С этой мыслью Ванда, наконец, заснула глубоким, без сновидений, сном, который ничто не могло нарушить. Небо за окном постепенно бледнело, покрываясь призрачной, предрассветной пеленой.
Вскоре в этот мир должен с востока хлынуть свет, и все должно было начаться сначала.
Ванда проснулась в полседьмого, когда зазвонил будильник. Она чувствовала себя необъяснимо бодро, хотя не успела как следует отдохнуть. В голове продолжало звучать стихотворение, которое она сочинила вчера. Ванда смутно помнила, что оно, быть может, сыграло какую-то роль в том, что ей довелось пережить ночью, но не знала, то ли в самом кошмаре, то ли в пробуждении от него. Она попыталась сосредоточиться, чтобы с точностью вспомнить слова, которые потерялись во сне.
Городу каштанов
в тишине под ветвями
снится утро.
Нет, кажется, было по-другому. Здесь слов меньше, чем ей казалось, и само стихотворение попроще, чем его первоначальная версия. Конечно, это не означает, что она родила некий шедевр, но все же…
Она еще несколько раз попыталась вспомнить, но только еще больше запуталась. Однако это помогло ей окончательно проснуться. Зачем ей это нужно? Ванда была абсолютно уверена, что стихотворение отложилось где-то в голове, и при первой же возможности выскочит на белый свет. И не потому, что это имело большое значение. Ванда уже давно поняла, что поэзия всегда стыдливо прячется, даже когда ее никто не ищет. И нужно особое умение и вдохновение, чтобы выманить ее наружу, но у Ванды на это не было времени, да к тому же она уже давно решила, что поэтессы из нее не получится.
С этой мыслью Ванда быстро вскочила с кровати, широко распахнула окно, быстро закончила все дела в ванной и направилась в гостиную, чтобы поздороваться с Генри.
По всему видно, за ночь плохое настроение у игуаны испарилось, и теперь это снова была молодая, добродушная ящерица, к которой Ванда, незаметно для себя, очень привязалась. Увидев ее, Ванда в который раз упрекнула себя, что все никак не найдет время, чтобы почитать какую-нибудь литературу о привычках и развитии игуан. Кто знает, может быть, именно сейчас Генри переживает какой-то свой переходный возраст и именно поэтому ведет себя странно.
«Надо же, еще одна жертва созревания», — подумала Ванда, преисполнившись нежностью и состраданием к своему питомцу. Она вынула игуану из террариума и опустила на ковер. Генри сначала вел себя неуверенно, словно впервые покидал террариум, но потом с любопытством отправился обследовать гостиную, что порой заставляло Ванду сравнивать его с молодым псом. Спустя какое-то время она снова посадила его в террариум и включила кварцевую лампу. Ящерица взобралась на ветку и блаженно зажмурилась, подставив мордочку теплу.
Поставив старенькую кофеварку на конфорку, Ванда задумалась о прошедшей ночи, но так, словно это было месяцы или даже годы тому назад. Нельзя сказать, что она чувствовала себя хорошо, но определенно иначе, чем накануне вечером, когда приехала домой. Ей обязательно нужно принять несколько важных решений в своей жизни, и пока она их не примет, так и будет оказываться в глупом положении жертвы людей, от которых, с одной стороны, она зависит, а с другой, для нее никто. По крайней мере, она так считала. Конечно, принятие подобных решений ей снова придется отложить, так как сейчас момент не был подходящим. Однако сама мысль, что не все потеряно, вселяла в нее надежду, что она сможет изменить то, что нуждается в перемене. От этого ей стало легче, и очередное откладывание процесса во времени вообще перестало ее волновать.
Кроме того, есть несколько не столь сложных вещей, исполнением которых она может заняться уже сейчас.
Ванда вернулась в гостиную, легла на пол, сунула ноги под холодную батарею центрального отопления и глубоко вздохнула.
Она смогла сесть тридцать два раза, но потом сдалась. Из кухни послышалось клокотание кофеварки и вкусно запахло кофе. Тридцать два — не столь уж высокий результат, но Ванда была довольна собой. Она ожидала, что сможет сделать не более двадцати пяти упражнений. Значит, есть еще надежда вернуть себе прежнюю форму, и кто знает, может быть, и жизнь ее улучшится.
«Наутро после убийства», — вдруг подумалось ей.
Наверное, ей нужно больше дней, для того чтобы утром она стала просыпаться отдохнувшей и с чувством, что не просто уцелела, но и невредима. Ночь подействовала на нее, как наркотик. Правда, она несколько переборщила с дозой, но все же смогла после всего этого прийти в себя.
А по сути, что же все-таки такое «это»?
Готового ответа у Ванды не было, и она предпочла именно сейчас не рассуждать. Она запомнит ощущение угрозы, но не саму угрозу. Слова, но не смысл послания.
Ванда налила себе кофе и вышла на балкон. Начинался ясный весенний день, который обещал стать лучше вчерашнего. Сверху цветущие каштаны напоминали новогодние елки, украшенные зажженными свечами. Было начало восьмого, и улица постепенно заполнялась пешеходами. Ванда вдруг вспомнила, что должна позвонить министру, но даже эта мысль не смогла ухудшить настроение. Она попыталась вычислить разницу во времени между Софией и Берлином, но быстро от этого отказалась. Знала, что всего один час, но не помнила, что нужно сделать: отнять или прибавить.
«Подумаешь», — сказала она себе. Ей дан приказ, а приказы нужно выполнять.
«Завтра утром», — сказал ей шеф. Ее не смущал даже тот факт, что международный разговор будет за ее счет.
Отыскав в телефоне номер Гергинова, она нажала на кнопку.
Голос Гергинова был сонным и хриплым, как у человека, которого выдернули из сна. Именно такой голос Ванда и ожидала услышать.
— Алло?
— Господин министр, Беловская у телефона…
— Черт возьми, Беловская, что случилось?
— Вы ведь приказали докладывать вам по делу Гертельсмана. Шеф велел позвонить вам рано утром, до того, как вы отправитесь на конференцию.
— Ты ненормальная, Беловская, — вздохнул Гергинов, и Ванда с огромным удовольствием отметила в его голосе нотки бессилия. — Ты хоть соображаешь, который здесь час?
— Шеф сказал, что это срочно…
— Что там такого срочного? Неужто вы его нашли?
— Никак нет, господин министр. Делаем все, что в наших силах, но пока безрезультатно. Впрочем, здесь случилось убийство, и сейчас мы пытаемся установить, связаны ли эти два случая.
— Я об этом знаю. Что еще?
— Ничего, господин министр.
— И ты звонишь мне в шесть утра, чтобы сказать, что никаких новостей по делу Гертельсмана нет? Ах, Беловская, Беловская… Придется поговорить с тобой, когда я вернусь…
— Как вам угодно, господин министр…
— И не звони мне больше, пока я тут, без какой-то важной причины. Понятно?
— Понятно, господин министр.
— Все, пока.
И прежде чем Ванда смогла ответить, Гергинов отключился.
В детстве, как рассказывала ее мать, Ванда была кротким и послушным ребенком. Но она отлично помнила, какую неистовую радость доставляли ей даже редкие, мелкие пакости. Именно такую радость она испытала сейчас. Да и получилось довольно естественно, потому что у нее вообще не было намерения раздражать министра или строить козни. Она позвонила, потому что так ей было приказано. И не ее вина, если приказ оказался необдуманным, даже ненужным.
«Политический приказ», — вдруг пришло в голову Ванде. Политический заказ. Подобно тому, как если бы маленький, робеющий пионер не по своему желанию оказался перед кем-то из власть предержащих. Гергинов, обладая властью, мог позволить себе играть людьми, стоявших ниже, но это не могло продолжаться долго. А потом ее шеф попросту сменит фотографии у себя в кабинете, если, конечно, и ему к тому времени не дадут коленкой под зад.
На этих фотографиях Ванды не было. И Крыстанова тоже. Как и никого из коллег.
Она допила кофе и закурила первую за день сигарету. Вершины даже самых высоких каштанов не достигали пятого этажа, и птицы на их ветвях чирикали где-то в ногах. А внизу, на уровне фундамента, София, кряхтя, пыталась вместиться в разбитую сеть старых улиц, которая давно стала ей тесной.
Может быть, именно так и приходит вдохновение…
Одежда писателя Асена Войнова, в которой он встретил свою смерть, уже прибыла из Перника. Рано утром ее привез лично инспектор Стоев, пригрозив, что без нее он обратно не вернется.
— Боится, что мы отберем у него улики, — поддразнил его Крыстанов, но Стоев пропустил это ехидное замечание мимо ушей.
Конечно, легко можно было догадаться, что убийство Войнова имеет особую значимость для перникцев, и они изо всех сил будут стараться не отдавать его. Особенно сейчас, когда шеф Ванды сказал, чтобы не торопились связывать оба случая. А все объяснялось тем, что в начале года, после традиционной инспекции областных управлений, министр устроил разнос полицейскому управлению Перника за низкую раскрываемость преступлений, а также привел в пример несколько случаев коррупции среди полицейских, которые начальники управлений попытались скрыть. В результате этого прежнее руководство отправили в отставку, и новые начальники сейчас лезли из кожи вон, чтобы отстоять свою профпригодность.
«Всесильная рука министра», — подумалось Ванде.
Ведь именно так написали тогда газеты, что министр сильной рукой добился результатов. А сам он тогда довольно опрометчиво назвал себя «могильщиком коррупции», чем вызвал лавину едких, язвительных комментариев. Но были и такие, которым он нравился, и они не замечали, когда он говорил глупости. Общественное мнение его великодушно прощало, считая, что человеку свойственно ошибаться. Некоторые усматривали в этом особое очарование.
Лишь немногие знали, что когда-то министр Гергин Гергинов блистательно исполнил в зале консерватории Этюд № 9 фа минор Фредерика Шопена. Этот малоизвестный факт был упомянут телеведущей одной студии, в которой министр появлялся по крайней мере раз в месяц.
— Значит, у вас нежная душа? — улыбаясь, спросила его тогда телеведущая.