будет продолжаться, нужно принять меры. Наверное, есть какие-то лекарства, не снотворное, а что-то другое, что уменьшит силу воздействия снов и сделает собственное бессилие не таким тягостным.
«Да, я совсем расклеилась», — подумала Ванда.
Ей хотелось встать и закрыть окно, а также выпить воды. Но не было сил подняться, и она продолжала лежать лицом к стене, сунув онемевшую до нечувствительности руку под подушку.
«Если полицейские психологи меня расколют, мне конец, — продолжала думать она. — Тогда не возьмут даже уборщицей. Определят как психологически непригодную и, если повезет, засунут в какой-то третьестепенный отдел перебирать бумаги. А может, отправят меня в Академию на курсы усовершенствования английского языка. Тогда я каждый день смогу приходить на работу в туфлях на высоких каблуках и у меня будет обеденный перерыв. А потом я покончу с собой. Коллеги подумают, что это от одиночества, и будут недалеки от истины. Потому как к тому времени мама уже умрет, и я останусь одна-одинешенька на всем белом свете. Только перед этим мне обязательно нужно будет найти для Генри нового хозяина — такого, кто стал бы любить его так, как люблю его я».