Ванда продолжала молчать, лишь время от времени сглатывая слюну. Она не начинала разговор лишь из упрямства, так как ей было противно столь бесславно признать себя побежденной, не сказав ни слова. Но она хорошо знала, что даже одно сказанное слово может дорого ей обойтись.
— Я вас не слышу, — выкрикнула мать, и этот крик вдруг показался Ванде зовом о помощи.
— Алло, — тихо вымолвила она.
— Алло, алло, я вас не слышу, говорите громче! — не сдавался голос на том конце.
— Алло, мама, это я, Ванда.
— Алло, но кто это звонит? Как вам не стыдно издеваться надо мной?
— Мама, это я, твоя дочь.
— Бессовестные, наглые твари! — прокричала мать и повесила трубку.
У Ванды не было сил снова позвонить. Она чувствовала себя разбитой.
Мать либо совсем оглохла, либо прекрасно знала, кто звонит, и именно поэтому устроила этот цирк.
По крайней мере, Ванда услышала ее голос и убедилась, что все в порядке.
Она опустилась на пол, повернулась на бок и свернулась клубочком. Телефон положила рядом. Ей очень хотелось заплакать, но она знала, что не сможет, а потому прижала к глазам кулаки и попыталась глубоко дышать.
Суббота неслышно приближалась. Еще немного, и она ворвется к ней в дом. Ванда решила не пускать ее. Она открыла глаза и увидела, что показывают старую американскую комедию. Ванда посмотрела весь фильм без звука, а когда он кончился, так долго смеялась, что даже Генри недовольно завозился и повернулся к ней спиной. Наверное, если бы мог, он бы от нее сбежал. Но к счастью, игуана была надежно закрыта в своем стеклянном саркофаге, и Ванда была единственным ее другом, ее защитником и богом.
В известном смысле Ванда была ей матерью.
13
Грусть живет вечно —
сухой цветок, позабытый
в книге.
Ванда беспробудно проспала всю ночь, почти восемь часов. Может, из-за того, что не стала читать перед сном, а может, потому что после неудавшегося разговора с матерью позволила себе выпить. Сон был глубоким и безмолвным, без сновидений и страхов. Она проснулась еще более отдохнувшей и бодрой, чем предыдущим утром. Правда, ей не удалось улучшить свой рекорд в качании пресса — всего двадцать восемь раз, но даже это не испортило ей настроения. Возможно, исчезла амбиция, или она просто начала свыкаться со своим новым «я».
Ванда вспомнила, что вчера она все же не выдержала и переключила телевизор на тот канал, где гостем в студии был Гергинов. На нее произвело впечатление, что его словарный запас очень изменился с того времени, когда они работали вместе. Он говорил, как человек, который разом выучил много новых слов, но не знает, как и когда их использовать. А его глаза под прицелом камеры выглядели какими-то пустыми.
«Это наше будущее», — сказал Гергинов, хотя Ванда давно уже перестала понимать, о чем именно он говорит, и ухватилась за слово «будущее», потому что оно звучало знакомо.
В нем было что-то обнадеживающее.
Ванда пила коньяк, ибо ничего другого у нее не было. Понемногу отпивала прямо из бутылки, которую достала пустой наполовину, но утром нашла у кровати полностью опорожненной.
А потом вдруг наступила суббота и началось то будущее, о котором Гергинов вещал накануне.
Машин на автомагистрали почти не было, к тому же она была открыта, так что Ванда добралась до Малиново очень быстро. В восемь она уже въезжала в село. Площадь, как и прежде, была пустой. Для очистки совести Ванда постучалась в закрытую дверь мэрии, после чего отправилась в корчму. Вчерашних старцев не было, корчма тоже еще не работала, а без клиентов она выглядела, как и все постройки вокруг, которые, наверное, уже и не помнили, когда в них ступала нога человека.
Ванда направилась к магазину, заметив его метрах в пятидесяти отсюда. На двери висело расписание. В нем указывалось, что выходной день — воскресенье. И, как сказал Стоян, магазин открывался в восемь.
Однако сейчас он был закрыт. Ванда обошла вокруг, но никого не увидела. Потом вернулась на площадь и подогнала машину к магазину, решив подождать. В конце концов, времени было достаточно. Стоян мог быть необязательным человеком и не настолько уж точным. По сути, она и не успела составить о нем мнение, хотя он мог бы оказывать значительное влияние на стариков, потому что, за исключением мэра, был здесь самым молодым, да к тому же держал корчму и магазин. Иными словами, если в Малиново существовала какая-нибудь социальная жизнь, то Стоян был ее столпом.
Но не это было главным. Как правило, то же самое можно сказать о любом сельском корчмаре. И если бы Стоян целенаправленно, как считала Ванда, не обмолвился, что знает намного больше, чем старцы, которые полунамеками пытались ей что-то сообщить, она бы вообще не стала его снова искать.
Из глубины боковой улицы, ведущей к верхнему кварталу, послышался мощный рев мотора. Через секунду на площадь выскочила большая черная машина. Резко развернувшись, она исчезла в клубах пыли по направлению к выезду из села. Все произошло очень быстро, к тому же далеко от нее, но Ванде показалось, что машина была марки «ауди». Однако номер она не успела разглядеть, увидела лишь две буквы СА.
У нее почти не было сомнений, что черное «ауди» и те два внедорожника, которые она успела заметить на дне карьера накануне, каким-то образом связаны. В таком селе, как Малиново, по-другому просто быть не могло. Может быть, и Стоян с этим как-то связан, кто знает. В противном случае Ванда просто не могла себе представить, что здесь делать браткам.
Она только собралась позвонить Стоеву, как в боковое зеркало увидела пожилую женщину в коричневой кофте и белом платочке.
Ванда вышла из машины и подождала, пока женщина подойдет поближе. Та бросила на нее такой же недоверчиво-любопытный взгляд, как и старики в корчме, немного поколебалась и пробормотала нечто вроде приветствия. Потом опасливо толкнула дверь магазина.
— Закрыто, — сообщила ей Ванда. И так как факт был налицо, ее сообщение прозвучало по меньшей мере нелепо.
— Но почему? — удивилась женщина и вновь толкнула дверь.
— Не знаю. Может быть, Стоян заболел?
— Ну да… Он никогда не болеет. Что-то другое случилось…
— А он где живет?
Женщина смерила ее подозрительным взглядом. Ее лицо под белым платком, темное и морщинистое, походило на какую-то ритуальную маску.
— А ты, случаем, не полицайка?
— Она самая, — кивнула Ванда, сделав попытку улыбнуться, но у нее не получилось. Эта местная слава ее не радовала. Наоборот, ей стало казаться, что жители Малиново пытаются что-то от нее скрыть.
— Стоян здесь не живет. Внизу его ищи, в Пернике.
— А, значит и он, как ваш мэр.
— Да, они дружки, интерес у них общий. Мэр ему разрешил открыть и корчму, и магазин. За это Стоян ему платит. Так говорят.
— А мэр ваш где?
— Откуда мне знать… Наверное, и он в городе. Ну ладно, пойду я. Работы много…
— А те дорогие машины, что ездят по селу, они чьи?
Женщина пожала плечами.
— Знать не знаю. Я никаких машин не видела.
— Как же не видела! — возмутилась Ванда. — Да только что одна пронеслась. Во-он, по той улице… Ехала из верхнего квартала… К кому они туда ездят?
— Ничего не знаю. — Женщина махнула рукой и повернулась спиной. — Ничего не знаю. Пойду я. Дел много…
Ванда проводила ее взглядом и увидела, как в конце улицы старуха поравнялась с молодой цыганкой, которая держала на руках маленького ребенка.
«Будущее», — сказал Гергинов.
Для него это было просто очередное политическое обещание.
«Пошел к черту», — ответила ему в уме Ванда.
Она совсем забыла, что сегодня суббота.
Инспектор Стоев почти сразу ответил. Он тоже был на работе, и инспектор Беловская отправилась в Перник.
«Вот, еще один трудоголик», — подумала она с горечью, хотя была уверена, что Стоеву, как и ей самой, просто нечего делать дома.
Первое, что бросилось ей в глаза, это то, что его кабинет был лучше их с Крыстановым кабинета. Он был вдвое больше, но несмотря на это, в нем стояло всего два письменных стола. Мебель была совсем новой, хотя и скромной, и единственным украшением белых стен был традиционный портрет Апостола[1]. Точно такой же портрет висел в кабинете ее шефа и в кабинете Гергинова. А также он украшал стены каждого полицейского управления страны. К счастью ее современников, серийный Апостол безмолствовал, в противном случае значительная часть деяний современной Системы вряд ли стала бы возможной.
Стол Стоева располагался как раз под портретом, и Ванде стало интересно, что это: специально выбранный начальнический эффект или случайность. Хотя инспектор Стоев был достаточно опытным профессионалом, чтобы полагаться на случайность.
«Амбициозный», — отметила Ванда.
Унылый индустриальный пейзаж, видневшийся из его окна на третьем этаже, был вполне приемлем. По сути, такая упадническая эстетика сильно импонировала Ванде. Она попыталась вспомнить, что видно из окна ее собственного кабинета, и не смогла.
Людей, как гомункулов, в целом она могла разделить на две категории: преступники и жертвы. Если не реальные, то хотя бы потенциальные. К тому же с годами инспектор Беловская уверилась в том, что несостоявшиеся жертвы так же несчастны, как и несостоявшиеся преступники. И хотя твердой позицией ее профессии было то, что преступление — это результат личного и осознанного выбора того, кто его совершает, Ванда видела в жизни достаточно, чтобы прийти к убеждению, что порой в роли преступника или жертвы гораздо более предопределенности, чем в какой-либо иной человеческой роли.
Наиболее тяжкой была предопределенность совпадения обеих ролей у одного и того же человека.
Даже наиболее пострадавшая жертва была просто жертвой. Но даже самый примитивный преступник представлял собой целую вселенную, которую ей и ее коллегам приходилось разгадывать до конца, пусть и с риском узнать в ней себя.